– А уж как почувствуете силу, сметайте их всех и быстро, – снова заговорил Бердяев.
– И беспощадно, – добавил Сорокин, – они нас никогда не щадили.
Сталин стоял ошарашенный и пытался курить незажжённую трубку:
– Легко у вас всё, – наконец произнёс он, – говорят, что писали на бумаге, да забыли про овраги.
– Мы теоретики, а про овраги вам, практикам думать. – Заявил Вернадский.
– Понятно, – Сталин, наконец, раскурил трубку.
– Кстати, как начнёте очищать страну, очищайте сразу во всех направлениях, начинайте с армии и партии, но и госаппарат не забывайте. – Сказал Бердяев.
– Ничего не забывайте, ни науку, ни промышленность. Вообще никого не забывайте. Ведь они везде. – Добавил Вернадский.
– И имейте ввиду, – Заговорил Бердяев, – как только вы начнёте освобождать страну от ящеров, сразу пойдёт отсчёт.
– Какой ещё отсчёт? – Спросил Сталин.
– Отсчёт времени до войны.
– До какой войны? – Снова интересовался Иосиф Виссарионович.
– До большой войны. – Продолжал Бердяев. – Мы не знаем, кто на нас нападёт, но знаем, что устроят нам войну англосаксонские ящеры.
– Как всегда, англосаксы, – задумчиво произнёс Сталин.
– Как всегда, они. Так, что оружие нам понадобится много. – Произнёс Сорокин. – Товарищ Сталин, вы должны быть готовы, к этой войне, надрывает жилы, но постройте заводы. Нам нужны тысячи заводов.
– Да как я смогу это сделать, тут и сам Ленин бы не справился. – Не верил товарищ Сталин в свои силы. – Может Иван Четвёртый или Пётр смогли бы, но не я, я не такой как они.
– Верно, вы не такой. Совсем не такой. – Сказал Вернадский. – Иван был как полноводная река, прорубал себе русло, тек, искал себе путь. И сметал всё по молодости, когда сил хватало. А вот Пётр был не такой, он был пламень. Сам горел и людей вокруг зажигал, верили в него и горели с ним вместе.
– А я не река и не огонь, – сурово сказал Иосиф Виссарионович.
– Верно, – согласился Вернадский, – вы гидравлический пресс.
– Точно-точно, – оживился Бердяев, – верно вас Володя охарактеризовал, в самую точку. Вы пресс. Так и давите их гадов. Методично и последовательно. И готовьтесь к большой войне, вы должны победить иначе нас истребят, просто в назидание другим. Чтоб неповадно было руку поднимать на хозяев Земли. Истребят вместе с детьми. Всех до единого.
Было уже темно, стояла ночь, и дождь не утихал. Сталин шёл по Дворцовой набережной, промокший, задумчивый и с потухшей трубкой.
У перехода к Зимней канавке его ждал товарищ Андреев. Тоже промокший:
– Ну, что они вам сказал, Иосиф Виссарионович?
Сталин взглянул на него, чуть улыбаясь и сказал:
– Рассказали мне кое-что о гидравлических прессах. А что вы знаете о гидравлических прессах, товарищ Андреев?
Андреев не ответил, задумался.
Проводник вагона, в котором ехала Ракель Самуиловна знал, что у неё билет только до Ярославля. Но то ли забыл её высадить, то ли не хотел лишний раз с ней общаться. А на место её никто не претендовал, так и поехала она дальше. Сидела, грела в ладони рюмку с глотком самогона и слушала рассказы дядьки Андрея Кондратовича и про партизанские времена, и про сложные таёжные промыслы. Старалась не плакать, чтобы не огорчать хорошего человека. Кивала понимающе. А к ночи прилегла на баул и заснула тихонько. А дядьке Андрею сон не шёл совсем, он накрыл Елену своим стареньким дореволюционным армяком и сидел напротив, не спал, чадил своей едкой самокруткой, глядел в темноту окна, утра ждал.
Так и просидел он почти всю ночь, не зная, что на станции Буй в поезд подсели два человека. Один высокий и сильный, видно, что из новых, из товарищей. Правая рука у него была забинтована, а лицо злое. Второй был смурной, кислый, такой, что, будь его воля, то и не садился бы он на этот поезд. Век бы его не видел. Но своей воли у него не было, и он от того страдал душой, или боязно ему было.
Эти двое нашли начальника поезда, раненый показал ему бумагу. Начальник поезда обомлел, взял под козырёк и они втроём пошли по поезду искать молодую бабу, что села в Москве. Начальник поезда открывал купе своим ключом, осматривали всех, ежели встречали молодую женщину, светили ей по-хамски фонариком лицо и второй, и что был с тем, у которого было злое лицо, говорил татарским говором:
– Не-е, не она. Та красивая была, а эта корова коровой.
– Извините, гражданочка, – брал под козырёк начальник поезда, и тройка шла по вагону дальше искать молодых женщин.
Ничего не могло остановить товарища с забинтованной рукой. Его как бесы распирали, каждую бабу разглядывал, освещая лицо фонарём:
– Эту смотри, – говорил он.
– Не-е, не она. – Отвечал татарин.
– Извините гражданочка, облава в поезде, – извинялся начальник.
– Эту. – Указывал раненый.
– Так эта старая, – пояснял татарин, – а та молодая была.
Так они и ходили из вагона в вагон. Причём раненый не стеснялся ждать у туалета, если там кто-то был. И начинал колотить в дверь, если в туалете кто-то долго сидел.
