[1416]. Заявление Радека, Преображенского и Смилги было связано с тем, что взял курс на индустриализацию и коллективизацию. Личная неприязнь к И.В. Сталину была компенсирована неприятием Радека, Преображенского и Смилги идей Правых, «объективно» отражавших «недовольство капиталистических элементов страны и мелкой буржуазии проводимой партией политикой социалистического наступления»[1417].
30 октября 1929 г. Политбюро ЦК ВКП(б), рассмотрев вопрос «О Смилге, Радеке и Преображенском», постановило «…Смилгу направить в Облплан Средней Волги, Радека и Преображенского – в провинцию, исключив Московскую и Ленинградскую области и Украину»[1418]. Вместе с тремя бывшими цекистами в лоно «ленинской» партии вернулись и многие другие «вероотступники»[1419].
Вскоре капитулировал сам И.Н. Смирнов. С июля до конца октября 1929 г. несколько вариантов своего заявления о восстановлении в партии направили партийному руководству Иван Никитич Смирнов, Вагаршак Арутюнович Тер-Ваганян и другие члены «группы Смирнова». В первоначальном варианте, признавая свои ошибки, Смирнов со товарищи выступили также с критикой сталинской политики и потребовали возвращения в СССР Троцкого[1420]. Взбешенный подобной наглостью, генсек написал Серго: «“Заявление” И.Н. Смирнова представляет [собой] гнусность. Никаких уступок нельзя давать этим господам, желающим снять с себя 58‐ю статью и потом обосноваться в Москве для своей вредительской “работы”»[1421]. И.Н. Смирнов и его товарищи постепенно отступали, направляя в Цека заявления, все менее походившие на ультиматум.
Стремясь расколоть троцкистов, 25 октября Политбюро приняло постановление: «По отношению к тем из бывших троцкистов, к которым были применены меры административного порядка, открыто заявляющим о своем разрыве с оппозицией и прекращении фракционной борьбы, признании генеральной линии партии и решений партии правильными (хотя их заявлений и не достаточно для принятия в партию), ОГПУ должно отменить административные меры; что же касается активных бывших троцкистов, то ГПУ смягчает им административную меру, ограничиваясь применением полуссылки с изъятием пунктов, где им должно быть воспрещено проживание»[1422].
Иван Никитич, наконец, написал тот текст, который от него требовали сталинцы. 30 октября Политбюро сочло очередной вариант заявления Смирнова «приемлемым»[1423]. Заявление было опубликовано в «Правде» 3 ноября[1424].
По словам Виктора Сержа, Иван Никитич Смирнов прямо заявил одному из его друзей: «Я не могу выносить бездействие. Я хочу строить! Варварскими и зачастую глупыми методами, но ЦК строит будущее. На фоне строительства новых индустриальных гигантов наши идеологические разногласия не столь уж важны»[1425].
При этом по-прежнему стойко держались Тимофей Владимирович Сапронов и его немногочисленные сторонники. 30 октября 1929 г., рассмотрев вопрос «О сапроновцах», которые развернули активную, насколько им это позволяли их скромные возможности, деятельность в подполье, Политбюро постановило «…изолировать Сапронова и активных сапроновцев»[1426].
Под давлением усатой Судьбы Объединенная оппозиция окончательно разлетелась на составляющие. Однако многие из тех, кто после окончательного разгрома Объединенной оппозиции «разоружались» внешне и формально, продолжая как минимум вести втихаря антисталинские разговоры (прежде всего это относилось к троцкистам и сапроновцам и только потом зиновьевцам), давали все основания Сталину и его команде для обвинения в «двурушничестве». Как заметил в своем заявлении в ЦК ВКП(б) сторонник Свердлова, а затем, после смерти Якова Михайловича (1919), Троцкого Лев Семенович Сосновский: «Часть моих бывших единомышленников, ранее меня порвавших связи с троцкизмом (я говорю только о некоторых из них), возвраща[лась] в партию с совершенно неправильным убеждением, будто бы политика партии за последние годы приближалась к нашей, троцкистской [абсолютный факт. – С.В.], а потому-де теперь пора и возвращаться. […] Опыт показал, что, входя в партию с такими взглядами, люди эти вновь обнаруживали рецидивы троцкизма, снова выбрасывались из партии, снова раскаивались, обостряя законное недоверие партии ко всем бывшим оппозиционерам. По существу это означало неполное разоружение, то есть обман партии»[1427]. С другой стороны, большинство (и возможно, даже подавляющее большинство) бывших участников Объединенной оппозиции совершенно честно не желало более никаких расхождений с «генеральной линией партии». Таковых бывших оппозиционеров попросту подставляли своими разговорами и сходками их «неразоружившиеся» товарищи. Не случайно Сталин заявил на Декабрьском 1936 г. Пленуме ЦК ВКП(б): «…доказано на деле, что искренность – это относительное понятие»[1428].
