Было время, когда он любил поговорить — громко и резко. Было время, когда часто и много смеялся. Сейчас этого нет. Сейчас и улыбка — только маска. Когда он один — маска сходит. Лицо становится мрачным и серым, как тысячелетний камень.
Он один знает полную правду о себе. Знает, как тяжелы сегодняшние дни. Знает, как трудна борьба, вечная, ни на минуту не прекращающаяся. Как малы, в сравнении с затраченными усилиями, как недостаточны, в сравнении с поставленными задачами, как непрочны, наконец, все его достижения. Все это он знает. И еще, самое, может быть, главное: что он — обреченный человек. Ему не дано войти в будущее. Он падет на его пороге.
Что он такое? — Тяжелый топор, срезающий головы прошлого. Жесткий таран, пробивающий дверь будущего. Рано или поздно дверь будет пробита. А может быть, она пробита уже и сейчас — и он уже не нужен, он живет и властвует только по инерции, не идет вперед, но, как обломок временной рабочей постройки, застрял в проходе в канал будущего — и тормозит уже народную судьбу. Кто знает? Кто это может знать?
Но ясно одно: вечно то напряжение, в каком он держит народные силы, длиться не может. Нельзя бесконечно заставлять живущие ныне поколения народа жертвовать всем ради будущего. Когда-нибудь они подымутся и скажут: мы хотим тоже жить — не только для будущего, но и для себя. Таков закон истории. Так кончались все революции — и так, вероятно, кончится и русская, хотя бы она и была самая великая из всех.
Что такое завоевания революции? Компромисс меж старым и новым порядком, средняя меж высшими точками развития обоих. Но ему, Сталину, не дано видеть линии компромисса. Он слишком ненавидит старое — и слишком уверен в правоте того, что делает сейчас. Он умеет одно: упрямо идти вперед. И он будет идти. Постарается зайти как можно дальше в страшном торге с жизнью, — для того, чтобы потом старому миру удалось отхватить в свои лапы возможно меньше.
Нет, недаром имя, унаследованное от предков, ничего никому не говорящее, он заменил другим, соответствующим его сущности: Сталин. Это значит — человек из стали. Это значит — человек такой же твердый и такой же гибкий, как сталь. В своей жизни он не раз вынужден был сгибаться. Но ни разу не был согнут до конца. Всегда выпрямлялся, — выпрямившись, наносил противнику новый удар. Так будет, вероятно, до конца его дней: ни жизнь, ни люди его не согнут. Его можно только сломать.
Рано или поздно его сломают. Он обречен, как был обречен Робеспьер. Но что это меняет сегодня? Пока он стоит на ногах, он будет идти своим путем. Если нельзя идти прямо, если нужен обход — будет лавировать, проявит максимальную гибкость. Но цели поставленной не выпустит из глаз — будет стремиться к ней всем напряжением страшной воли.
Он небольшого роста, плотный, мускулистый. Ему сейчас больше пятидесяти лет. Суровая жизнь, тяжелая работа износили и этот организм. Но он все-таки и сейчас еще крепче многих молодых. У него здоровая примитивная натура. Его предки жили простой жизнью, дышали чистым воздухом гор, не были отравлены ядом городской культуры, работали больше руками, чем мозгом. У него и сейчас вместо нервов воловьи жилы. Правда, лицо покрыто морщинами, говорящими о большой и неустанной внутренней работе — и о том еще, что все, что происходит в этом человеке, постоянным напряжением воли сохраняется внутри, не выносится наружу. Цвет лица уже нездоровый: желтовато-бледный. Под глазами мешки. Но зато на голове под упрямым низким лбом — нетронутая временем шапка густых черных с проседью волос. Над твердым ртом густые черные усы, по-восточному свешивающиеся вниз. Подбородок не потерял своей каменной крепости.
В наружности его нет ничего примечательного. Тысячи и тысячи подобных ему внешностью людей бродят по улицам и проселкам Востока: торгуют фруктами, коврами, женщинами, скотом, погоняют верблюдов и ослов, работают в поле, разбойничают в горах, чистят сапоги. Он типичный восточный человек. Ему недостает только обрамления восточной одежды: пестрого халата или черкески.
Одевается он до крайности просто. На нем всегда почти защитного цвета военный костюм — без каких бы то ни было отличий, конечно. Поверх накинута солдатская шинель. Последнее время, впрочем, он начал носить поддевку, напоминающую те, в каких прежде ходили купцы попроще и зажиточные крестьяне. На голове картуз.
Держится он тоже исключительно просто. Всюду и везде старается оставаться немного в тени, за другими, не выпячивать себя на первый план. Это не от природы, это жест, перенятый у Ленина.
Когда Сталин был молод, он думал, что «вожди» должны и внешностью отличаться от массы. Как восточный человек, он привык мыслить об отвлеченных вещах образами. Ленина, с которым он еще не встречался лично, но которого считал самым большим человеком, настоящим вождем масс, он представлял себе и физически крупного роста, великаном даже, статным, представительным. И вот он встретился с Лениным.
— Каково же было мое разочарование, — рассказывал он после, — когда я увидел самого обыкновенного человека, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных.
