Несмотря на апелляцию к опыту В.И. Ленина, документ, который мы только что частично процитировали, по сути представляет собой директиву И.В. Сталина товарищам по ЦК РКП(б) и в том числе председателю Исполкома Коминтерна. По сути дела ставился под сомнение безусловный, с учетом физического состояния В.И. Ленина, авторитет Г.Е. Зиновьева как признанного специалиста по международным вопросам в руководстве РКП(б). Причем позднее поражение революции в Германии нанесло серьезный удар по властным амбициям Зиновьева, а Сталин, как и всегда, сумел «отскочить», выйти сухим из воды. Это при том, что генсек в той же самой бестактной манере всерьез обсуждал с Зиновьевым в письменном виде вопрос о возможной помощи Красной армии немецким товарищам[262]. В международном коммунистическом движении провал целиком «списали» на Григория Евсеевича, тем более что он продолжал совершать ошибки, фатальные для дела мировой революции. Виктор Серж написал в своих воспоминаниях: «1 декабря 1924 г., в пять с четвертью утра, 227 эстонских коммунистов, подчиняясь приказам Исполкома Коминтерна, атаковали общественные здания Таллина, чтобы захватить власть. В 9 часов их уже убивали по углам маленькой столицы. К полудню от их натиска осталось лишь немного крови на круглых булыжниках мостовой. […] Как мог Зиновьев развязать эту глупую авантюру? Зиновьев озадачивал нас. Он отказывался признать поражение в Германии. В его глазах восстание всего лишь запоздало, КПГ продолжала идти к власти. Беспорядки в Кракове показались ему началом революции в Польше. Я считал, что ошибочная, впрочем, не глупая, оценка ситуации, приведшая его в 1917 г. к тому, что он высказался против большевистского восстания, ныне лежала на нем тяжким грузом и вела его к авторитарному и преувеличенному революционному оптимизму. “Зиновьев, – говорили мы, – самая большая ошибка Ленина”»[263].
Не ранее 20 августа 1924 г., когда момент для выяснения отношений с генсеком был безвозвратно упущен, Г.Е. Зиновьев собственноручно набросал «Прогр[амму]-миним[ум]» по ограничению сталинской власти. Документ небольшой, приведем его полностью:
«1. Введение в Секретариат и Оргб[юро] – т. Рудзут[ака].
2. Введение в семерку (во фракционную! – С.В.) из кандидатов в члены: Рудз[утака], Сок[ольникова], Калин[ина], Дзер[жинского], Фрунзе, Молот[ова].
3. Первый секретарь Московского комитета РКП(б) Угланов должен в Москве действовать, обо всем договариваясь с Каменевым (состав Бюро [МК] и пр.).
4. К следующему Пленуму подготовить вопрос о более точном разграничении работ Оргбюро и Секретариата, а также взаимоотношениях Секретариата с Политбюро»[264].
Следует заметить, что впоследствии Николай Александрович Угланов будет одним из руководителей правых, но он не войдет в неформальную «тройку» указанной фракции (Бухарина, Рыкова, Томского), занимая во многом самостоятельную позицию. Угланова и его команду, судя по всему, довольно компактную и очень сплоченную, на всем протяжении двадцатых годов отличал крайний радикализм[265]. В 1923–1924 гг., когда Бухарин блокировался то с Зиновьевым, то со Сталиным, Григорий Евсеевич вполне мог рассматривать Угланова как потенциального сторонника своего и Каменева.
Документ содержит ценную информацию. Во-первых, становится понятно, почему И.В. Сталин никогда не вводил в состав узких коллегий Политбюро Я.Э. Рудзутака, а затем его репрессировал (считается, что дело было в постоянных болезнях Яна Эрнестовича). Во-вторых, наводит на размышления о позиции Михаила Васильевича Фрунзе. В-третьих, «семерка» в руководящем ядре РКП(б) уже воспринималась не как неформальный фракционный центр, а как действующий партийный орган, в котором помимо членов были и кандидаты в члены. При этом предложение о введении в «семерку» В.М. Молотова – явная уступка И.В. Сталину.
Механизм реализации политической власти окончательно сложился: все решают кадры, кадры расставляет Секретариат, Секретариат возглавляет генсек. Сталину оставалось «всего лишь» нейтрализовать всех неугодных «политкомов» – от Политбюро до Пленума ЦК РКП(б), введя в состав этих органов исключительно преданные ему кадры. Этот процесс требовал времени, но результат к моменту кончины Ленина уже был вполне предсказуем.
