Одна женщина рассказывала мне, как в детстве ее избивала мать. «Понимаете, она не просто била, она меня как человека уничтожала!» У нее был «добрый папа». Я спросила, знал ли он о насилии. «Конечно, не знал, – был ответ. – Он бы ее за это просто убил!»
А вот история девочки-подростка, которая без спроса взяла деньги. Когда отчим узнал об этом, он кричал, а потом душил ее. («Нет, я не испугалась. Я ведь знала, что он меня не задушит. Но как он мог?!») Девочка была в шоке. Придя в себя, позвонила родному отцу… чтобы признаться в том, что сделала! Папа ее мягко пожурил, объяснил, что воровать у родителей плохо, и она ему пообещала, что больше так делать не будет. Почему она не сказала отцу, что отчим ее душил? – «Я не хочу, чтобы у них с мамой испортились отношения. Они нормально общаются по телефону». Вероятно, девочке на самом деле хотелось пожаловаться, но она не решилась.
Почему эта девочка, как и та женщина когда-то в детстве, не жаловалась, хотя, кажется, было кому? У обеих находилось объяснение. Действительно, ребенку бывает важно не испортить отношения между родителями. Другие причины могли не осознаваться. Прежде всего – чувства самого ребенка, которые могли его напугать. Это могла быть проекция, когда «доброму родителю» приписывается справедливый гнев «ужасной, разрушительной силы», который испытывает сам ребенок. И этот гнев может навсегда поссорить папу с мамой (в случае девочки – разведенных родителей). Взрослая женщина выразила этот аспект ярче. Она сама порой ощущала такой гнев, что иной раз готова была убить! А это пугает не на шутку. Есть еще одна, часто неосознаваемая, причина молчания ребенка-жертвы: если рассказать кому-то о насилии, можно разрушить веру в то, что «добрый родитель» его защитит. Часто именно так и происходит, если дети жалуются. Ребенка начинают убеждать, что применивший насилие родитель не так уж плох, что он не хотел, что ребенок сам виноват и т. п., или просто проигнорируют сообщение. Горькая правда о «добрых родителях» в семье с жестоким обращением заключается в том, что на самом деле, они молчаливые сообщники (Форвард, Бак, 2022).
Сьюзан Форвард и Крейг Бак пишут о матерях девочек, подвергающихся сексуальному абьюзу со стороны отца или отчима. Однако то же самое можно сказать о любом абьюзе в семье в отношении ребенка и о родителе, который это игнорирует. Мы помним: бессознательная трансляция (передача) существует, и не может быть, чтобы эти родители совсем ничего не почувствовали. Но они в тревоге закрываются от осознания правды…
Я мечтала о побеге из квартиры с духом диктатора Сталина и давно собиралась в путь. Держала за дверью в папином кабинете свой старый рыжий портфельчик, набитый необходимыми вещами. Впрочем, самого главного для побега в этом портфельчике не было – там не было ни копейки денег. Карманные деньги мне не давали. Один раз я сказала маме о том, как мне стыдно из-за того, что многие одноклассники меня угощают, а я – никого. Мама ответила на это: «У тебя нет гордости. Я бы на твоем месте сидела одна в классе и никуда ни с кем не ходила есть». Она рассказывала о моем папе: родители не давали ему карманных денег, когда он был студентом; у него не было денег на трамвай, и он ходил в институт пешком; мама сама покупала ему билеты в кино. Потом мама и папа поженились, и уже она сама не давала ему карманных денег. Каждый раз, когда наступали праздники – 8 Марта или ее день рождения, – в квартире повисало тяжелое, давящее молчание. Все чувствовали себя виноватыми, потому что не купили подарок маме. Когда я была уже старшеклассницей, я сказала ей: «Ты ведь забираешь у него всю зарплату». Она выдавала ему деньги только на трамвай и сигареты. Мама ответила: «Если бы он хотел меня поздравить, он бы месяц не курил и купил мне подарок». Таким бывает финансовое насилие в семье. (Кстати, основную часть денег в семье зарабатывал именно папа.)
И вот однажды мой побег состоялся спонтанно. Папа тогда был в командировке, а я получила в школе замечание в дневник. Идти домой, где была одна мама, я очень боялась. Я вышла из школы и направилась прямо по улице, в конце которой было кладбище. Оно меня не пугало; дети, жившие «на Квартале», иногда там гуляли. В тот день была сырость и грязь, и на кладбище – никого. Я шла по аллеям, читала надписи на могилах, смотрела на портреты и годы жизни, отмечая мысленно, сколько лет прожили эти люди; подбирала истрепанные искусственные цветы и листья с венков, и, если с какой-то могилы отвалилась часть венка, я возвращала ее «хозяевам», говоря вслух: «Возьми, это твое». Пройдя мимо могилы прабабушки Кати на краю кладбища, я вышла за забор, пересекла грузовой аэропорт и оказалась в Новопятигорске. Там я вспомнила, что в этом районе живет мой классный руководитель Галина Георгиевна, и побрела наугад по улицам, пытаясь найти «Галину», чтобы попросить ее о помощи. К тому времени я уже устала, денег не было, и, разумеется, ночевать было негде. Я знала, что Галина Георгиевна живет на улице Школьной. Нашла Школьную; там были двухэтажные дома, а у дверей подъездов – списки жильцов. Я отыскала классного руководителя по фамилии и появилась у нее на пороге.
