ерек кровати. Как она – меня.
В некоторых абьюзивных семьях жизнь такая бурная, что соседи ночью не могут спать, когда у них за стеной дерутся. Но очень часто семьи, в которых совершается насилие, живут замкнуто, и тогда никто вокруг не знает, что происходит за закрытыми дверями. Помню один случай из жизни, хорошо иллюстрирующий это. Одна из наших соседок убила мужа. Когда преступление раскрылось, она стала искать, кто из соседей может подтвердить, что у нее был несчастливый брак. И обнаружилось, что никто не знает, как они жили! Семьи с абьюзом обычно мало контактируют с родственниками (как говорят, «не роднятся»), редко кого-то приглашают к себе. Рассказывая, как мама за мной гонялась, понимаю: можно подумать, что было очень шумно, что соседи слышали в нашей квартире крики и грохот. Нет, они никогда ничего не слышали. Родители если и кричали, то как-то приглушенно. И я тоже никогда не кричала. Маме было бесполезно что-то говорить, хныкать или бормотать: «Мама, больно, не надо». После экзекуции она говорила: «Прекрати соплями умываться. Будешь реветь – еще получишь». А ночью иногда приходила, садилась в темноте на край моей кровати и начинала плакать. Она говорила: «Доченька, я очень боюсь, что тебя кто-то обидит. Ты добрая девочка, а мир такой злой…»
Именно тогда я испытала первую в своей жизни депрессию: в 13–14 лет. У тех, кто подвергается абьюзу, часто бывают депрессии. Они бывали у папы. И вот теперь – у меня. Я не понимала, что это за состояние; просто ходила как оглушенная. Не понимали родители; не понимали учителя. Я чувствовала постоянное отчаяние и тяжесть в груди; мне снились кошмары. Например, однажды приснилось, что в класс вошел учитель физики и сказал, что сделает нам объявление. Оно было такое: ряд учеников восьмых классов приговорили к смертной казни. Наступило тяжелое молчание; физик вышел из класса. Я бегу за ним следом, догоняю в коридоре и спрашиваю: за что школьники приговорены? Он спокойно объясняет: за некоторые нарушения дисциплины. Потом я вижу спортзал, где стоят лавки, и на этих лавках лежат мои одноклассники, которых должны казнить. Кажется, им должны отрубить головы. Что было дальше, я не помню…
В процессе межпоколенческой передачи человек может видеть сны, иногда кошмарные, свидетельствующие о том, что он знает или фантазирует о своих предках. Помимо прочего во сне может фигурировать тема смертной казни (Тимофеева, 1996).
Никто не понимал, что я чувствую. Классный руководитель в моем присутствии сказала маме: «Учителя сомневаются в ее нормальности». Я прямо ее спросила: «Я ненормальная?» – и она быстро сказала: «Что ты, конечно, нет!» Мама мне говорила: «У тебя тупой, ничего не выражающий взгляд идиотки». Кажется, тогда меня никто не поддерживал, кроме придуманных мною привидений.
У тех, кто подвергается абьюзу, возможны попытки суицида. В то время я два раза пыталась покончить с собой, наглотавшись таблеток. К счастью, плохо представляла, как это сделать. Мама всегда интересовалась медициной, выписывала журнал «Здоровье», и у нее был справочник фельдшера. Почитав об отравлениях, я посмотрела, каких таблеток дома много. Оказалось много димедрола. Я посчитала таблетки, набрала «токсическую дозу» и проглотила. После этого легла в постель и просто хорошо, долго поспала. Димедрол оказался безвредным. Тогда я стала искать в справочнике, какие таблетки имеют «летальную дозу». Оказалось – аспирин. Посчитала таблетки, сложила перед собой горкой и начала пить. Но на полпути испугалась и оставшиеся выбросила…
Как я уже упоминала, в тот период мне время от времени устраивали семейные судилища. И тогда как раз готовился очередной такой суд. Папа, мама и бабушка уже собрались в гостиной, где ждали моего прихода. Может, потому я и отравилась. Когда все начали говорить, что они обо мне думают, меня стало сильно тошнить, и я убежала в туалет. Взрослые наконец поняли, что я действительно плохо себя чувствую, и отстали. Весь следующий день я отлеживалась и читала книжку; потом вернулась в школу. Интересно: мама ведь наверняка заметила, что ее запасы таблеток уменьшились, – почему же никак не отреагировала? Родители всегда молчали, если происходило что-то их пугавшее. Может быть, и моя «вера» в привидения, встревожившая учителей, так пугала родителей, что они молчали?
В книгах те, кто не вернулся живыми к живым людям, иногда приходят как привидения, чтобы рассказать родственникам о случившемся с ними. Лет в 13–14 я любила сочинять истории о привидениях и рассказывать о них так, будто сама их видела. Я никогда не верила в привидения, но это было интересно. Однажды летом мы были в совхозе с учительницей химии и вместе с ней пошли гулять в поле. Я рассказала ей историю о привидениях, будучи уверена – она поймет, что это лишь выдумка, фантазия. Но она решила, что я во все это верю, встревожилась и в мое отсутствие попросила девочек не рассказывать при мне страшные истории, так как я очень впечатлительная. Помню, я придумала, а потом рассказывала историю, в которой у меня был друг-привидение, но внезапно исчез. Кто был тот друг? Возможно, мой помощник и защитник. Призрак не вернувшегося с войны деда Федора? Или в нем воплотился собирательный образ исчезнувших родственников? Друг-привидение, который помогал бы разгадывать загадки, среди которых я живу…
Пытали ли деда Федора? А прадеда Семенова? А троюродных дедов-немцев? Тогда я о ком-то из них просто не думала, о ком-то вообще не знала. Но однажды взяла лезвие и порезала себе кисти рук: сделала много-много порезов. Я видела, как появлялись все новые тонкие красные следы, и не чувствовала боли. Потом как могла забинтовала, а в школе стала врать одноклассникам, что провела какой-то опыт по химии и случайно обожгла руки. В конце концов порезы стали заживать, и я сняла бинты. Учительница русского языка спросила: «Испытание силы воли?» – Не знаю. Может, импровизированная пытка. А родители, как всегда, никак не отреагировали. Как всегда, когда случалось что-то пугающее… Тогда я еще не знала, что подростки иногда режут себе руки; обычно это означает очень тяжелые переживания, и физическая боль отвлекает от душевной. Но мне не было больно; и больше я так не делала.