Формально на всем протяжении 1920‐х гг. сохранялась следующая система высших большевистских органов: «Политическая работа ведется Политбюро ЦК, организационная [ – ] Оргбюро ЦК, и дополнением к Политбюро и Оргбюро для текущей организационной и исполнительной работы является Секретариат ЦК. Все важнейшие назначения работников областного масштаба проходят через утверждение Политбюро ЦК»[266]. Однако на практике вся реальная власть постепенно сосредоточивалась в Секретариате и по мере увеличения удельного веса этого органа в советской политической системе рос и «авторитет т. Сталина» как генерального секретаря[267]. Последнее, утопив в рассуждениях о «полновластном» Пленуме ЦК РКП(б) как «высшем» большевистском органе, «о котором иногда забывают (все лидеры, включая генсека. – С.В.)»[268], фактически признал в конце 1925 г. сам Сталин: «Если превращение Секретариата в простой технический аппарат представляет действительное удобство для т. Каменева, может быть, следовало бы и согласиться с этим. Боюсь только, что партия с этим не согласится. Будет ли, сможет ли технический Секретариат подготавливать те вопросы, которые он должен подготавливать и для Оргбюро, и для Политбюро, я в этом сомневаюсь»[269].
Г.Е. Зиновьев исчерпывающим образом поведал XIV съезду РКП(б) – ВКП(б) 1925 г., как летом 1923 г. он и его товарищи по ЦК совместили полезное с приятным: обсудили вопрос о власти Сталина в «пещере» под Кисловодском, находясь на отдыхе. «Все участники совещания понимали, и всем им одинаково было ясно, что Секретариат при Владимире Ильиче – это одно, а Секретариат без Владимира Ильича – это совершенно другое, – констатировал Григорий Евсеевич. – При Владимире Ильиче, кто бы ни был секретарем, кто бы ни был в Секретариате, все равно и тот, и другой играли бы ограниченную служебную роль. Это был организационный инструмент, долженствовавший проводить определенную политику. Без Владимира Ильича стало всем ясно, что Секретариат ЦК должен приобрести абсолютно решающее значение. Все думали, как бы это сделать так […] чтобы мы имели известное равновесие сил и не наделали больших политических ошибок, выходя в первое наше большое политическое плавание без Владимира Ильича в обстановке, гораздо более трудной, чем ныне. Мы жили тогда душа в душу с Бухариным, почти во всем мы были с ним солидарны. И вот тогда у нас возникли два плана. Один план – сделать Секретариат служебным, другой – “политизировать” Секретариат в том смысле, чтобы в него вошло несколько членов Политбюро и чтобы это было действительно ядро Политбюро. Вот между этими двумя планами мы и колебались. В это время назревали уже кое-какие личные столкновения – и довольно острые столкновения – с т. Сталиным. Вот тут возник план, принадлежавший Бухарину […]. План был такой: […] политизировать Секретариат таким образом, чтобы в него ввести трех членов Политбюро, чтобы это было нечто вроде малого Политбюро; раз Секретариат получает такое громадное решающее значение, может быть лучше, чтобы в него входило 2–3 члена Политбюро. В числе этих трех называли: Сталина, Троцкого, меня или Каменева или Бухарина. Вот этот план обсуждался в “пещере”, где были покойный Фрунзе, [Михаил Михайлович] Лашевич, [Григорий Еремеевич] Евдокимов, Ворошилов, где был ряд товарищей совершенно различных настроений, совершенно различных личных связей и т. д. Насколько помню, решения никакого принято не было и не могло быть принято. Помню живо, что Ворошилов возражал, другие склонялись к этому. Было решено, что Серго Орджоникидзе должен поехать в Москву, и ему как другу Сталина поручили сказать последнему, что вот были такие-то разговоры. Было, кажется, и письмо послано через него. […] Серго это подтверждает. Вот обстановка, которая показывает, что никаких элементов, о которых сейчас говорят, что будто бы здесь было начало склоки или интриганства и т. д., – никаких этих элементов здесь не было ни на йоту. Были большие споры по этому вопросу, и многие рассчитывали (в т. ч. и я), что т. Троцкий будет работать с нами и нам совместно удастся создать устойчивое равновесие. На такой план многие соглашались. И вот все мнения подытоживаются, и через т. Серго Орджоникидзе, то есть ближайшего друга т. Сталина, посылается последнему письмо. Тов. Сталин ответил тогда, кажется, телеграммой грубовато-дружеского тона: мол, дескать, вы, ребята, что-то путаете, я скоро приеду, и тогда поговорим»[270].
Возникает вопрос: чем не устраивал Зиновьева с Каменевым Ленин, что они предали его и пошли на союз со Сталиным? – В отличие от Октября 1917 г., никаких принципиальных разногласий у вождей партии не было. Ответ очевиден: соратникам осточертело фарисейство В.И. Ленина, отмеченное в дневниках Евгения Алексеевича Преображенского и позднейшем воспоминании Андрея Матвеевича Лежавы, когда на заседаниях Политбюро вождь мировой революции сам ставил вопросы, сам навязывал свои варианты их решения и сам же закреплял собственные решения в постановлениях «Политбюро» или «Пленума ЦК» по важным вопросам. От Сталина первоначального Зиновьев с Каменевым ничего подобного не ожидали – и серьезно просчитались.
Зиновьевская «пещера» имела следствием несколько раундов переговоров со Сталиным, в ходе которых последний предложил приемлемый для него как руководителя партаппарата вариант ограничения его же прав