…Они вышли вместе из Народного Дома, где происходила конференция. Было холодно. Дул резкий ветер. Но они долго ходили по улицам Таммерфорса.
Ленина интересовал этот человек, о котором он уже слышал как об одном из самых решительных и твердых революционеров Закавказья. Он хотел присмотреться к нему ближе. Он долго и внимательно расспрашивал его о его работе, о жизни, о людях, с которыми он встречался, о книгах, какие читал. Время от времени Ленин бросал короткие замечания… и их тон был довольный, удовлетворенный. Этот человек был именно того типа, что нужен ему.
«Если б из таких вот людей состояла вся партия, мы бы давно победили, — думал он. — В нем есть, в этом невзрачном грузине, какая-то большая и напряженная внутренняя сила. Он не блестит, он не обращает на себя внимания, но… я не хотел бы попасть в его руки, если в этих руках будет власть… Кого он напоминает?..»
И вдруг ему вспомнилось. Только вчера ему шутливо передавали, что один из делегатов, кажется, Преображенский, с жаром доказывал, что ему, Ленину, суждена роль Робеспьера русской революции. Это, впрочем, говорили не в первый раз. Еще в первые месяцы «Искры» Плеханов задумчиво сказал про него Аксельроду:
— Из такого теста делаются Робеспьеры…
Ему не льстило — и не радовало его это сравнение. Он не считал его правильным. Фигура Робеспьера казалась ему слишком мрачной, слишком узкой. Таким он не мог и не хотел бы быть. Но сейчас, еще раз вглядевшись в резкий, восточный профиль шедшего рядом с ним Сталина, в его лицо, будто высеченное из камня, он подумал:
«Вот он, настоящий Робеспьер… Русско-азиатский. Именно из такого теста Робеспьеры лепятся».
Он ничего не сказал Сталину. Но ему — первый раз в его жизни — стало не по себе. Он заторопился домой.
…Вечером они опять встретились. На этот раз говорил Ленин. И внимательно при этом следил за своим собеседником. Но лицо того было непроницаемо. Он слушал внимательно. Но нельзя было сказать, одобряет он или порицает.
— Я считаю, — говорил Ленин, — что сейчас мы находимся на переломе. Ближайшие дни и месяцы должны решить — победим мы в революции или нет. Все теперь зависит от того, удастся ли нам ввести в организованные рамки народный порыв. Не удастся — царизм успеет заключить сделку с буржуазией, может быть, с нашими друзьями, меньшевиками, и кончится куцей конституцией или пародией на нее. Удастся — тогда революционная диктатура, республика — а дальше дорога к социализму. И тогда, естественно, только и начнется настоящая революция. Запомните это: мы не пойдем западноевропейскими путями развития. В учении русского народничества есть большая историческая правда. Если у нас диктатура рабочих и крестьян — мы сможем перепрыгнуть через капитализм и войти прямо в социализм. Для этого надо только иметь за себя крестьянство. А его интересы лучше понимают народники, чем мы. В крестьянском вопросе нам придется взять народническую программу… Земля — народу!
Но это будущее… А сейчас? Сейчас все зависит от руководства. Сейчас, как никогда, доказывается правильность нашей большевистской теории о необходимости властной и централизованной партии. Но… на практике мы такой партии еще не имеем. У нас слишком много в партии хлама. Слишком много болтунов, беспочвенных теоретиков, слишком мало действительно смелых, безудержно идущих вперед — на действия, на реальную борьбу — людей.
Вооруженное восстание сейчас все. И прежде всего восстание не на окраинах, но в столицах. Массы готовы на восстание. Киев, Воронеж это показали. Но мы-то, мы слишком слабы. Мы отстали от масс, не умеем их организовать. Мы душим бумажным, канцелярским подходом к делу их энтузиазм.
Вот мне недавно прислали материалы из питерского боевого комитета партии. Все эти планы их, все эти схемы — все это произвело на меня тягчайшее впечатление. В самом деле! Каждая минута дорога, а тут идут споры о функциях боевого комитета, о его правах. А дело? О бомбах говорили полгода, а до сих пор в Питере ни одной, кажется, не сделано. Знаете, что я им сказал? — Бросьте к черту все ваши схемы, планы, идите к молодежи — она вас научит действовать. Основывайте сейчас же отряды среди студентов и рабочих — по три, по десять, по тридцать человек. Пусть тотчас же они вооружаются сами, кто как может, кто револьвером, кто ножом, кто тряпкой, кто керосином для поджога. Пусть тотчас же эти отряды выбирают себе руководителей. Наплюйте, Христа ради, на все формальности, на все схемы и функции. Но начните немедленное обучение отрядов военным действиям. Пусть учатся на практике. Пусть убивают шпионов, пусть нападают на полицейские участки, взрывают их, пусть врываются в банки и берут там средства на борьбу. У кого нет еще оружия — пусть хоть бросают камнями, обливают полицейских и войска кипятком. Всему этому надо научиться в кратчайший срок — и научиться можно только на деле. Эти пробные нападения могут, конечно, выродиться в крайности, но это беда завтрашнего дня, сегодня наша беда в косности, в доктринерстве, в ученой неподвижности, в старческой боязни инициативы… Ну, начали действовать. Говорят, по крайней мере, что действуют. Но мало я верю в это. Потому что наши столичные партийцы больше любят языком трепать на собраниях, чем делать настоящее дело. В провинции, да, там понимают, что нужно. По всей России идут убийства шпиков, полицейских, взрывы, экспроприация денег. Дело там идет. Но все-таки слабо, слабо… Вот в Москве, говорят, подобрались значительные силы. И там восстание, всеобщее восстание может быть со дня на день. Я его и желаю — и боюсь. А что если другие места, если Питер, особенно, не поддержат?.. Оттянуть до весны? Возможно ли это? И не будет ли поздно?