Окружающие по-прежнему считали нашу семью прекрасной, и все странности приписывались только мне. Однажды, когда мне было уже лет 14, наш класс пошел в поход под Бештау. С нами была наш классный руководитель с мужем, и мой папа тоже пошел. Мы ведь благополучная семья, кто бы сомневался! Помню, как на привале мы сидели у костра: кто-то из одноклассников, Галина Георгиевна с мужем, мой папа и я. В том самом месте у родника, где мы когда-то сидели у костра с бывшим узником ГУЛАГа. У местных жителей это было любимое место для пикников. И Галина Георгиевна с мужем стали вспоминать, как я в пятом классе сбежала из дома и пришла к ним. Они стали спорить: говорила ли я, что меня будут бить, или не говорила? Шутили. Смеялись Галина Георгиевна с мужем, смеялся мой папа. Как будто вспоминали чрезвычайно забавный случай…
С папой я связываю еще кое-что. Среди неразрешимых загадок в моем детстве была такая: кто в нашей семье портит вещи? Впрочем, бабушка Нюся предлагала отгадку. Ей как будто еще тетя Нина, наша квартирная хозяйка «на поселке», сказала: «Виктор все портит». Что конкретно могла знать или видеть тетя Нина? А я кое-что видела. На лоджии у нас была протянута бельевая веревка. Как-то выхожу туда, чтобы снять с веревки свои колготки. Потянулась за колготками, а они сверху порезаны: «ноги» целые, а сверху все изрезано. В том месте, где у женщины промежность, все было порезано ножницами – много-много раз. Я почему-то поняла, что говорить об этом никому не надо. Сняла колготки с веревки, убрала, и потом еще пыталась носить – заклеивала, зашивала. Они, конечно, расползались. Здесь интересен еще такой момент: мама все мои вещи знала наперечет; если бы я что-то порвала сама, она сразу заметила бы и стала ругать. А тут стояла тишина. Когда случалось что-то пугающее, стояла тишина… Тогда я была еще школьницей, и те колготки мне очень нравились – плотные светло-серые колготки, я любовалась их цветом и своими ногами в них (колготки их красиво подтягивали). Не так уж часто мне тогда нравилась какая-то одежда на себе. Я уверена, что так порезать женскую вещь – колготки – мог только мужчина. И больше всего пугало, что это нападение – на мою вещь. Это значит, оно было направлено на меня, как и полагалось в нашей семье.
Много позже, когда я была уже студенткой, у меня был медовый крем-гель для рук, который мне очень нравился. Я сама его купила, ведь уже получала стипендию, из которой мама оставляла мне 10 рублей в месяц, так что у меня завелись деньги. Это был маленький зеленый пластиковый флакончик. Свою косметику я держала на шкафу. Однажды я достала этот крем и увидела, что у бутылочки грубо, криво срезана верхняя часть. Не крышку открыли, а просто срезали верх вместе с крышкой. Я, как и в случае с колготками, снова испугалась и никому ничего не сказала. Сохранила флакон. Закрывала его, натягивая верхнюю часть на нижнюю. И продолжала пользоваться кремом. Хороший крем… медом пах… Как грубо были порезаны и колготки, и крем. Явно не женской рукой. Это действительно сделал мой добрый папа? А если не он, то кто?..
Страшная догадка о межпоколенческой передаче травмы посещает меня, когда вспоминаю о дедовой медали «За взятие Кенигсберга». Она означает, что он видел много такого, о чем долго нельзя было рассказывать. При его жизни, наверное, никогда. Много изнасилованных, покалеченных, убитых женщин (Рабичев, 2019). В чем именно участвовал дед Петя? Или не участвовал? Этого я, скорее всего, никогда не узнаю. В одном могу быть уверена: Восточная Пруссия на всю жизнь осталась в его памяти. Рассказывал ли он что-то папе? Полагаю, что нет. Я вздрагиваю при воспоминании о колготках и креме. Да, мое восприятие «испорчено» психоанализом (изучала кое-что). Слишком уж эти покалеченные вещи напоминали о растерзанных женских гениталиях и покалеченных мужских. Мог ли папа знать что-то о Восточной Пруссии? Это вполне вероятно. Он мог получить некую информацию посредством бессознательной трансляции. Может, он и не понимал, почему рядом с отцом чувствует себя неуютно, но наверняка замечал негативную реакцию отца при упоминании войны, ее окончания, Калининграда (Кенигсберга). Папа много чем интересовался и добывать информацию умел, если ему хотелось. Скорее всего, он не только чувствовал, но и знал…