К вопросу «О Зиновьеве и Каменеве» Политбюро вернулось 25 декабря 1929 г. Политбюро приняло постановление: «а) в связи с поступившими новыми материалами о закулисной фракционной работе, главным образом Зиновьева и Каменева, признать необходимым применить по отношению к ним более строгий курс; б) предложить Орграспреду предоставить Зиновьеву работу вне Москвы»[1429]. В результате 31 декабря 1929 г. Г.Е. Зиновьев, который не мыслил себе работы вне столиц, дошел до признания в письме «Дорогому товарищу Сталину» своей прежней фракционной деятельности «позорной и постыдной»[1430]. По итогам активной деятельности ЦКК ВКП(б) во главе с Серго Орджоникидзе и сталинско-бухаринских (пока что) органов государственной безопасности подпольные организации бывшей Объединенной оппозиции были в целом разгромлены. Однако старые большевики привыкли к подобным разгромам еще во времена царской охранки.
Позднее, 13 января 1935 г., будучи арестован, Г.Е. Зиновьев напишет заявление, в котором говорится: «Я утверждал на следствии, что с 1929 г. у нас в Москве центра б[ывших] “зиновьевцев” не было. И мне часто самому думалось: “Какой же это «центр» – это просто Зиновьев, плюс Каменев, плюс Евдокимов, плюс еще два-три человека, да и то они уже почти не видятся и никакой систематической антипартийной фракционной работы уже не ведут”. Но на деле – это был центр. Так на этих нескольких человек смотрели остатки кадров б[ывших] “зиновьевцев”, не сумевших или не захотевших по-настоящему раствориться в партии (прежде всего остатки “ленинградцев”. Так на них смотрели все другие антипартийные группы и группки»[1431].
С.В. Мрачковский заявил на допросе 13–14 августа 1936 г.: «После разгрома нашей организации с 1930 г. мы поставили перед собой задачу перестроить свою организацию таким образом, чтобы в случае провала обеспечить себе продолжение нашей работы. Тогда уже нами было решено наметить для каждого из нас, активно работающих в организации, члена нашей организации, глубоко законспирированного для преемственности»[1432]. Такими преемниками С.В. Мрачковского и И.Н. Смирнова, по его словам, были Е.А. Преображенский и К.Б. Радек, однако тут Мрачковскому можно и не поверить хотя бы потому, что Радек явно не годился для руководства конспиративной работой. Судя по всему, Мрачковский старался кого-то выгородить.
На мысль о том, что С.В. Мрачковский был не совсем искренен на допросе, наводит его ответ на вопрос о скрытых троцкистах в органах государственной безопасности: «Скрытых членов нашей организации в органах ОГПУ/НКВД я не знаю»[1433]. Аналогичный ответ дал зиновьевец Г.Е. Евдокимов: «Во всяком случае об этом мне ничего не известно»[1434]. Если Евдокимову поверить можно, то Мрачковскому сложно: предупредил же некто в январе 1928 г. Троцкого, с какого вокзала и когда именно Льва Давидовича предполагалось отправить в Алма-Ату. Другое дело, что в данном случае следовало пытаться «расколоть» не Г.Е. Евдокимова, а А.Г. Белобородова.
Вопрос о том, была ли хоть сколько-нибудь опасной для генсека подпольная деятельность зиновьевцев, остается дискуссионным, поскольку внутренняя критика имеющихся в распоряжении исследователей источников крайне затруднительна. В любом случае деятельность эта была возобновлена исключительно после очередного сталинского «закручивания гаек», которое генсек, сваливая «издержки» коллективизации советской деревни на исполнителей, назвал 2 марта 1930 г. «головокружением от успехов».
И троцкисты, и зиновьевцы одобряли коллективизацию, на необходимости которой они сами настаивали в «медовый месяц» генсека с «Бухарчиком». Однако то, как эту самую коллективизацию провел сталинский аппарат, вызвало недовольство у бывших троцкистов и зиновьевцев. Приведем еще один фрагмент из показаний Н.А. Каннера 1936 г.:
«ВОПРОС: Когда [зиновьевская] организация снова активизировала борьбу с ВКП(б)?
ОТВЕТ: В 1930 г. развернулась дискуссия на философском фронте. Я активно защищал линию меньшевистскующего идеализма (это же так опасно для Сталина! – С.В.) и в конце 1930 г. был снят с работы в ИКП и направлен в ЦК ВКП(б) для работы в Академии наук в Ленинград. Ехал я в Ленинград озлобленным, с твердым намерением продолжать борьбу с полити