ании находился концлагерь. Часть узников, убитых в 1918 году на пятигорском кладбище, содержали именно здесь (всего около 100 человек). Большинство зарубили, причем каратель Атарбеков участвовал в этом лично (Мельгунов, 2017; Волков, 2007). Сейчас на втором этаже бывшего концлагеря видны занавески и, кажется, живут люди, а первый этаж пустует – висит объявление: «Аренда».
Красный террор – это особая история. И Гражданская война была очень жестокой. И красные, и белые тогда отличились зверствами. Однако белых убийц и садистов у нас не постарались увековечить как героев. А именами красных названы и улицы, и населенные пункты. Например, село Труновское, улицы Трунова и Ашихина в Ставрополе. Трунов отличился тем, что в селе с хорошим названием Безопасное отправлял на смерть задержанных, у которых обнаруживал «не рабочие», ухоженные руки (Мельгунов, 2017). Ашихин – тем, что собственноручно рубил людей, причем относился к делу творчески: присматривался, какую часть тела лучше отрубить в первую очередь (Беликов, 2009). Но это еще цветочки, потому что длилось не так долго. Скоро к власти придет Сталин. Надолго.
Память живет и звучит. Не только в названиях, которые известны всему городу, но и в маленьких событиях, о которых знают только члены семьи и больше никто. Память не только об убийцах и садистах, но и о мирных участниках исторических событий; о маленьких участниках великих дел, в том числе о наших родственниках. Вспомним моего прадеда Гаврилу – «честнягу», который сам не брал и другим не позволял разворовывать конфискованное у кулаков имущество.
Надпись на обратной стороне фотографии, которую мама отправила своим родителям: «Папочке и мамочке от Раи. Вышла плоховато, нагнула голову. Но ничего, плохая, но Рая. Это я фотографировалась во дворе школы, у нас здесь очень красиво».
Моя мама заканчивала школьное обучение в Тернополе (Западная Украина), потому что в их поселке не было возможности получить полное среднее образование. Она жила с бабушкиной сестрой тетей Настей и ее мужем дядей Васей. Их семью туда переселили. Когда из Западной Украины депортировали поляков, переселенные русские и украинцы занимали их дома. Мама говорит: дядя Вася постеснялся взять дом побольше, потому что у него было всего двое детей, оставил для какой-нибудь многодетной семьи. Совестливый был дядя Вася. Куда делись поляки, мама не понимала («говорили, что они вдруг все уехали»).
Мама по вечерам сидела на кухне и тихонько читала какую-нибудь книжку. Выпивший дядя Вася возвращался домой, заходил в кухню и начинал ее щекотать. Позже мама сама, когда бывала веселой, любила пощекотать и меня, и сестру. Повалит, хохоча, на кровать и щекочет или щиплет. Нам это совсем не нравилось, мы вырывались, а маме нравилось, она смеялась и не переставала щекотать. Я тогда была уже большой девочкой, как мама, которую щекотал дядя Вася. Она часто повторяла со мной то, что происходило в ее детстве. Межпоколенческая передача происходит в том числе и тогда, когда родители повторяют со своими детьми действия, совершавшиеся в их детстве взрослыми по отношению к ним (Даттон, 2022). И это щекотание повторяло приставания дяди Васи. Можно пофантазировать, что сейчас он повалит маму на кровать. А может, он так и делал?
Конечно, это уже моя фантазия. Если вам не хватает информации о каких-то эпизодах семейной истории, возможно, и вы фантазируете о том, что происходило. Фантазия, разумеется, совсем не обязательно попадает «в точку». (Хотя, как известно, иногда оказывается, что мы на самом деле знаем то, чего «не знаем».) Фантазия отнюдь не означает, что именно так все и было. Но тем не менее воображение – полезная вещь! Потому что фантазии о родственниках и предках могут свидетельствовать о том, как тот или иной человек воспринимался в семье, с каким представлением о нем и о семейной истории вы росли, не задумываясь об этом.
Я уже говорила, что у потомков репрессированных нарушаются отношения с родственниками. Они могут быть дистанцированными, даже если вы были с ними хорошо знакомы. И тогда знания о них минимальны. Живя в одном городе с дедушкой и бабушкой со Второй Верхней, мы друг другу на праздники посылали открытки по почте. Когда я, став взрослой, уехала работать по распределению, мне захотелось самой отправить бабушке открытку на 8 Марта, и я не могла вспомнить, как ее зовут: то ли Нина Александровна Семенова, то ли Нина Семеновна Александрова. Папа потом удивился – конечно, Семенова! Самая обыкновенная, распространенная фамилия. У бабушки Нины когда-то был отец. А у прабабушки Кати – муж. Единственным напоминанием о нем оставалась бабушкина фамилия. Тонкая ниточка связывала меня с исчезнувшим из семейной памяти человеком: фамилия, которую я то ли помнила, то ли нет. И еще одна тонкая ниточка – папин интерес к сталинским репрессиям.
Помню, однажды к отцу приехал его друг детства дядя Саша. Он давно жил в Москве, но часто появлялся летом, иногда с сыном Виталькой. А в тот раз приехал с московским другом. Папа сказал, что мы вместе с дядей Сашей и его другом пойдем в поход на гору Бештау и что этот друг – очень интересный человек, и его важно послушать и расспросить, потому что он был в сталинском лагере. Тогда я в первый раз услышала о сталинских лагерях. Московский друг дяди Саши попал в лагерь за то, что изучал язык эсперанто.
