ы прихватить. Правда ли это? Только они и бывают сейчас в тех лабиринтах? Или есть кто-то еще? О привидениях на Бештау тоже существует много легенд. Вероятно, это всего лишь «броккенские призраки» – интересное атмосферное явление, когда наблюдатель видит свою тень на поверхности облаков. Я ни разу не видела чего-либо подобного, поэтому не буду ничего утверждать. Можно пофантазировать, придумать историю о призраке из урановой шахты. Встретить бы его и спросить: кто он? Заключенный? Или пропавший диггер? Броккенский призрак – он бывает только один? Или можно встретить целую компанию? Кто-то видел под Бештау табличку советских времен, где сказано, что из-за радиации запрещено собирать грибы. Но мы собирали – готовили и даже ели…
Если верить в привидения, то особенно много их должно быть под Машуком. Но из всех убитых там единственный, чье имя известно, – Лермонтов. Представляю, как призрак Лермонтова ходит ночью по заросшему лесом склону горы. Ходит, и встречаются ему на пути безымянные привидения. И всех, кто попадается навстречу, Лермонтов спрашивает: «Кто ты?» Спасибо, Михаил Юрьевич. Что бы я без тебя делала…
«Призрак коммунизма» – вспомнится же такое! Помню, как в начальной школе нам в первый раз рассказали о коммунизме. Это когда все трудятся в меру сил и у всех всё есть. Я пришла домой и спросила папу, доживем ли мы до коммунизма. Папа сделал серьезное лицо и сказал: «Я собираюсь дожить». Этими словами он внушил мне надежду, и я ответила, что тоже собираюсь.
Но пока до коммунизма мы не дожили. В брежневские годы, хотя мы были сыты и одеты, постоянно охотились за продуктами и предметами первой необходимости. В 1970-х годах то один, то другой необходимый товар оказывался в дефиците, и тогда народ вступал за него в борьбу. Помню, как мы везли муку из соседнего города Лермонтова (потому что у нас она исчезла, а там еще нет). Мы стояли в переполненном рейсовом автобусе и пристраивали на полу свои сумки с мукой. Кстати, центр этого города, Лермонтова, действительно строили зэки, когда ГУЛАГ доживал последние дни. Конечно, быт советского человека был более чем скромным – он был убогим. Но советская культура была преисполнена торжества и гордости за советский строй и Советскую страну.
Недавно зашел разговор с одним человеком, который изготавливает в Пятигорске памятники. Он знает, наверное, все мало-мальски известные могилы города. И этот человек рассказал, как потомки Лермонтова (не прямые, конечно, – детей-то у него не было) когда-то заказали для другого родственника Лермонтова памятник на старом кладбище; и этот родственник тоже был Лермонтов. Там рядом находится могила Лермонтова-поэта, которого, правда, вскоре после первого погребения перезахоронили. А где сейчас живут родственники Лермонтова? «Знаю, что в Санкт-Петербурге, – ответили мне. – И, смеяться будете, здесь, на Квартале живут, в девятиэтажке». Мне вся эта история почему-то вдруг очень понравилась. Несколько дней я смеялась по-доброму, вспоминая о родственниках Лермонтова в девятиэтажке, в окраинном районе Пятигорска под названием «Квартал Е». Правильно делают, что помнят. Молодцы!
Задание для тех, кто хочет лучше понять полученный от предков опыт и правильно им распорядиться
В какой семье вы выросли – полной, неполной, с по-вторным браком? Вы были единственным ребенком, одним из двоих или троих или выросли в многодетной семье (другое)? Сравните состав вашей семьи с семьями родственников/предков, которых сможете вспомнить. С какой семьей/семьями вы могли бы сопоставить свою (родительскую или ту, которую создали сами)?
Известно ли вам, как складывались отношения в семьях ваших дедушек и бабушек по отцовской и материнской линиям? Можете ли вы обнаружить сходства в характере отношений и образе жизни их семей и вашей родительской семьи? Кто из членов этих семей играл сходные роли?
Многоликий абьюзСемья, закрытая как консервная банка
Вообразите банку консервов, в которую попал токсин. Сам по себе он не опасен, но, поскольку банка герметично закрыта, все, что в ней находится, без доступа воздуха становится ядовитым. То же самое происходит с наглухо закрытой семьей: если замалчиваются тяжелые факты, трагические события из прошлого, атмосфера в герметично закрытой семье становится токсичной. Закрытости способствуют разделяемые тайны и контроль.
Сейчас я знаю о семейном насилии достаточно много. Я преподавала психологию семьи; могу прочитать лекцию об абьюзивных отношениях. А раньше семьи просто делили на «благополучные» и «неблагополучные». Наша была «благополучной» – я в этом и не сомневалась. Сейчас я понимаю, как мои родители дополнили друг друга и почему остались вместе. Понимаю также то, что и абьюзер, и его жертва – люди травмированные; что они выстраивают со-зависимые отношения, которые обоим трудно разорвать, поскольку оба боятся оказаться брошенными (Даттон, 2022). Партнер-жертва часто бывает депрессивным. Он может прибегать к такой защите, как уход в себя, самоизоляция (например, запираться в комнате, слушать музыку в наушниках или сидеть в интернете). Партнер-агрессор периодически считает близкого человека то хорошим, то плохим. Когда жертва бывает «плохой», партнер становится все мрачнее, а потом начинает нападать. При этом в собственном восприятии он отчаянно защищается от обидчика. Когда жертва представляется «хорошей», наступает затишье; со временем абьюзер снова все больше раздражается, и однажды происходит новый «взрыв». Это так называемый цикл насилия, по Л. Уокер (Даттон, 2022). Партнер-абьюзер бывает контролирующим; контроль может проявляться в виде заботы. Часто именно это является первым фактором, подкупившим жертву, которой хочется заботы, хочется быть кому-то нужной. Партнер-абьюзер постепенно все больше ограждает жертву от общения с другими людьми: родственниками, друзьями. («Все твои подруги – проститутки; я боюсь, что они на тебя плохо повлияют».)
