В 1910 г. — новый арест. Опять несколько месяцев тюрьмы — опять Сольвычегодск. В 1911 г. он бежит — направляется партией в Петербург.
Через несколько месяцев, в том же 1911 г., опять арест, ссылка в Вологду. В конце 1911 г. он бежит — возвращается в Петербург.
В начале 1912 г. он — уже в качестве члена Центрального комитета партии — объезжает главнейшие рабочие районы России, организует местные ячейки партии. В Петербурге при его участии основывается «Правда».
В апреле 1912 г. — новый арест. Тюрьма, потом ссылка на четыре года в Нарымский край. Летом того же года он бежит — возвращается в Питер, оттуда приезжает к Ленину, в Краков, там принимает участие в совещании руководителей большевистской организации. Возвращается в Петербург. Руководит работой большевистской фракции Государственной думы.
Весной 1913 г. последний арест — и последняя ссылка.
…Чего только не пришлось ему пережить и перенести за свою подпольную жизнь! Бывали моменты большого торжества — бывали моменты, когда он не знал, останется ли в живых.
Однажды он спас от развала партийные центры.
Ему сообщили, что партия без денег и достать неоткуда. Революция разбита, в нее никто уже не верит, приток пожертвований прекратился. Что делать? — Еще немного — придется прекратить всякую работу. Сталин ответил кратко:
— Деньги будут!
Взял револьвер, взял нескольких друзей — и ограбил среди бела дня на людной улице транспорт с правительственными деньгами. Партия получила соки для новой жизни.
Однажды он чуть не погиб.
Его прогнали сквозь строй солдат Сальянского полка. Били прикладами — не по голове, чтобы не убить сразу, но по спине и плечам — чтобы продлить муки. Немногие выживали после этого. Некоторые от боли и напряжения сходили с ума. Никто не доходил до конца страшного строя. Сталин сказал себе, что дойдет. Взял какую-то книгу — и когда шел, старался сосредоточиться на ее мыслях и не думать об ударах. Его спина обратилась в кровавый пузырь. Он шатался. Но стиснул зубы — и дошел до конца строя. Уже там свалился. Но выжил. Когда оправился — бежал и снова начал подпольную работу.
…Личной жизни у него не было. Была мать, была жена, были дети. Нельзя сказать, чтобы он не любил семью. По-своему любил — и очень сильно. Но не это стояло в центре его интересов. Иногда месяцами, иногда годами он не видел семьи. Иногда подолгу не мог подать им вести. Часто они могли погибнуть, если б о них не заботилась партия, и он ничего бы даже не знал.
Мать скоро состарилась — от вечных забот, вечного напряжения, вечного беспокойства за сына. Жена в конце концов заплатила за эту жизнь смертью от чахотки. Дети росли кое-как. Но росли крепкими — в него.
Таковы были факты прошлого.
А идеи?.. У него не было самостоятельных идей. Природа создала его дельцом, а не мыслителем. Он был мастер практического дела и ловких закулисных интриг. В мире же идей он был послушным учеником Ленина — и только. Но все то, что он усваивал от Ленина, ложилось в его мозгу преображенным: суженным, лишенным ленинского живого многообразия, сведенным к примитивному единству. Ленин был творцом своей религии. Поэтому он никогда не проводил под ней итоговой черты, все время шел дальше, от одного отказывался, как от заблуждения, другое, под давлением жизни и голоса народных масс, провозглашал. Сталин же был жрецом религии ленинизма. Для него все ее положения были непреложным законом. И чем дальше, тем чаще покачивал он внутренне головой, слушая новые и новые соображения Ленина. Он не критиковал его. Но у него часто зарождалась мысль:
«Не слишком ли сложно берет Ленин жизнь, не слишком ли много поэтому путается, мечется, ищет, сомневается, сознает ошибки, стремится их выправлять? Не слишком ли много он думает? Его теория прекрасна. Она достаточно объясняет мир. Не пора ли поставить точку? Сказать: отныне не движется? — Ведь пора уже теорию эту осуществлять. Но осуществлять можно только нечто твердое, неизменное…»
…Когда Сталин думал о своей будущей роли в революции — в том, что революция будет, он не сомневался, — он представлял эту роль просто: как одного из орудий мощной ленинской воли. Вероятнее всего, орудия, предназначенного для черной работы революции: для практической стройки, для взрывания почвы прошлого, для отсекания непокорных голов. Все это было ясно. Но все ли это?
Смутный голос в глубине его души задавал вопрос:
— А что, если и сам Ленин и другие люди, его окружающие, окажутся слишком слабыми в водовороте революции? Что, если они не найдут в себе достаточной решимости идти до конца? Не придется ли тогда ему, Сталину, выступить и против учителя, и против его апостолов? И стать палачом собственного Христа и собственного стада?
Это был смутный голос, — и Сталин не отвечал на вопрос. Но ощущал, что ответ уже вызрел. Этот человек ощущал в себе силу и решимость бороться со всеми — вплоть до самого Ленина — за чистоту его идей и за приложение их к жизни. В нем жила душа великого инквизитора, говорящего Христу:
— Уйди — и не мешай нам!