Галина Георгиевна с мужем помогли мне отмыть сапоги, напоили чаем, нашли соседа, у которого была машина, и с его помощью отвезли меня домой, к маме. Так кончился мой побег. Мама была испугана и ничего не сказала, просто до ночи сидела в гостиной и смотрела телевизор. Она всегда молчала, если случалось что-то действительно из ряда вон выходящее.
После этого случая мама, конечно, продолжала меня бить. Один раз обнаружила в прихожей мои не помытые в грязную погоду сапоги. Мама схватила один из них и била меня по лицу подошвой сапога с кусками грязи… Я до сих пор не оставляю в прихожей грязную обувь. Как только переобуюсь, сразу бегу мыть обувь. Значит, воспитание оказалось эффективным. Я всегда думала, что сестре в семье хорошо, потому что мама ее не била. (Может, раза два в жизни ударила – для мамы это вообще ничего.) Мама часто говорила мне, что, если бы у нее вторая дочь была такой, как первая, она бы этого не пережила. Уже будучи взрослой, сестра сказала: «Она меня морально била». И я поняла, что это правда. Мама оскорбляла нас обеих. Точнее – нас всех. В нашей семье имело место и физическое, и эмоциональное насилие.
Мы с сестрой в детстве часто думали: если они разведутся, жить-то придется с мамой! И боялись их развода. Но они никогда бы не развелись. Время от времени мама говорила папе: «Уходи от нас. Уходи». А папа отвечал: «Не уйду никуда. Я что, подлец?»
Мамин отчим, кажется, характером был похож на нашего папу. Я часто слышала от мамы, что бабушка Нюся «гоняла этого хлипкого мужичонку». Он маму не бил, но и не защищал от матери, которая била. Бабушкин первый муж, полагаю, не был «хлипким». Мама всегда с уважением отзывалась о родном отце, которого почти не помнила. Рассказывала, что по профессии он был мелиоратором; что у него был рабочий стол, а на нем – чертежи; что он сажал ее, маленькую, на этот большой стол, давал карандаш и бумагу; что когда-то, когда зимой были огромные сугробы, он поднимал ее на край крыши, и сугроб доходил почти до крыши.
Мама говорила, что первый муж, то есть мамин родной отец, бил бабушку Нюсю. Сама она этого не помнила, ей бабушка рассказывала. Кажется, мама ее спросила однажды, за что бил, а бабушка ответила: «За детей». «За что?» – вопрос неправомерный, если речь идет о семейном насилии; более уместен вопрос «почему?» Ответ, как правило: по какой-то собственной причине. Мама могла фантазировать о том, что, если бы ее родной отец оставался в семье, он был бы ее защитником. А мне мой папа два раза надавал пощечин. В семье была запущена цепочка насилия – всегда кто-то кого-то бил. Грустно вспомнить, но я била по щекам младшую сестренку. Тоже, видно, за что-то наказывала. (Разумеется, не «за что», а «почему» – потому что так били меня.) Не помню, сколько раз это было. Сестра пошла к родителям жаловаться, била себя по щекам, показывая: «Танька меня вот так!» Мама смеялась, рассказывая об этом… Папа ничего не сказал. Может, тоже усмехнулся…
В последний год своей жизни папа сказал мне: «Мне жаль, что я тебя ударил по лицу. Но ты же так сильно расстроила маму». С одной стороны, из его слов я поняла, что он все-таки об этом жалеет. Хотя это, конечно, не называется «ударить по лицу». Это называется «набить морду». И не один, а два раза. Левой рукой он держал меня за подбородок, а правой бил. (Где-то ведь научился так. Не в драках же; это не драка. Его самого так били?) С другой стороны, это может означать, что он таким образом защищал маму от меня. А если бы он меня от нее защищал? Наверное, мама чувствовала бы, как чудовищно несправедливо, что ее защитить некому, а меня отец защищает. Но все было наоборот: несправедливо по отношению ко мне, не к ней.
Что могла мама думать о своем отце? Она часто повторяла, что отец их с братом любил. И не хотел, как говорят, уходить от них на войну. Отправляясь на фронт, он сказал бабушке: «Береги детей». Мама знала, что он «пропал без вести». Значит, где-то погиб, и никто не знает где. Но ведь если не нашли – может, он жив, может, найдется? Может, искал семью, но семья переехала… Мама могла злиться на свою мать, считая, что та предала отца, особенно когда нашла другого мужа.
Как я уже говорила, мама часто неосознанно воспроизводила ситуации из своего прошлого. Наши с сестрой кровати были поставлены рядом, так, что получалась зачем-то одна двуспальная. Это мама решила их так поставить. Она валила меня поперек этой двойной кровати и в таком положении молотила кулаками куда попало, пока кулаки не устанут. Позже она скажет о своей матери: «Она меня так жестоко избивала: валила на пол, ногами била…» Что тут можно сказать? Разве что это еще хуже, чем кулаками на кровати. Или на кровати хуже? Ведь это была та самая кровать, на которой я спала ночью. И сестра тоже. Кстати, недавно я подумала: ведь мама с братом, наверное, тоже спали рядом. Может, и нет, но мама всегда рассказывала, что мертвого брата мать бросила на нее, поперек кровати, и побежала за помощью. Да, поп