Моя мама тоже старалась оградить нас от влияния других людей. Она не запрещала общаться напрямую, просто отзывалась о родственниках, соседях, учителях так, что становилось трудно им доверять. И верить, что они хорошие люди, было трудно. И узнавать потом, что думают люди о таких методах воспитания и такой заботе, тоже удавалось с трудом и не сразу. Что думала мама о Сталине? Она как-то сказала мне, что он ей нравился. Да и сейчас Сталин многим нравится, он как будто вошел в моду. Если представить, что в нашей семье кто-то играл роль Сталина в Советском Союзе, то, конечно, это была мама. (Кстати, тоталитарное государство тоже изолирует своих граждан от окружающего мира, опуская «железный занавес».)
Когда я уже давно была взрослой, папа сообщил мне, что все время ждал одобрения мамы: «Я уже начал избавляться от друзей». Вот, мол, с одним Олегом расстался – теперь надо еще с другим. Конечно, он ждал, что это одобрит мама. Помню, как она однажды с презрением передала мне слова папы: «Но я же ради тебя перестал к ним ходить», – речь шла о его родителях. Действительно, года два или три мы к ним не ходили вообще. Да и потом ходили очень редко. От папы ожидалось, что он согласится с маминой аксиомой, согласно которой его родственники – плохие люди, и порвет с ними. Папа, наверное, часто подчеркивал: «Смотри, на что я пошел для тебя». А мама усмехалась: он, мол, еще ставит это себе в заслугу. Как будто что-то большое сделал. Расстался ли папа со вторым другом Олегом, я не знаю. Впоследствии они общались, это точно. У папы друзья были всегда.
Когда в отношениях родительской пары присутствует насилие, возникает риск, что дети, повзрослев, построят отношения по тому же образцу. Таким образом, контроль и агрессия в отношениях тоже становятся предметом межпоколенческой передачи. Дети могут наблюдать насилие в родительской паре (одна знакомая женщина, вспоминая детство, говорила: «Когда отец бил маму, я думала: “Лучше бы он бил меня!..”») или подвергаться насилию сами. Они могут страдать от действий родителя-насильника или родителя-жертвы (у которого в абьюзивных отношениях тоже накапливается злость).
Наше общество многократно травмировано. Причем часто не в одном поколении, а поколение за поколением. Гражданская война, красный и белый террор (хотя мало кому рассказывали об этом в семьях); голод 1920-х; раскулачивание; голод 1930-х. Тем временем росло количество политических заключенных. Вторая мировая (Великая Отечественная) война; депортации народов… Все эти события означают огромное количество семей с историей травмы.
Итак, я на себе испытала переданное в роду (по крайней мере, по материнской линии) насилие. Дома со мной без конца воевали, и чем старше я становилась, тем воевали больше – теперь это была большая война. Чаще всего меня «гоняла» по квартире мама. «На Квартале» у нас была большая квартира, целых четыре комнаты. Папы часто не было дома.
Он постоянно ездил в командировки; находил их себе сам, снова и снова просился в командировку. Однажды съездил на конференцию по дизайну и потом много раз вспоминал эту поездку, как хороший анекдот. У него в институте спросили, что такое дизайн, и изобретательный папа сказал: «научная организация труда». И его командировали на эту конференцию. Когда он был дома, а мама меня «гоняла» (то есть бегала за мной по квартире, ругала и била), он просто старался уйти в сторонку. Запирался у себя в комнате («папин кабинет»). Мама яростно врывалась туда с криком: «Хочешь остаться хорошим? Иди воспитывай свою дочь!» И тогда он выходил и тоже меня «воспитывал». Помню, как он кричал:
«Я буду тебя уважать, когда ты перестанешь быть ничтожеством!» Если его не было дома, я часто, удирая от мамы, забегала в его комнату. Его рабочий стол немного отстоял от стены. Если мне удавалось до него добежать, стол становился моим укрытием: я по одну сторону, а мама по другую.
Главное, не дать ей сократить расстояние между нами. Мама шаг вправо – и я шаг вправо. Мама рычала: «Выходи, убью!» Я, конечно, не выходила. Кто бы вышел в ответ на такой призыв. Так папа все-таки оказывался моей «защитой»… хотя бы когда его не было дома. Правда, когда он уезжал в командировку, мама меня «гоняла» намного больше. Наверное, папино присутствие все-таки немного ее сдерживало. Возможно, она начинала сильнее злиться, потому что он сбежал от нее в очередной раз.