Он был догматиком — и фанатиком догмы.
Здесь сказалось, вероятно, его духовное воспитание. Здесь сказалась, возможно, еще в большей степени природа Востока.
На родине Сталина солнечные лучи падают на землю почти отвесно. От света к тени нет перехода. Или — или. Или свет — или тень. Третьего не дано.
Часть IIДОРОГА К ВЛАСТИ
Во второй половине марта 1917 г. Сталин приезжает из Сибири во взбаламученный первой лихорадкой революции Петроград. И в первый раз в жизни он не знает, что делать, застывает в бездействии.
…Революцию ждали. Она носилась в воздухе. Но никто не знал, когда и как она придет. Она пришла неожиданно и свершилась вначале как-то слишком просто. Монархия Романовых не была свергнута в кровавых боях. Она исчезла сама собой, так как в том своем виде и при тех людях она не могла дальше ни существовать, ни править. Так соль распускается в воде — внезапно и бесследно.
До самого последнего момента империя казалась всем прежней: величественной, страшной, недоступной. У дворцов стояли, вытянувшись в струнку, крепкие караулы. Император жил обычной жизнью. Гулял, читал английские романы, выпивал положенную рюмку водки перед завтраком и обедом, по вечерам долго и сосредоточенно молился, каждый день вел дневник. Ездил на фронт. Нежно переписывался оттуда с женой, внимательно прислушивался к ее властным советам. Принимал доклады, писал: «Быть по сему». Все как ни в чем не бывало.
Были министры. Правда, они менялись чуть не каждый день. Но в их руках по-прежнему была огромная власть, по-прежнему они были ответственны только перед императором и придворной кликой. Была армия, была полиция, были послушные чиновники. Была Государственная дума. И так же как еще вчера вытягивались перед генералами солдаты тыла, так и Дума послушно вытягивалась, когда ей читали указ императора о роспуске.
Но была война. Как ужасная болезнь, она разъедала страну. Десятки миллионов людей были оторваны от дома и работы. Миллионы легли уже убитыми на фронтах: ни одна страна не принесла таких больших и бессмысленных жертв кровью, как Россия. По всем городам в переполненных лазаретах стонали раненые.
Была хозяйственная разруха. Слабая промышленность не могла справиться с напряжением войны. Транспорт работал еле-еле. Топлива не хватало. Земля, лишенная человеческих рук, иссыхала. Начинался голод.
На фронте только треть солдат имела винтовки. Всегда не хватало снарядов. Армия ощущала себя беззащитной перед лицом вооруженного до зубов врага. Малейший успех оплачивался потоками крови. За успехами шли поражения — и новая кровь.
Снабжение войск продовольствием, одеждой, медикаментами было из рук вон плохо. Бездарное командование не внушало доверия. Письма с родины волновали и звали домой — к заброшенным полям. Не внушала доверия бездарная власть. По фронтам, по стране шли мрачные толки об измене. Ее корни искали при дворе. Престиж династии падал с каждым днем.
Во всех углах огромной страны нарастало смутное недовольство. Спокойнее всех пока что была деревня. Она переносила тяготы войны с привычной покорностью. В ней меньше всего был подорван авторитет власти. Но волновались рабочие. Все ширилась волна забастовок. Напрасно неутомимые Придворовы[2] отправляли тысячи рабочих на фронт, под пули. Напрасно на их место ставили тех, кого нужно было — по протекции, за деньги — освободить от воинской повинности. Отправленные на фронт разлагали армию, в тылу же оставалось достаточно элементов брожения.
Нарастало брожение и в войсках, сосредоточенных в городах тыла, особенно в столицах. Это не были прежние кадровые части, скованные суровой дисциплиной. Это была сырая, рыхлая масса, полуодетая, полуголодная, желавшая только одного: окончания войны.
Во всех, во всех низовых слоях городов нарастала тяжелая ненависть. Как капли едкого яда, буравили души слухи об измене. «Зачем, для кого проливаем кровь? Зачем, для кого все эти жертвы?» — спрашивали себя. В длинных очередях у полупустых лавок от человека к человеку, как электрический ток, передавались искры злобы и возмущения. Больше всего разжигал ненависть низов разгул спекулянтов тыла. Никогда не были так велики прибыли, никогда не было так много денег — и никогда не придавали им так мало цены. Никогда не шили так много нарядов, не покупали так много бриллиантов, не прожигали так нагло деньги и жизнь, как в это страшное время. Это видели воспаленные глаза нищеты.
Было беспокойство и недовольство верхушечных групп. Все понимали, что положение ухудшается с каждым днем. Боялись последствий войны. Россия становилась все слабее. Все презрительнее, все более свысока начинали смотреть на нее союзники. Что будет после мира, даже после победы? Не окажется ли истощенная страна в полной зависимости от своих союзников? Будет ли заплачена цена пролитой крови? Будут ли даны Константинополь, проливы, сохранится ли русское влияние в Персии, на Балканах, на Дальнем Востоке?.. Еще более мрачными казались перспективы внутри страны. Верхи общества ощущали себя на верхушке готовящегося извергнуться вулкана. Где выход?