Видно было, что и татарин, и начальник поезда его боятся. Всё, что он требовал, они выполняли беспрекословно.
В одном из последних вагонов, что был прокуренным и забитым самым бедным людом, татарин отдёрнул с одной женщины, какую-то одёжку, которой она была накрыта, а начальник поезда стал светить ей в лицо, и пока женщина жмурилась спросонья, татарин указал на неё пальцем и связал радостно:
– Она, шалава. Она товарища Пильтуса хлопнула.
Ракель Самуиловна села, сразу всё поняла, и хоть не могла разглядеть в полутьме, что за люди её разбудили и сколько их, но первым делом потянула к себе ридикюль.
Но сумочку грубо вырвали из её рук, раненый выдернул её и передал татарину. Тот проворно залез в сумку и достал оттуда пистолет без патронов:
– Вот он, – он стал показывал пистолет всем присутствующим. – Из него она товарища Пильтуса хлопнула. Что, змея, отняли твоё жало. Чем теперь стрелять будешь, а?
– Вставай, – сухо сказал товарищ с забинтованной рукой, его едва ли не трясло от возбуждения. Это была она, та, что ему так нужна, та, что определит всё его будущее.
– Кто вы такой, и с чего это я должна вставать? – Вдруг нагло ему ответила эта тварь.
Он только усмехнулся. И стал представлять, как найдёт тихое местечко, приволочёт её туда, а там поломает ей все кости в руках и ногах, чтобы не шевелилась сильно, а затем распорет её кожу, от темени и до пяток, и начнёт сдирать её не спеша и аккуратно, чтобы сошла вся одним куском.
Он уже потянул к ней здоровую лапу, собираясь поднять её, но тут его лапу перехватила крепкая рука.
– Вы чего бедокурите, товарищ? – Спросил Андрей Кондратович раненого. – Чего к женщине пристали, чего вам надо от неё?
Раненый посмотрел на него с удивлением и хотел его отпихнуть локтем, да не вышло, мужик вцепился в него своими похожими на корни деревьев ручищами. И стоял как вкопанный, да приговаривал:
– А ну, не балуй, паря, не балуй.
Раненый стал скидывать его со своей руки, мотать в проходе, так, что народ на полках просыпался, а дядька держался крепко и приговорил:
– Не балуй, тебе говорю, документ покажи сначала, а уж потом хватай женщину.
Татарин и начальник поезда стояли в сторонке, будто бы всё это их не касалось, а раненый товарищ рассвирепел и орал:
– А ну брось руку, поскуда, контра, ты что, против советской власти?
А Ракель Самуиловна вдруг сделал шаг назад, потом ещё один, и повернувшись быстро пошла по вагону, раненый товарищ поначалу этого и не заметил даже. Поглощён был освобождением своей лапы из рук таёжного партизана. А как увидал это, заорал на весь вагон:
– Стоять, товарищи, задержите убийцу!
Да никто её не задержал, она уже выскакивала в тамбур.
А дядька Андрей всё ещё висел на лапе у раненого. И он, этот раненый, просто осатанел от злости, только что она была у него в руках, и вот уже скрылась опять. И всё из-за этой сермяжной сволочи. И он стал его бить, бил так, как никого никогда не бил, он бил его об полки, затем свалил на пол и топтал, а Андрей Кондратович цеплялся за его ноги и разбитыми в кровь губами повторял и повторял:
– Не балуй паря, не балуй, говорю.
От ярости у раненого товарища совсем голову снесло, он левой лапой потянул из кобуры свою «беррету1915», а как вытянул, так стал стрелять в Андрея Кондратовича, пока в пистолете были патроны. И всё в голову тому целил, всё в голову. А когда голова того упала на пол вагона, он ещё с силой пнул его и пряча пустой пистолет в кобуру произнёс:
– Татарин и ты, – он указал на начальника поезда, – за мной.
И пошёл за убегавшей женщиной. А в вагоне было тихо, люди все проснулись, но лежали, боясь, пошевелится или даже заговорить.
Поезд кончился. Ракель Самуиловна стояла в тамбуре последнего вагона. Она знала, что эти страшные люди идут за ней, и один из них может быть и не человек. Она открыла дверь. Там за дверью, внизу, в тишине белой рекой колыхался туман. Поезд шёл в горку, набирал пар, шёл медленно. Она бы никогда на это не решилась, она не умела этого делать, ей было страшно, но прыгать было нужно. Там по вагону уже, наверное, шли за ней, эти страшные люди. Они подходили всё ближе и ближе. Предрассветный туман покрывал всё. Ни столбов, ни камней она разглядеть не могла, стояла, всматривалась и ничего не видела. И тут дверь в тамбур стала отворяться, делать было нечего, Ракель Самуиловна шагнула в туман. Как была в дорогом платье и в туфлях на каблуках.
Сначала ничего, словно она заснула. Только сыро было лежать, и страшно болели ноги, даже сквозь этот сон. И ещё что-то больно упиралось в живот. Она открыла глаза. И сквозь туман увидела огни.
И было тихо. Из далека, через туман, как через вату доносились звуки: паровоз стравил пар. У неё очень болели ноги. Она лежала в абсолютно мокрой траве. А потом паровоз дал гудок, заскрежетал колёсами об рельсы и поехал потихоньку, стали растворяться в тумане огоньки его окон. Становилось тихо. Ну, почти тихо. Ракель Самуиловна услышала голос глухой далёкий, но все слова она отлично разобрала: