Конечно, подобные плакаты я видела не только из окна автобуса. Их тогда вообще было много. Мы с бабушкой Нюсей ходили в продовольственный магазин, и там, у входа, они тоже были. Я их называла «газовые плакаты» (наверное, потому, что на них было предупреждение об опасности газовых плит). Когда мы шли мимо них, я отворачивалась. А теперь меня привезли в новую квартиру и оставили с кошкой «с поселка». Я развязала мешок, в котором она сидела, – перепуганная кошка сразу куда-то метнулась и скрылась в огромной двухкомнатной квартире. Я подошла к окну и увидела какой-то неуютный пустырь, а вдалеке за пустырем – дома. И на стене магазина… те самые «газовые плакаты»! Вот тебе раз! Приехали… Я ушла в дальний угол, откуда их не было видно. Позже оказалось, что это были не «газовые плакаты», а реклама Госстраха.
Я тогда часто, почти все время, плакала. Бабушка Нюся, пытаясь меня утешить, сказала, что раньше она тоже боялась смерти, но мама ей объяснила, что бояться не надо, и она успокоилась. Мама – это моя мама, ее дочь. Конечно, она была главой семьи. Сейчас я понимаю, что мама сама все время чего-то боялась. Когда-то, когда мы с ней в очередной раз не поладили, папа сказал: «Мне ее очень жаль. Это человек, который живет своими страхами». Я тогда вдруг разозлилась: а меня ему не жаль?! Но об этом он мне скажет позже… А пока мы забрали к себе бабушку Нюсю, и она стала спать со мной в одной комнате. Теперь я была там не одна, но спать «не одной» оказалось еще страшнее, потому что бабушка иногда кричала во сне. Это были даже не крики, а какой-то нарастающий гулкий вой. Я подскакивала и будила ее. Один раз бабушка рассказала свой сон: «Захожу в кухню, а там за печкой робот свернулся калачиком. Распрямился – и как на меня прыгнет!»
Рассказывала ли бабушка Нюся о своем детстве? Немного рассказывала. Как они у себя в деревне зимой с горки катались. Сейчас есть готовые санки-ледянки. А о том, какими были ледянки в бабушкином детстве, теперь мало кто помнит: дети лепили из коровьего навоза большую лепешку, поливали водой и оставляли на морозе; лепешка схватывалась льдом – и вот они, отличные санки-ледянки! Представляю восторг детей и их радостный визг. На тех ледянках ведь еще удержаться надо было!
Бабушка говорила, что ее отец бил мать, когда был пьяным, и что она помнит, как подросшие братья однажды поймали его и связали. Сейчас я понимаю, что если ее отец участвовал в Гражданской войне, то она могла знать о нем в основном по рассказам старших. Сколько ей было лет, когда он ушел на войну? Наверное, четыре. (А ее дочери, моей маме, было четыре года, когда ушел на войну ее отец.) Как я уже упоминала, бабушкина крестьянская семья была достаточно богатой, и когда их раскулачили, то забрали дом – самый большой в селе. Мне говорили, что бабушкин отец был офицером царской армии, из крестьян. Я видела групповую фотографию, сделанную в ателье: много офицеров, и среди них, в первом ряду, сидит мой прадед. Мой гордый прадед-белогвардеец. Фотографию прабабушки, его жены, я тоже помню, она была потертая, плохого качества: крестьянка в платке. «Прадедушка – белый?» – «Он был сначала белый, потом красный». И больше я бабушку ни о чем не спрашивала. Предпочла поверить, что прадедушка исправился. Но если бы он перешел на сторону красных, он бы не эмигрировал. Либо одно, либо другое…
Младший унтер-офицер не бог весть какой чин. Но в семье, насколько я знаю, им гордились. Красивая коллективная фотография; мне говорили: «офицеры». Значит, отец бабушки Нюси участвовал еще в Первой мировой. Впоследствии – белогвардеец и, говорят, эмигрировал. Сестра предполагала, что он бросил семью. Я, наконец, узнала кое-что об эмиграции белогвардейцев. Убегали не в одиночку кто хотел. Всю часть за границу выводили – собирались потом войну продолжить. В общем, хороший или нет, а семью он не бросал. Если эмигрировал, то был вывезен, так сказать, по службе. Он был профессиональным военным, как ни крути. С неправильной, по советским представлениям, историей родственников разные семьи обращались по-разному. Бабушка Нина о своих отце и дедушке на моей памяти вообще не говорила. При этом в семье о них осталось идеализированное представление, как я потом узнала. Бабушка Нюся тоже мало говорила и о своем отце, и о мамином, но в семье жила их репутация плохих людей. Прадед-белогвардеец – плохой человек. Дед Федор – плохой человек. Как выяснилось, «враг народа»…
Прадедушка – белый? В школе ведь нас учили, что белые плохие, а красные – хорошие. Я всегда потом чувствовала, что спрашивать об этом прадедушке не стоит. Но все-таки один раз, в шутку, с его фотографией в руках, спросила: «Папа, я на него похожа?» Папа (со смехом): «Как две капли воды». Жена этого прадеда, прабабушка Ирина, осталась одна с детьми, когда те были подростками; вместе они пережили раскулачивание. Если своего отца бабушка почти не помнила, то потерю матери вспоминала всю жизнь. Она говорила: «Бога нет. Если бы он был, мама бы не умерла. Мы все молились, чтобы она не умерла».
