[755]. Ян Эрнестович позволил себе шутку в сталинском духе: «…насчет целования хвостов у т. Каменева имеется опыт большой. Я думаю, что за эти два года его поцелуи попадали иногда не только в хвост, но и под хвост»[756].
Добавим к этому заявлению утверждение Л.Д. Троцкого в его труде о генсеке: «Когда сложилась тройка оппозиции (Троцкий, Зиновьев, Каменев), в партии ходила острота: Каменева они терпят, но не уважают; Зиновьева они не терпят и не уважают; Троцкого они не терпят, но уважают. Это с известной меткостью характеризовало отношение бюрократии к главарям оппозиции»[757]. На наш взгляд, налицо опять-таки придурка самого Троцкого: Каменева в партии терпели и уважали – по крайней мере до лета 1927 г.
Тот факт, что союз Зиновьева с Троцким был тактическим, подтверждает следующий фрагмент, вычеркнутый из черновика Зиновьевым: «Относительно прошлого некоторые разногласия между нами могут оставаться. Но мы убедились (обе группы), что именно наши группы являются группами пролетарских революционеров. Ядро оппозиции 1923/24 г. оказалось пролетарским ядром. В этом отношении ошибка ленинградской группы должна быть признана»[758]. Зачем вычеркнул? – для обеспечения себе свободы маневра в будущем. И это исправление – одно из многочисленных свидетельств взаимного недоверия Зиновьева и Троцкого.
По разъяснению Зиновьева, данному лидерам иностранных коммунистических партий, которых Сталин постепенно настраивал против идеолога Новой оппозиции, «мы были бы старыми бабами, если бы только из-за прошлых споров мы отказались от блока»[759]. Зиновьев с Троцким были не старыми бабами, а старыми интриганами, поэтому теоретические разногласия не могли служить для них препятствием к временной тактической блокировке против общего врага.
Н.А. Васецкий отметил в своей книге, что зиновьевская «беспринципность», проявленная «при заключении союза с Троцким», «повергла в смущение даже его самых преданных соратников. Против такого шага высказались Наумов, Саркис, А. Файвилович и другие», однако «их возражения не были приняты во внимание»[760]. Позднее (1927) С.М. Киров заявил о том, что перелом в настрое Ленинградской парторганизации стал следствием того факта, что «нигде троцкизм не был так разбит, нигде не была до такой степени разобрана по косточкам идеология Троцкого, как в Ленинграде»[761]. И «вдруг неожиданно состоялось знаменитое братание между Зиновьевым и Троцким. Этот шаг показался Ленинградской организации чем-то совершенно волшебным: столько лет ее воспитывали, столько лет разъясняли ей сущность троцкизма, а теперь что-то произошло! И, конечно, тогда рабочим стало совершенно ясно, до какой жизни дошли их бывшие вожди, которые еще только вчера всех собак вешали на Троцкого, а сегодня носят его на руках, привозят в Ленинград, как самую тяжелую артиллерию. Рабочий понял, в чем тут дело, понял и наш партиец»[762]. Заслуживает самого серьезного внимания заявление Сергея Ивановича Сырцова о том, что в Сибири зиновьевцам и троцкистам приходилось, устраивая собрания, «конспирируя от партии, в то же время конспирировать друг от друга»[763]. «Та гнилая связь, которая их соединяет, те беспринципные положения, на которых они объединились, не могут затушевать […] той внутренней драки, которую они ведут между собой, – констатировал Сырцов. И добавил: – Во всяком случае, у нас сибирские оппозиционеры, в большинстве отстаивающие ориентацию Зиновьева, пользуются всяческим случаем, чтобы подкузьмить, подковать троцкистов»[764].
Достойно серьезных размышлений следующее мемуарное свидетельство Виктора Сержа: «Вокруг нашего ленинградского Центра группировалось десятка два сочувствующих. Зиновьевцы утверждали, что могут рассчитывать на 500–600 подпольно организованных человек. Эти цифры вызывали у нас сомнение, но мы решили начать кампанию привлечения людей, чтобы иметь такую же организацию на случай, если придется сравнивать численность. Группа Зиновьева, которой была известна наша слабость, потребовала немедленного слияния организаций. Мы колебались, передавать ли им список наших руководителей. Как они поведут себя завтра? Многие предлагали скрыть от новых союзников некоторые имена; мы отвергли это предложение как бесчестное. Наши агитаторы взялись за дело. В одном квартале за другим мы проводили полуподпольные собрания. Чадаев, организатор Центрального района, приходил ко мне по вечерам и, блестя глазами на морщинистом лице, подводил итоги дня: “Будь спокоен, гарантирую четыре сотни организованных товарищей ко дню объединения!” На самом деле мы наберем больше, но из недоверия отступим перед слиянием. Нечаев и Чадаев отправились в Москву, чтобы сообщить Троцкому о наших опасениях. Затем я поехал проинформировать Льва Давыдовича и представить ему наши возражения. В тот день Лев Давыдович дрожал в лихорадке; губы его приобрели фиолетовый оттенок, но плеч он не горбил, храня на лице все ту же печать ума и воли. Он оправдывал слияние необходимостью объединить политические силы двух рабочих столиц, Ленинграда и Москвы. “Эту битву выиграть трудно, – тихо говорил он, – но у нас большие шансы и от них зависит спасение революции”. […] Московский Центр послал к нам Преображенского и Смилгу, чтобы объединить руководителей обеих ленинградских оппозиций. У Преображенского было широкое лицо и короткая русая бородка человека из народа. Настолько усталый, что во время наших собраний он, казалось, вот-вот заснет, но сохранявший свежую голову, наполненную данными по аграрному вопросу… Смилга, экономист, бывший командующий армией, доверенное лицо Ленина на Балтийском флоте (в Финляндии, где, по признанию Троцкого, Ивар Тенисович в качестве председателя Областного комитета Советов сосредоточил “в это время в своих руках изрядную реальную власть”[765]. – С.В.) в 1917 г., светловолосый интеллигент приблизительно сорока лет, в очках и с бородкой, лысеющий, очень заурядный, кабинетного вида. Он выступал как-то целый вечер в рабочей комнатенке, где полсотни человек стояли так плотно, что не могли пошевельнуться. Смилга сидел на табурете посреди комнаты и сухим тоном, без единой агитационной фразы, говорил о производстве, безработице, зерне, контрольных цифрах, планировании, за которое мы выступали. С первых дней революции партийные вожди не встречались в такой бедной и простой обстановке лицом к лицу с рядовыми активистами»[766].