И держал себя этот человек вовсе не так, как в представлении молодого Сталина должен был держать себя вождь.
Сталин думал, что Ленин обязательно запоздает. Даст всем — это было на конференции большевистской партии — предварительно собраться и с замиранием сердца дожидаться его появления. Потом раздастся: «Тсс… тише… он идет…»
— Эта обрядность казалась мне не лишней, ибо она импонирует, внушает уважение.
Чтобы пережить этот момент, Сталин пришел в собрание одним из первых.
И вот почти одновременно с ним пришел незаметный человек в потертом пальто, в стареньком котелке, в калошах и с зонтиком под мышкой — шел снег. Быстро разделся. Не вызывая ни с чьей стороны внимания, прошел в угол, забился там — и стал вести тихую и самую обыкновенную беседу с другими делегатами. И вдруг Сталину говорят:
— Да ведь это Ленин…
— Не скрою, — признается Сталин, — это показалось мне тогда некоторым нарушением необходимых для вождя правил. Только впоследствии я понял, что эта простота и скромность Ленина, это стремление остаться незаметным или, во всяком случае, не бросаться в глаза и не подчеркивать своего высокого положения, — эта черта представляет одну из самых сильных сторон Ленина, как нового вождя новых масс, простых и обыкновенных масс, глубочайших «низов» человечества.
…Живет он просто, почти аскетически. Это уже от природы. Это то, что свойственно всем почти большим честолюбцам, в которых все сосредоточено на одной цели: на власти как таковой. Им некогда и не к чему растрачивать себя на внешние блага, какие может дать власть.
Он живет в маленькой квартирке в Кремле. Прежде в этих двух комнатках жила какая-нибудь прислуга, сторож, вероятно. Одна комната, побольше — столовая. Здесь прежде на диване спал его старший — от первой жены — сын. Потом сын поступил в высшую школу, перешел в общежитие, стал жить, как живут все советские студенты. Долгое время валялся просто на полу, потому что в общежитии не было кроватей, потом устроился немножко лучше, но и сейчас живет, сильно нуждаясь. Это необычная вещь в среде советских сановников. Там дети обычно воспитываются в ультрабуржуазной холе и неге. Но не так у Сталина. Сын Сталина не должен иметь привилегий.
Другая комнатка — спальня. В ней помещается он сам, его нынешняя жена, тихая, спокойная женщина, дочь его старого товарища Аллилуева, которую все зовут просто — Надя, и двое их детей. У него есть еще дочь — тоже от первой жены, — которая замужем за иностранным коммунистом.
Мебель самая простая. На окнах белые занавески. У окна в столовой — мягкое кресло: единственная, пожалуй, роскошь. После обеда, иногда по вечерам, он сидит в этом кресле, Курит трубку и думает… напряженно думает. О чем? Этого никто не знает. Дома он еще меньше говорит, чем на людях. Во время обеда — полная тишина. Только вилки и ножи стучат о тарелки, да звякает о стакан горлышко бутылки, когда он наливает себе вино. Это кавказская привычка — и он от нее не отказался. Вино за едой, да табак — вот его маленькие «пороки».
Прежде пищу приносили ему из лежащей напротив столовой Совнаркома, из общей кухни.
Теперь ему готовят отдельно. Не потому, что он требует лучшего питания — пища столовой Совнаркома очень хороша, да и он неприхотлив. Но пользование общей столовой, как ни проверен там персонал, небезопасно. Всех наркомов и членов ЦК отравлять не станут, но Сталина могут — свои же. По той же причине он не курит чужих папирос, не пьет чужого вина. Во время работы он пьет чай, который приготовляет тут же на электрическом чайнике его секретарь.
На дому у него почти никто не бывает. У дверей квартиры постоянно стоит часовой — он никого без особого разрешения не впустит. Редко-редко — по неотложному делу придет кто-либо из наиболее близких: Молотов, Орджоникидзе, Микоян. Иногда кто-нибудь из кавказских друзей. Но все только по делу. Никогда просто поболтать. Этого он не любит, на это у него нет времени. Да и дома он бывает очень мало. Дела не ждут. — И жена его мало с кем общается.
Изредка его можно видеть в Большом московском театре: в опере, на балете. Он сидит в боковой ложе партера — это «правительственная ложа», и там всегда можно видеть Енукидзе, Ворошилова, Карахана… Сталин сидит позади, скрытый от публики. Он любит музыку. Это, пожалуй, единственное его развлечение.
Иногда — последнее время все чаще — он уезжает на несколько дней в одно из загородных имений. Там так же много, как и в городе, работает. Но много и гуляет. Свежий воздух — для него потребность большая, чем пища. Отдыхает обычно за пианолой. Говорят, он радовался как ребенок, когда ему впервые привезли пианолу. Изумительное изобретение: не надо знать музыки — и можно тем не менее разыграть самую сложную вещь. Душа дикаря радуется. Он любит такие чудеса техники. Когда он сидит за пианолой и из-под его грубоватых и сильных пальцев выходят любые звуки, именно те звуки, какие он поставил задачей извлечь, до самых нежных, — ему кажется, что он творит. Техника великая вещь! И, вероятно, он не раз думает: