паривает мелочи, вроде того, присутствовали точно те лица или другие при разговорах о планах террора, и т. п. Держится более подавленно, чем все остальные; в) Каменев при передопросах прокурора о правильности сообщаемых подсудимыми фактов подавляющее большинство их подтверждает. В сравнении с Зиновьевым держится более вызывающе. Пытается рисоваться, <изображая из себя вождя>.
4. Некоторые подсудимые, и в особенности Рейнгольд, подробно говорили о связи с Правыми, называя фамилии Рыкова, Томского, Бухарина, Угланова. Рейнгольд, в частности, показал, что Рыков, Томский, Бухарин знали о существовании террористических групп Правых.
Это произвело особое впечатление на инкоров. Все инкоры в своих телеграммах специально на этом останавливались, называя это особенно сенсационным показанием.
Мы полагаем, что в наших газетах при опубликовании отчета о показаниях Рейнгольда [не следует] вычеркивать имена Правых.
5. Многие подсудимые называли Запасной центр в составе Радека, Сокольникова, Пятакова, Серебрякова, называя их убежденными сторонниками троцкистско-зиновьевского блока. Все инкоры в своих телеграммах набросились на эти показания, как на сенсацию, и передают в свою печать. Мы полагаем, что при публикации отчета в нашей печати эти имена также не вычеркивать»[1591].
Так был перекинут очередной мостик к будущим процессам, «делам» и расстрелам. Вечером 21 августа М.П. Томский поделился со своей супругой впечатлениями от огульной критики в свой адрес на партсобрании в Главном управлении ОГИЗ:
– Если бы ты знала, как все эти дни (дни процесса. – С.В.) и вчера меня пинали, смешивая с грязью, и кто пинал? Это грязные рублехвататели, никогда не болеющие за партию, я их знаю, как облупленных. Я всегда урезывал их корыстные аппетиты к советскому рублю. Я бы и это вытерпел до конца, если бы знал, что физически вынесу, но мозг мой горит, и я чувствую, что не выдержу. Пойми, после того нервного заболевания, которое я перенес, второе будет еще хуже. Меня разобьет паралич – отнимется язык, кому я буду нужен? Я сам себе не нужен! [1592]
Видимо, еще весной к Бухарину в редакцию «Известий» пришел бывший секретарь Томского Н.И. Воинов. Рассказал Николаю Ивановичу, что Михаил Павлович «…в полном одиночестве, в мрачной депрессии, что к нему никто не заходит, что его нужно ободрить»[1593]. Воинов попросил Бухарина навестить Томского, но Николай Иванович, по его признанию, «не выполнил этой простой человеческой просьбы…»[1594]
Утром 22 августа Томский застрелился. Михаил Павлович оставил письмо на имя И.В. Сталина, в котором доказывал свою невиновность. По свидетельству А.И. Рыкова, когда он узнал о самоубийстве Томского, то «…был более склонен думать, что это в результате его болезненного состояния, потому что он в период заболеваний неоднократно думал о самоубийстве»[1595]. Надо признать, что у самоубийства было две причины. Первая – политическая, которая была очевидна: кольцо вокруг Томского стремительно сжималось. Вторая – медицинская: у Михаила Павловича давно были серьезные проблемы со здоровьем. В своем письме от 27 августа членам Политбюро ЦК ВКП(б) Бухарин фактически признал, что с его стороны отказ о посещении Томского был ошибкой, поскольку «…и пессимистические политические настроения нередко вырастают на неполитической почве, которая в свою очередь может быть производной от политики»[1596]. Но сталинцы, а потом и их Хозяин, читая предсмертное послание Томского, сразу же вспоминали полумедицинскую-полуполитическую подоплеку предсмертного письма Иоффе. И для них не имело никакого значения, что самоубийство Адольфа Абрамовича было актом борьбы, а Томского – жестом отчаяния. Позднее, 4 декабря, Сталин скажет на Пленуме ЦК ВКП(б): «…если я чист, я – мужчина, человек, а не тряпка, я уж не говорю, что я коммунист, то я буду на весь свет кричать, что я прав. Чтобы я убился – никогда!»[1597] Хозяин признал самоубийство одним «…из самых острых и самых легких средств, которым перед смертью, уходя из этого мира, можно последний раз плюнуть в партию, обмануть партию»[1598]. Сталин заявил: «Мы хотим добиться правды объективно, честно, мужественно (уже давно не хотел. – С.В.). И нельзя нас запугать ни слезливостью, ни самоубийством (а вот это абсолютная правда. – С.В.)»[1599].
