Павел Санаев в автобиографической повести «Похороните меня за плинтусом» описывает свое детство с бабушкой и дедушкой (Санаев, 2003). Бабушка контролирует каждый шаг внука, оскорбляет и проклинает его, буквально залечивает разными медицинскими процедурами. Внук беспомощен; дед, который сам страдает от действий оскорбляющей и гиперконтролирующей жены, считает ее поведение в отношении внука нормальным. Дед вспоминает эпизод из их с бабушкой молодости, когда на кухне коммунальной квартиры кто-то рассказал анекдот. Позже пришли «топтуны» и арестовали соседа, а по поводу бабушки поинтересовались: почему такая молодая и не работает? После этого у нее не проходил страх, она все время ждала ареста и в конце концов оказалась в психиатрической клинике.
Мать автора, актриса Елена Санаева, подтвердила, что речь идет о реальных событиях. Только анекдот ее мама рассказала сама, после чего в квартире стали появляться люди в штатском и расспрашивать о ней. В результате та попала в психиатрическую клинику с бредом преследования. Санаева добавляет, что в то время часто кого-нибудь арестовывали по ночам и люди вообще боялись ареста.
В негласном «договоре» членов семьи определены темы, обсуждать которые нельзя. Что получается в итоге? Запретные темы замалчиваются (по возможности даже «забываются»), но чем-то замещаются, продолжая жить в новом качестве. Замещающие темы дают возможность разрядки – они эмоционально заряжены, поскольку за ними скрываются другие, более болезненные или пугающие. Например, ребенок играет роль семейного «вредителя», источника всех семейных бед, и с этим «вредителем» в семье может вестись ожесточенная борьба. (Прадед в этой семье был осужден за «вредительство».) Или члены семьи повторяют, как мантру: «Мы честные и бедные». Здесь живет жесткий запрет на материальное благополучие, при этом часто обсуждаются и осуждаются непорядочные люди, которые хотят денег. Возможно, в один прекрасный день станет известно, что предки-то были совсем не бедные. Но нажитое ими за много лет было однажды конфисковано, потеряно в одночасье, а сами предки сосланы или даже расстреляны. Потомки бессознательно защищают себя от такой опасности, и в семье не устают повторять, что все богатые люди – плохие. «Не смей становиться богатым!» Неспособность потомков быть материально состоятельными (а значит, независимыми, уверенными в себе) является в данном случае защитой от трагедии.
Как вы, вероятно, заметили, я затронула тему защитного поведения потомков людей, переживших социальные катастрофы. Чтобы раскрыть ее, я снова перейду к жизни своей семьи и вернусь в то время, когда родители (выросшие, конечно, при Сталине) были молодыми, а я – маленькой девочкой.
Итак, в семье расту я. Воспитание становится тоталитарным: то гиперопекающим, то репрессивным. Тоталитарная семья – как тоталитарное государство, которое заботится о людях, если само того пожелает, и дает людям то, что само посчитает нужным. При этом собственные желания и потребности человека не удовлетворяются, свободомыслие и самостоятельный выбор караются. Человек – враг своей страны (семьи), если осмелился ослушаться, ведь эта страна столько ему дала! (Многого, конечно, не дала, но об этом – молчок!) Я живу в семье, созданной травмированными людьми, вижу признаки пережитых семьей трагедий, но не понимаю, что они, эти признаки, значат. Признаки – призраки. Тайна… Просто иногда бывало страшно. Еще не способная это проговорить, я чувствую: в семье скрывается что-то, мне неведомое. И оно, неведомое, было мучительным, и никто не пытался понять, что это такое. Все, как водится, жили проблемами сегодняшнего дня.
Район, где мы жили, назывался, напомню, Белая Ромашка. И люди там говорили, что живут «на Ромашке» – прямо как эльфы или Дюймовочка. Там, «на Ромашке», в пятиэтажном доме, я иногда фантазировала, что в квартире кроме нас живет кто-то еще. И только теперь я могу вообразить, кто это был. Сталин так неразрывно связан с историей семей моих мамы и папы – конечно, это был он! А тогда я, скорее всего, и не знала, кто он такой. Конечно, это не значит, что я совсем ничего не знала. Позже, подростком, я могла бы рассказать об этом так:
– Ведь Сталин жил в нашей квартире.
– Вот так прямо и жил? Врешь! Откуда он там взялся?
– Въехал вместе с нами. Он везде жил с нами.
– Настоящий? С усами? Трубку курил?
– Какие усы? Невидимый. Он же дух.
– Он стучал? Передвигал предметы? Или что-то говорил? Отзывался на имя Коба?
– Не курил. И ни с кем не разговаривал. Он устраивал в доме репрессии. Тревожил покойников, пугал и обращал в бегство живых. Уничтожал память о прошлом: стирал лица, события. Бывало, даже имена стирал. Нагонял в квартиру безымянные привидения. Играл живыми людьми, как марионетками. Тогда люди начинали изображать истории из прошлого, не понимая этого. Бывало, Сталин сам вселялся в людей. Он сводил нас с ума.
– Да ну?!
– На самом деле. Еще он прогонял призраков.
– Но это же хорошо.
– Смотря каких. Он прогонял только тех, чьи имена стер. Они пытались проникнуть в квартиру, а он прогонял.