Сталин думал:
«Верно, все верно. Не тонуть в бумагах и книгах. Хватать жизнь. Организовывать ее. Убивать, жечь, драться — действовать».
…На другой день пришли вести о начавшемся в Москве восстании. Оно было последней и решительной картой и правительства, и революции.
На первых порах революционеры имели перевес на улицах Москвы. Войска московского гарнизона стали колебаться. Пришлось послать из Петербурга надежные войска. Но не восстанет ли Петербург? — Царь волновался. Ходил по кабинету загородного дворца и шептал:
— Господи, помоги, усмири Россию!
Это были те же слова, которые он произнес, подписывая манифест о конституции два месяца назад.
…Конференция была наспех закончена. Срочно выехали в Петербург, окрыленные надеждой. Но Петербург принял их холодно. Петербург не подымался, молчал.
Поздно вечером собрались в редакции газеты «Новая Жизнь», в центре города, близ Невского. Маленькая комнатушка была полна. За столом в кресле Ленин.
— Восстание в Москве ширится, — говорит он. — Рабочие побеждают. Николаевская железная дорога бастует. Ставят военных железнодорожников, чтобы провезти в Москву войска. Но нельзя допустить посылки войск из Питера. Нужно Москву во что бы то ни стало поддержать.
Кто-то предлагает:
— Подорвать пути. Задержать этим эшелоны.
Ленин одобрительно кивает.
— Правильно. Это надо сделать. Но этого недостаточно.
— Тогда, — предлагает другой, — устроим революционную улицу. Соберем что есть вооруженного, захватим определенный квартал. Забаррикадируемся. Оттянем на себя силы.
— Глупости, — отрезает Ленин. — Это тактика отчаяния. Нас горсть. Рабочие не двигаются пока что. Оружия нет. Мы не успеем упрочиться, как нас разобьют. Посылке войск мы этим не помешаем, но подорвем всякую возможность выступления с нашей стороны в дальнейшем… Нужны войска, нужно оружие. Есть у нас связи? Сделано что-нибудь?
Ногин и Антонов-Овсеенко — военные партии — сообщают:
— Матросы разоружены. Гвардия пойдет за начальством. Но есть надежды на армейцев. Саперы и железнодорожный батальон настроены хорошо.
— Можно на них повлиять, чтобы отказались заменить бастующих железнодорожников?
— Ну, конечно. Мало того — они выступят с нами.
Решают: железнодорожный батальон и саперы должны начать выступление, захватить склад оружия на Охте, передать его рабочим. Затем укрепиться в Выборгском районе, держать связь с Финляндией. Антонов-Овсеенко принимает командование. Выступление должно начаться рано утром.
Медленно, в томительном ожидании проходит ночь. Вот уже утро. Уже позднее утро. Приходят те, кто был послан к солдатам. Взволнованные, сконфуженные. Солдаты отказались выступить. Рабочих тоже, видно, не поднять на наступление. Готов подняться только один рабочий район Петербурга.
Ленин махнул рукой:
— Остановите. Сделайте все, чтобы остановить. Правительству крайне выгодно было бы подавлять разрозненные выступления. Правительство само хотело бы немедленно вызвать рабочих на бой в Питере, при самых невыгодных для них условиях. Мы не можем этого допустить. Это провокация — и это неизбежный при данных условиях разгром.
Скоро новое известие: железная дорога работает, подрыв путей не удался, Семеновский и Ладожский полки прошли на Москву.
— Москва разбита! — шепчет Ленин. Но добавляет: — Ничего… Тяжелый, но нужный урок…
Сталин в бешенстве сжимает кулаки. Разве так делают революцию? Неподготовленность, больше болтовни, чем дела, не были своевременно завязаны связи, упущены все моменты. В то время, как на местах льется кровь и лучшие силы провинциальных ячеек партии погибают, люди центра ничего не сумели сделать, израсходовали себя в бесполезных говорильнях — и только… Он начинает понимать, что и их партия, которой он так гордился, еще не то, что нужно, что и в ней достаточно человеческого болота, и ее надо чистить, надо драть, надо еще бесконечно много воспитывать, закалять, приучать к практическому делу…
…Пушки, пули, штыки, разгромили революционную Москву.
«В Москве, слава богу, мятеж подавлен силой оружия», — записал царь в своем дневнике, получив сообщение о взятии последнего оплота революционеров — Красной Пресни.
Вскоре были разгромлены и отдельные вспышки восстания в провинции. Революция кончилась. Революционная волна пошла на убыль. То там, то здесь ощущались время от времени ее всплески, но это была уже агония. Все жестче сжимались тиски почувствовавшей себя уверенной власти. Была распущена первая Дума. По стране шли обыски, аресты, расстрелы, стояли печальные столбы виселиц.