В тот же день Л.М. Каганович, Н.И. Ежов и Г.К. Орджоникидзе телеграфировали И.В. Сталину: «Вчера […] на собрании ОГИЗа в своей речи Томский признал ряд встреч с Зиновьевым и Каменевым, свое недовольство и свое брюзжание. У нас нет никаких сомнений, что Томский, так же как и Ломинадзе (покончил жизнь самоубийством в январе 1935 г. – С.В.), зная, что теперь уже не скрыть своей связи с зиновьевско-троцкистской бандой, решил спрятать концы в воду путем самоубийства»[1600]. От осуждения троцкистов и зиновьевцев можно было сразу перейти к бывшим деятелям Правой оппозиции и «право-левой» группировки в ВКП(б). На вечернем заседании судилища выступил государственный обвинитель А.Я. Вышинский, потребовавший расстрелять «взбесившихся собак» – «всех до одного!»[1601] После этой мерзкой речи, которая мало характеризует Зиновьева и Каменева, но зато очень много говорит о Вышинском, «все подсудимые отказались от защитительных речей». «Сейчас на суде произносятся последние слова подсудимых, – доложили Сталину в Сочи Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов, Чубарь и Ежов. – Процесс окончится завтра. Передаем Вам шифром текст приговора, опустив формальную часть – перечисление фамилий. Просим сообщить Ваши указания»[1602]. Каменев от последнего слова отказался. Он смертельно устал от сталинского фарса «судебного» процесса.
23 августа Сталин ответил одному Кагановичу: «…нужно упомянуть в приговоре в отдельном абзаце, что Троцкий и Седов подлежат привлечению к суду или находятся под судом или что-либо другое в этом роде. Это имеет большое значение для Европы, как для буржуа, так и для рабочих. Умолчать о Троцком и Седове в приговоре никак нельзя, ибо такое умолчание будет понято таким образом, что прокурор хочет привлечь этих господ, а суд будто бы не согласен с прокурором. […] Надо бы вычеркнуть заключительные слова: “приговор окончательный и обжалованию не подлежит”. Эти слова лишние и производят плохое впечатление. Допускать обжалование не следует, но писать об этом в приговоре неумно»[1603].
Свое нутро Сталин раскрыл в следующем приказании Кагановичу: «…Каменев через свою жену Глебову зондировал французского посла Альфана на счет возможного отношения [французского правительства к] будущему “правительству” троцкистско-зиновьевского блока. Я думаю, что Каменев зондировал также английского, германского и американского послов. Это значит, что Каменев должен был раскрыть этим иностранцам планы заговора и убийств вождей ВКП. Это значит также, что Каменев уже раскрыл им эти планы, ибо иначе иностранцы не стали бы разговаривать с ним о будущем зиновьевско-троцкистском “правительстве”. Это – попытка Каменева и его друзей заключить прямой блок с буржуазными правительствами против [советского правительства]. […] Очевидно, Глебова хорошо осведомлена во всей этой грязной области. Нужно привести Глебову в Москву и подвергнуть ее ряду тщательных допросов. Она может открыть много интересного»[1604]. Мог ли Зиновьев предвидеть это в далеком девятнадцатом, когда цитировал военным специалистам на собрании пословицу о том, что когда «лес рубят, щепки летят»?
24 августа 1936 г. все фигуранты «дела» были приговорены к расстрелу. В опубликованных источниках и литературе, в том числе и научной, считается, что Зиновьев и Каменев согласились дать признательные показания в обмен на гарантию, что будут удовлетворены их ходатайства о помиловании[1605]. Поскольку Сталин сделал свое замечание одному Кагановичу, да и то только после того, как подсудимые отказались себя защищать, данное предположение выглядит вполне убедительным. Ходатайства о помиловании формально подлежали рассмотрению Президиума ЦИК СССР, однако на практике решение принимало Политбюро с последующим проведением его в Президиуме ЦИК «в советском порядке»[1606]. Л.М. Каганович, Г.К. Орджоникидзе, К.Е. Ворошилов и Н.И. Ежов направили в Сочи шифротелеграмму: «Политбюро предложило отклонить ходатайства и приговор привести в исполнение сегодня ночью»[1607].
Троцкий, размышляя о кровавом «судебном» фарсе 1936 года и его итоге, написал в книге о Сталине: «Общий замысел и инсценировки, мнимые планы заговорщиков, разделение ролей между ними – все это грубо, низменно даже под углом зрения судебного подлога. Сталин пришел к мысли о добровольных признаниях. Здесь не было заранее задуманного плана. Постепенно подбирались элементы человеческого унижения и самоотречения. Постепенно усиливалось давление. Так противоестественная механика добровольных показаний почти естественно выросла из роста силы давления тоталитарного режима. Посвященное лицо объяснило [советскому разведчику и дипломату, позднее невозвращенцу Александру Григорьевичу] Бармину, что ГПУ формально обещало сохранить жизнь [обвиненным] по процессу Зиновьева, если они сделают требовавшиеся от них признания, жертвуя, таким образом, своей честью, чтобы доказать верность партии и борясь с троцкизмом. Чтобы их убедить, им сообщили декрет о праве обращения о помиловании, декрет, провозглашенный за пять дней перед процессом. Каменев, наиболее расчетливый и вдумчивый из обвиняемых, питал, видимо, наибольшие сомнения насчет исхода неравной сделки. Но и он должен был сотни раз повторять себе: неужели Сталин решится? Сталин решился»