Эту прабабушку звали Ириной, и с ней тоже связана межпоколенческая передача травмы. В семье верили, что она умела наводить порчу, знала страшный смертельный заговор. Считалось, что заговор надо обязательно передать кому-то из своих детей, а иначе будешь сильно мучиться, когда придет время умирать. За ней перед смертью ухаживала старшая дочь Надя, бабушкина сестра, и считалось, что мать передала заговор ей. Бабушка мне сказала: когда умирала сама Надя, с ней была сиделка (нужно, чтобы ухаживающий человек не был родственником), а обе дочери не подходили близко без свидетелей. Я не верю в порчу, но думаю, что это очень грустная история не только об умирающей матери, к которой не подходят ее дети, но и о пугающей ненависти, с которой оставшимся членам семьи приходится жить. Это ненависть, от которой не избавиться, и так разрушительна ее сила, что ее всегда надо держать в узде. Это история о том, как мучается человек, не имеющий возможности отомстить. И о нарушенных отношениях в семье… Каждый хочет кому-то отдать эту ненависть, это смертельное оружие, чтобы она не разъедала изнутри, пока не отомстишь. Каждый пытается в страхе оттолкнуть эту невыполненную задачу, избавиться, не думать о ней. Слишком велик был страх дочерей – как бы не пришлось взять на себя месть, если мать передаст кому-то из них заговор на смерть. Что тут можно сказать?..
Сказать нечего, но иногда я думаю с грустью, полушутя: успела ли прабабушка Ирина навести порчу хоть на кого-то из тех, кто выгнал их из дома и все отнял? Все-таки обидно, если не успела. Кажется, это семья, оставшаяся неотомщенной. Понимаете, откуда взялись истории о привидениях, которые продолжают ходить по земле и не могут упокоиться с миром? Человек-привидение ищет того, кто завершит за него незавершенную ситуацию. Осуществит возмездие? Добьется правосудия? Компенсации пострадавшим? Или психотерапевтической помощи потомкам? А может быть, признания всего случившегося, оплакивания родственниками, памяти о себе?
К слову, о памяти. Однажды обнаружилось, что фотографии белогвардейца-прадедушки исчезли. Фотография прабабушки Ирины тоже исчезла. Параллельно возникла легенда, что их украли – вероятно, бабушкин брат Петя с женой. «У бабы Симы всегда был на плечах такой большой платок; кто там видел, что под ним?» Но это мало похоже на правду. Не так уж легко спрятать под платком две фотографии большого формата, да и зачем воровать две одинаковые? Позже появился миф о фотографии прабабушки с прадедушкой вдвоем в советское время – будто бы сидят они рядом на лавочке. И прадед «в шапке-ушанке, такой простой». Мама говорила: «Помнишь, ты еще спросила, почему он в ушанке? Где весь его офицерский лоск?» На самом деле такой фотографии никогда не было. Зато теперь память как будто очищена – очистили как могли, придумали даже фотографию взамен, чтобы создать другое «воспоминание». Но распоряжаться памятью не так уж просто. Она даст о себе знать множеством способов… Через много лет я наняла для мамы сиделку, как когда-то сделали это дочери бабушки Нади, боясь получить от нее страшный заговор. Чем больше людей, событий, деталей произошедшего вычеркивают из памяти, тем больше они будут «вспоминаться» путем воспроизведения в действии. Может, я тоже постаралась сделать так, чтобы мне не передались ненависть и отчаяние?
Мне говорили, что бабушка уничтожила все фотографии деда, потому что снова выходила замуж и начинала новую жизнь. Когда я узнала, что деда на самом деле осудили по политической статье, – подумала, что бабушка его предала. А ведь она, как это ни горько, сделала, пожалуй, лучшее, что могла, «затерявшись» и уничтожив все фотографии. Она, наверное, спасала себя и дочь. Бабушку могли посадить, а мама могла отправиться в детдом и выйти во взрослую жизнь дочерью «врага народа». Кстати, фотографии осужденных часто уничтожали сотрудники НКВД. Например, вырезали «врага народа» из коллективной или семейной фотографии или замазывали лицо чернилами. Но моего деда арестовали не дома, а на войне. Фотографии, кажется, действительно уничтожила бабушка. Родственники осужденных, боясь преследования, часто уничтожали фотографии и документы. Так исчезали свидетельства, что был когда-то на свете такой человек (Солоед, 2003). А бабушка порвала все фотографии первого мужа «просто потому, что во второй раз выходила замуж».
Не только фотографии – исчезали старинные вещи, память о детстве и молодости родственников. Например, я помню три веретена бабушки Нюси. Интересные вещицы. «На Ромашке» они у нас еще были, и ужасно мне нравились. Такие чудесные веретёнца – просто музейные экспонаты. Старинные вещи я всегда брала в руки с трепетом. Но однажды родители от этих веретён избавились. Наверное, выбросили, когда переезжали в следующую квартиру. Во всяком случае, там я их уже не видела. Я не могу этого понять. Веретёна привезли из Саратовской области, хотя было трудно – семью ведь тогда раскулачили, но их увезли с собой. Надеялись, что пригодятся? Когда жили в Казахстане, бабушка эти веретёна сохранила. Потом – Узбекистан, Украина, потом – Север, республика Коми. Наконец, Кавказ. И здесь, на юге, их выбросили, когда впервые поселились в собственной отдельной квартире. Видимо, перебирая вещи, освободились от «хлама»…