Бабушка Нюся жила с нами. Я не испытывала сочувствия к ней, когда она рассказывала о своей жизни. Я была равнодушна… И очень сожалею об этом. Я бывала у папиных родителей на Второй Верхней улице. Несколько улиц взбирались на Горячую гору: Средняя, Верхняя, Вторая Верхняя… Интересно: а Нижняя была? Один раз я осталась у них ночевать. Они предлагали пожить у них, но на следующий день я запросилась домой. Я не спала всю ночь… Мама до сих пор напоминает мне о том, как я стала проситься домой. Дедушка с бабушкой, наверное, ни в чем не виноваты. Я тогда вообще не могла уснуть, если ночевала вне дома. Но, может, были и другие причины. Страх? Может быть, я лежала на кровати прабабушки Кати? Точно в ее комнате. Может, прадед умер там же? Или, может, деду-ветерану снилась война?
Однажды бабушка с дедушкой навестили меня, когда я болела, и принесли несколько мандаринов. Мама долго мне об этом напоминала, и передразнивала их – будто бы они говорили: «Объешься!» Кстати, в то время дети вообще не объедались экзотическими фруктами. Если удавалось купить мандарины, родители выдавали мне их по одной штуке в день. Я помню, что бабушка Нина иногда провожала меня до калитки и совала мне в кулак бумажный рублик. Для ребенка тех лет это были совсем не маленькие деньги. Но мама всегда говорила, что они очень жадные. Почему я не сообщала маме об этих рублях? Очень просто: она осудила бы меня за то, что я их беру.
Какие чувства я испытывала, когда бабушки и дедушка умирали? Я тогда была уже молодой девушкой. Снова помню свое равнодушие. Когда умерла бабушка Нина, я прокомментировала холодно: «Еще один человек перешел из родственников в предки». Позже начала думать: может, она нас с Наташкой любила больше, чем мы ее? Когда я уже выросла, то еще приходила на Вторую Верхнюю. Просто потому, что надо навещать своих дедушек и бабушек. Но сестра к ним уже не ходила. У соседей-армян была дочка по имени Маргаритка, ровесница моей сестры. Наша бабушка привязалась к ней, и та ходила к ней в гости. Помню: я захожу во двор, а на заборе сидит Маргаритка и приветствует меня. Теперь мне грустно из-за того, что бабушку любила соседская девочка, а не мы с сестрой…
Почему я верила, что любят меня не там, а дома? Журнал «Семья и школа» учил родителей, как воспитывать детей. Его должны были выписывать все семьи младшеклассников. Но в нашей семье его читала только я. Мама говорила: «Мы с папой все это знаем, мы окончили пединститут». А я начитаюсь – и давай им рассказывать. Что «дети имеют право на секреты», что «бить детей непедагогично». Позже мама будет бить меня чаще. И обзывать… А я, что называется, «оговаривалась», дерзила. Помню, как сижу на полу спиной к ней, перебираю журналы «Семья и школа» в шкафу и возмущаюсь: «Кто я вообще? То я для тебя скотина, то верблюд…»
Сейчас у меня на шкафу сложены старые коробки с елочными игрушками 1960-х – 1970-х годов. Новый год был и остается моим любимым праздником. Как-то мама достала купленные для меня подарки, стала их рассматривать и восхищаться: «И это всё мне?! Как давно я хотела бумажную куклу! Как я хотела конструктор!» Она продолжала, пока я не разревелась. Но все-таки Новый год – это Новый год. И старые елочные игрушки я хочу сохранить. Говорят, сейчас их можно дорого продать как антиквариат. Но мне не хочется их продавать, а хочется нарядить ими елку. И тогда они будут в моей нынешней квартире частью прежней жизни, как память о детстве, со всем хорошим и плохим, что в нем было.
Помню, однажды бабушка Нюся меня причесывала, а я была в хорошем настроении и смеялась. Бабушке показалось, что я смеюсь над ней, и она ударила меня по голове кулаком. В нашей семье вообще не было взрослого человека, который бы меня ни разу не ударил. Мама говорила: «Ты безобразно, уродливо толстая. Если бы я была как ты, мне было бы стыдно выходить из дома». Во втором классе врач меня взвесила и сказала родителям: «Вы загубили ребенка». Мы шли домой в тяжелом молчании; почему-то я чувствовала себя виноватой. (О, как хорошо я помню это тяжелое молчание!) Потом мама посадила меня на диету и запретила пить много воды – разрешала совсем чуть-чуть. Помню, как пришла к нам ее сотрудница и попросила воды, а я принесла ей на дне стакана. Она удивилась: что это? А я думала, что столько и надо пить нормальным людям. Мне ведь столько разрешали. Еще мама заставляла меня делать разные упражнения: «А ну-ка! 30 наклонов, 30 приседаний!» Или высыпала на пол коробку спичек, чтобы я поочередно наклонялась, собирая их по одной. Короче, в восемь лет я, благодаря маминым стараниям, за лето похудела на восемь килограммов. Потом, конечно, снова потолстела…
Помню, папа как-то сказал, что с детства уважает герань. Потому что этих цветов было много в школе, и можно было пожевать листок, когда голоден. Мама удивилась: «Ты в детстве бывал таким голодным? Я не знала». Родители в детстве часто были голодными. А теперь они были озабочены моей фигурой. Я переедала и толстела.