– Сочиняешь! Тебе бы сказки писать…
Почему сказки? Совсем не сказки, а реальные истории из жизни – нашей жизни с духом Сталина. Он ведь всегда мастерски создавал видимость, иллюзию. Советские люди были уверены, что они – самые счастливые на свете, а их страна – самая прекрасная в мире, просто рай на земле… Вот и у нас в квартире жила «очень счастливая» семья – так мне говорили, так думали все вокруг. Однако семейная тайна и тайна народа «настаивают» на том, чтобы их узнали и проговорили. Как они это «делают»? Психологам известно: когда человек отказывается вспомнить что-то драматичное или не хочет о нем говорить, драма, продолжающая жить в душе, найдет себе другой выход.
Мама часто рассуждала о людях, и это был настоящий суд над ними. В ее представлении люди были не только некрасивыми, «неинтересными», «неспособными» – чаще всего они были плохими. Папа соглашался с мамой, когда она характеризовала того или иного человека как плохого. Мы все соглашались, и я этому верила. Я рано заметила: когда говорю людям то, что дома говорят о них «за глаза», родители потом ругают меня за «невежливость». Например, после нашего переезда на Белую Ромашку бывшая квартирная хозяйка поначалу нас навещала. Родители после ее ухода всегда ворчали, что она засиживается слишком подолгу, что ей дома делать нечего, и она лезет в нашу жизнь… Когда она пришла к нам, кажется, в третий раз, я заговорила с ней о людях, которые слишком долго сидят в гостях. Тетя Нина поняла намек и быстро засобиралась домой. Родители потом меня отчитали. Папа говорил, что тетя Нина – одинокая женщина, что она дома одна, ей не с кем пообщаться, пришла в гости… О папиных маме и бабушке моя мама говорила, что они двуличные, в глаза говорят одно, за глаза другое – однажды, мол, увидели в окно, что к ним идет баба Гаша, и сказали: «Черти ее несут», а потом в лицо ей улыбались. «На Ромашке» я стала замечать, что родители поступают точно так же.
В нашу новую квартиру черти принесли Сталина, а мы улыбались, как будто ничего не произошло. Там, «на Ромашке», я читала первую в своей жизни книгу – «Азбуку», лежа на большой новой кровати. Ночью я буду этой кровати бояться. Вообще в новой квартире я стала бояться смерти; тогда мне было шесть с половиной. Ничего особенного – в этом возрасте с детьми такое случается. Но если учесть тот факт, что раньше мы с родителями все вместе жили в комнате площадью примерно метров семь и я спала в метре от них в кроватке с прутьями… И двери в маленькую кухню не было, так что, когда ночью я лежала в кроватке, а на кухне горел свет, я видела и всю кухню, которая была еще меньше комнаты, и обоих родителей. Горшок, кроватка с прутьями… Кажется, мне вообще не надо было вырастать, чтобы я могла помещаться в крошечной кроватке… или чтобы всегда оставалась компактной, никому не мешающей девочкой… И все же я подросла.
И теперь я жила одна в комнате, которая казалась огромной и пустой, потому что вначале там ничего, кроме моей новой (казалось, такой огромной) кровати, не было. По ночам я падала с нее и просыпалась. Боялась вечером входить в темную комнату. Скорее, скорее включить свет! Представляла, что однажды войду и увижу, что в моей постели кто-то лежит. Я спрошу: «Кто ты?» – и «кто-то» ответит: «Я твоя смерть». Потом я вообразила, что этот «кто-то» будет появляться в темной комнате и потом. Он будет возникать сам, вызывать сны и видения. Он явно будет думать, что спальня – самое лучшее место, чтобы хозяйничать. И меня пугать, разумеется.
В шесть-семь лет дети часто боятся смерти и всего, от чего можно умереть. И вот чего в этом возрасте боялась я. Когда меня возили на автобусе в детский сад, мы проезжали мимо пожарной части. На ее стенах висели плакаты, предупреждающие, что следует быть осторожными, иначе случится пожар. Например, такая картина: под включенным утюгом загорелась скатерть, а рядом в кроватке сладко спит ребенок. Или дети в комнате играют со спичками, и загораются игрушки. Помню, там были надписи: «Не оставляйте детей одних». Мне было страшно оставаться одной. Умела ли я тогда читать или мне прочитали эту надпись? Наверное, рассказали. Что еще там было видно из окна автобуса, кроме нарисованных языков пламени?.. Этого я не помню. Зато помню, что мама говорила, будто со мной в семье «носятся как с писаной торбой». Папа, уже в старости, сочинил белый стих, который начинался словами: «Как дурень с писаной торбой ношусь со своей любовью…» Кто-то его спросил: «Она тебя любит, дурень?» А «дурень» гордо отвечает: мол, не ваше дело. И «торба не продается». Так он ее и любил всегда. Мама мне рассказывала, что папа незадолго до своей смерти сказал ей: «Я тебя очень люблю». И она ему с гордым презрением ответила: «Прекрати об этом говорить». Тогда, «на Ромашке», я рассказывала папе о плакатах, которых боюсь, и, произнеся: «не оставляйте детей одних», – разревелась, потому что боялась погибнуть от пожара, когда меня оставят одну. А папа вдруг обрадовался, что помнит продолжение: «…дети балуются, – пожар от них».