Дополнительные сложности Зиновьева и Троцкого были связаны с тем, что оппозиция стала воистину Объединенной, поскольку по тактическим соображениям к ней примыкали отдельные видные деятели официально распущенных и осужденных партией в 1921–1922 гг. группы демократического централизма (децистов) и Рабочей оппозиции. Сталин впоследствии многократно спекулировал на «принципиальности» вождей, принявших в свою Объединенную оппозицию группировки, распущенные на Х съезде РКП(б) 1921 г. по личной инициативе и настоянию основателя большевистской партии.
В мае 1926 г. в Великобритании и Польши произошли события, которые давали определенные основания поверить в приближение мировой революции. С 4 по 13 мая, в течение десяти дней, в Англии длилась всеобщая забастовка, ставшая крупнейшей в истории международного рабочего движения, а 12–14 мая Юзеф Пилсудский произвел военный переворот и фактически стал военным диктором Польши. Л.Д. Троцкий написал в «Моей жизни»:
«Оба эти события чрезвычайно углубили мои разногласия с эпигонами и предопределили более бурное развитие нашей дальнейшей борьбы. Об этом здесь надо сказать несколько слов. Сталин, Бухарин, а в первый период и Зиновьев (Л.Д. Троцкий не был бы Троцким, когда бы в своих мемуарах не принизил значение и роль Г.Е. Зиновьева в дискуссиях того времени. – С.В.) считали венцом своей политики дипломатический блок между верхушкой советских профессиональных союзов и Генеральным советом британских тред-юнионов. В своей провинциальной ограниченности Сталин воображал, что Персель и другие вожди тред-юнионов готовы или способны оказать в трудную минуту поддержку Советской республике против британской буржуазии. Что касается тред-юнионистских вождей, то они не без основания считали, что ввиду кризиса британского капитализма и растущего недовольства масс им выгодно иметь прикрытие слева в виде ни к чему их не обязывающей официальной дружбы с вождями советских профессиональных союзов. Обе стороны тщательно ходили при этом вокруг да около, больше всего опасаясь называть вещи своими именами. Гнилая политика не раз уже расшибалась о большие события. Всеобщая стачка в мае 1926 г. явилась большим событием не только в жизни Англии, но и во внутренней жизни нашей партии.
Судьба Англии после войны представляла исключительный интерес. Резкое изменение ее мирового положения не могло не вызвать столь же резкого изменения во внутреннем соотношении сил. Было совершенно ясно, что, даже если Европа, в том числе Англия, снова достигнет известного социального равновесия на более или менее длительный период, Англия не сможет прийти к этому равновесию иначе, как через ряд серьезнейших столкновений и встрясок. Я считал вероятным, что конфликт в угольной промышленности может именно в Англии привести ко всеобщей стачке. Из этого я выводил неизбежность обнаружения в ближайший период глубокого противоречия между старыми организациями рабочего класса и его новыми историческими задачами. Зимою и весною 1925 г. я написал на Кавказе на эту тему книжку (“Куда идет Англия?”). По существу книжка направлялась против официальной концепции Политбюро, с его надеждами на полевение Генерального совета и постепенное, безболезненное проникновение коммунизма в ряды рабочей партии и тред-юнионов. Частью для избежания излишних осложнений, частью для того, чтобы проверить своих противников, я дал рукопись книги на просмотр Политбюро. Так как дело шло о прогнозе, а не о критике задним числом, то никто из членов Политбюро вообще не решился высказаться. Книжка благополучно прошла через цензуру и была напечатана так, как была написана, без малейших изменений. Она появилась вскоре и на английском языке. Официальные лидеры английского социализма отнеслись к ней, как к фантазии иностранца, который не знает английских условий и мечтает перенести на почву великобританских островов “русскую” всеобщую стачку. Таких отзывов можно насчитать десятки, если не сотни, начиная с самого Макдональда, которому на конкурсе политических банальностей принадлежит, бесспорно, первое место. Между тем, едва прошло несколько месяцев, как стачка углекопов превратилась во всео