На самом деле толстела не только я. У мамы тоже бывали периоды, когда она толстела, и периоды, когда она худела. Она объясняла: «Мне надо сейчас набрать вес про запас. Потом у меня снова начнет болеть желудок, и я снова сильно похудею». Сейчас я знаю, что те, кто в детстве пережил голод, часто страдают различными расстройствами пищевого поведения. Но тогда верила в мамину болезнь желудка и в то, что из-за этой болезни у нее бывает рвота. И, в соответствии с механизмом проективной идентификации, сама начинала переедать и толстеть. Весьма вероятно, что это было не только повторением пережитого мамой в детстве…
Известный (хотя и не лучший) способ справляться со стрессом – потянуть что-то в рот. Когда мы были младенцами, нам для успокоения давали грудь или соску. (Соска-пустышка – это, собственно говоря, плацебо.) Ребенок, испытывая стресс, может начать сосать палец. Или что-нибудь есть. Многие взрослые с целью самоуспокоения тоже начинают что-то жевать (как говорят, «заедают» стресс). Есть и другие, еще менее безобидные, способы «дать себе соску»: курение, алкоголь, наркотики, лекарства. Некоторые люди напиваются, когда им плохо, или начинают курить сигарету за сигаретой, сидя в облаках дыма. Таким образом человек пытается сам себе помочь, «дать себе соску», когда позаботиться о нем некому, а сам он заботиться о себе более здоровым образом не умеет. Думаю, что я стала все время есть, пытаясь справиться с семейным стрессом, в котором взрослые не были поддержкой, поскольку с собственным стрессом справлялись с трудом. Они не были способны меня контейнировать.
В этом возрасте я стала очень часто болеть ангиной. При этом в начальных классах я еще была отличницей. Мама всегда говорила, что мои пятерки – ее заслуга, и гордилась тем, что заставляла меня учить уроки, если температура у меня была ниже 39°. С годами я болела все чаще и дольше, а училась все хуже. Поэтому мама все упорнее меня лечила и все чаще била. Предполагаю, что уже тогда я могла неосознанно взять на себя обе роли: и хорошего ребенка – маминого больного брата, и моей мамы – плохого ребенка. Непосильная это ноша, если говорить откровенно, – взять на себя проблемы сразу двух детей из семейного прошлого. Как память о лечении у меня остался шрам на внутренней стороне подбородка. С годами, конечно, он стал менее заметен. А вот история его появления. Мама все время то узнавала про новые способы лечения ангины, то сама их изобретала. Один раз она заставила меня дышать паром из горлышка открытой грелки. Мама не задумывалась о том, что подносит грелку слишком близко – пар обжигал лицо. Я отшатнулась и перевернула грелку с кипятком на себя. Пришедшая по вызову врач сказала только: «Ах ты, моя лапочка…» Даже не помню, спрашивала ли она, как я получила этот ожог. Потом, когда я уже была психологом, на одной из обучающих программ говорили: если ребенок часто болеет, он получает от этого выгоду в виде заботы. Я спросила: а если заботятся жестоко? Может быть, ухаживающий человек таким приемлемым способом удовлетворяет свои садистские потребности, искренне веря, что делает доброе дело? Преподаватель не понял, о чем речь. Я ненавидела лечение, но постоянно болела. Конечно, в этом тоже была вторичная выгода: ведь именно такая я была нужна. Я была нужна плохая. Маме всегда надо было во мне что-то исправлять. А ребенку необходимо быть нужным своей семье. И чтобы быть таким, какой он нужен, ребенок соглашается верить в свою ущербность или неполноценность. При этом ему становится все хуже и хуже. Когда после института я, воспользовавшись распределением, сбежала на работу в отдаленное село, мама сказала: «В тебе настолько развиты садистские наклонности, что ты готова поступать себе во вред, лишь бы матери было плохо».
Когда-то давно был у меня котенок, и у него появились какие-то высыпания на коже. Я подумала, что это лишай. Пошла в единственную в том месте, где тогда жила, ветеринарную клинику и обнаружила на двери замок. Друзья посоветовали народное средство – солидол, сказав, что им лечат лишай у коров. Дали баночку, и я начала мазать котенка солидолом. Именно начала, день за днем – одного раза показалось мало. К счастью для моего подопечного, в гости пришел здравомыслящий человек, Марьиванна. Она увидела котенка с почерневшей кожей на загривке и остановила меня. Тогда я поняла, что она права. Лечить я научилась, естественно, у мамы, а потом сама испугалась… Если вас лечат такими методами, вам трудно разглядеть за ними садизм, и вы считаете это нормой, самоотверженной заботой любящего человека. Я никого больше так рьяно не лечила – ни животных, ни людей. Честное слово. В то время я еще не задумывалась о том, почему в нашей семье лечение превращалось в пытку. Любила ли меня мама? Она сказала бы, что любила. И ведь я котенка тоже любила…
Папа однажды сказал сестре, что его мать, когда он был ребенком, была еще хуже, чем наша. Что именно он имел в виду? Не знаю. Я мало знаю о его детстве. И совсем мало – о том, как относились к нему в его родном доме. Но одну историю, которую рассказывала сама бабушка Нина, я запомнила хорошо. Она тогда решила подшутить над папой маленьким. Дома появилась колбаса (может, первый раз в его детстве). Папа, гуляя во дворе, увидел на подоконнике тарелку с колбасой, побежал домой, а мама (бабушка Нина) колбасу спрятала. Прибегает Витя (мой папа) – нет колбасы. Стоит в недоумении. Выходит во двор – на подоконнике опять колбаса. Бежит домой – колбасы нет. Бабушка Нина рассказывала об этом со смехом, словно это была удачная шутка. Чем все закончилось? Может быть, папа заплакал? Жестокая шутка…