На главную вершину Бештау мы забирались и раньше. Как всегда, мы поднялись со стороны поселка Иноземцево, а спускались на Железноводск, где самый легкий путь. (Со стороны Пятигорска и Лермонтова сплошь осыпи и закрытые урановые шахты.) Уже внизу, ближе к городу, было хорошее место для привалов у чистого родника, где мы разожгли костер. И папа с дядей Сашей стали расспрашивать московского гостя. Мне было, кажется, 12 лет. Я ходила вокруг, ждала, когда они поговорят и мы пойдем домой. Такой скучный пикник… Из того, о чем они разговаривали, я запомнила лишь одно – когда друг дяди Саши вышел из лагеря и стал устраиваться на работу, он удивился, что его готовы принять: «Я же враг народа!..» После этого похода папа сказал мне, что московский гость рассказывал о пытках, действительно имевших место в сталинских лагерях. Папа описал мне какую-то пытку с его слов, но я не запомнила. Помню только, что она была связана с водой. Уже будучи взрослой, я стала замечать за людьми, в том числе за собой, такую психологическую защиту: когда разговор заходит о чем-то ужасном, человек начинает скучать, отвлекаться, как будто ему это совсем неинтересно.
Сейчас я вспоминаю все больше случаев, когда папа упоминал о событиях того страшного времени. Он всегда ими интересовался, хотел понять, узнать подробности. Интересно, что при этом живой памятью были находившиеся рядом члены семей репрессированных, а иногда и они сами! Например, папина мать, бабушка Нина, была дочерью репрессированного, но папа не знал об этом. И папина жена, наша мама – дочь репрессированного. Об этом тоже никто из нас не знал. В доме бабушки – папиной мамы – время от времени появлялся один и тот же родственник, «привидение» Вильгельм – он тоже был репрессирован и прошел через лагеря, но мы об этом не знали! Мы не раз обедали у бабушки Нины с Вильгельмом, а папа так обрадовался возможности сходить в поход с бывшим узником ГУЛАГа и посидеть с ним у костра! Папа, очевидно, что-то чувствовал, хотя и не знал. Он, как и его отец, женился на дочери репрессированного, и его жена (то есть моя мама) тоже не знала. Никто ничего не знал? В конце жизни, уже в 1990-х годах, бабушка Нина рассказала папе, что ее отец был в сталинском лагере и умер от полученного там туберкулеза. Видно, настало время, когда она решила, что пора об этом рассказать. А бабушка Нюся, кажется, не ждала такой возможности. Ее отношения с исчезнувшим дедом были сложными. Она вышла замуж во второй раз, когда маме было восемь лет. Мама мне говорила, что первый муж бил бабушку «за детей». Может быть, она фантазировала о родном отце как о своем заступнике. Не знаю, бил ли дед Федор бабушку Нюсю, но сама она била маму сильно. Могла ли мама вести себя иначе, чтобы ее не били?
Ребенку важно верить, что отношение взрослых к нему зависит от него самого. Ведь быть беспомощным очень страшно. К тому же дети часто готовы считать себя плохими, чтобы сохранять образ хорошего, справедливого родителя.
Помню одного мальчика, которого часто и сильно била мама. У него была одна постоянная тема рисунков: как хороший Человек-паук бьет плохого Человека-паука. Ему было нужно и важно верить, что мама хорошая, а он – плохой. Тогда все не так безнадежно и есть возможность исправить ситуацию. Намного труднее ребенку было бы понять, что мама бьет его, потому что ей трудно, потому что отец мальчика ее бросил и сын на него так похож. И к тому же в детстве ее точно так же била мать. («Но мы с ней друг друга очень любили!»)
Ребенку важно понимать, чего от него хотят. Иначе неизвестно, как себя вести, чтобы быть хорошим, и тогда реакции родителей оказываются непредсказуемыми. Помните, как папу в детстве кто-то научил песенке про Сталина? Забавная песенка – ходит мальчик и поет с удовольствием. Узнав об этом, я тоже не поняла, за что мать так сильно его ударила. Он и сам тогда, наверное, не понял и был в шоке. И только запомнил, как сильно она испугалась. Мне сейчас грустно думать о мальчике, который пожалел не себя, а маму. Хороший мальчик… Но ведь он тогда, скорее всего, испугался сам.
Папа таким и остался. Когда я была уже взрослой, он говорил мне, что если я хороший человек, то другой для меня всегда значит больше, чем я сама. Я ответила: значит, для другого человека я должна значить больше, чем он сам, если этот человек хороший. Он засмеялся, будто я удачно пошутила, и сказал: «А это неверно». Злюсь до сих пор! Папа, твоя дочь вообще имеет право за себя постоять? Или чего-то для себя хотеть? А он был сыном травмированной матери и с детства привык не требовать к себе внимания. Я слышала о нем такую историю. Взрослые случайно обнаружили, что он плохо себя чувствует: кто-то проснулся и увидел, как Витя тихонько ходит по комнате из угла в угол. У него болело ухо, но он не хотел никого будить; он с детства усвоил, что мама слишком несчастна и он не должен доставлять ей неприятности.