снова затерялся. В архивной справке написано, что через год приговор был отменен и Сигизмунд отпущен на свободу. Возникает вопрос: почему его больше никто не видел? Почему Вильгельм его не нашел и не смог ничего о нем узнать? Может, тогда он вернулся домой, а потом пропал вместе с братом?
Скрывая информацию, наши предки (потомки репрессированных) берегли самих себя и, конечно, своих детей.
Одноклассник моего отца дядя Коля был сложным человеком. Папа как-то сказал: «А с чего бы у него был хороший характер?» И рассказал следующее. Когда они были пионерами, директор школы, как встретит Колю в школьном коридоре, так начинает кричать, что его брат – «контра». Он срывал с Коли красный галстук, бросал его на пол и вроде даже топтал в ярости (в этом я не уверена, поскольку за такое обращение с пионерским галстуком его самого могли посадить). Конечно, среди детей было много родственников репрессированных, просто Коле не повезло больше, чем другим. Коля был советский мальчик и пионер; он подбирал галстук, приносил домой, стирал, гладил, надевал снова. И ходил по школе в этом галстуке, пока снова не встретит директора. Мальчик Коля вырос, окончил институт иностранных языков и много лет мечтал эмигрировать. И эмигрировал, кажется, когда ему было уже за 60. А директор… Разве трудно понять, как это бывает? Ему показали, кто враг родной страны, вот он и ненавидел этого врага. Всей душой ненавидел, как положено.
Моя мама с обидой рассказывала о своем детстве. После того как они переехали в республику Коми и отчим удочерил ее в Печоре, мать запрещала ей говорить, что у нее была другая фамилия и что отец не родной – соседям, в школе и вообще где бы то ни было. Бабушка Нюся была, вероятно, очень напугана. Попытавшись что-нибудь узнать о своем первом муже и получив ответ: «Не пишите», она принялась активно искать себе нового мужа. Сестры и братья отзывались о ней неуважительно. («Говорили, что я подзаборная…») Одна из сестер, кажется, сохранила тогда фотографию ее первого мужа. Может, бабушка все-таки знала, что его больше нет. Мама помнит, как бабушка Нюся, будучи еще довольно молодой, толкала ее кулаком в бок и повторяла: «Всё из-за тебя!» – имея в виду, что из-за дочери ее не берут замуж. Да, дети уязвимы для травли, в том числе, к сожалению, и внутри семьи.
Информация о сталинском времени зачастую игнорировалась как нечто «незначительное». Произошедшее часто преуменьшается – дескать, «не так уж все и плохо». Например, говорят о ком-нибудь: «Ну, его же всего на пять лет посадили». И добавляют: «Он еще два (!) месяца прожил после того, как вышел». Или: «Ну и правильно. Раз посадили, значит, за дело». Иногда пострадавший от репрессий обесценивается. Могут сказать: «Он был плохим мужем». Это можно объяснить следующим образом. Во-первых, возможны искажения. Если людям однажды сообщат, что вы враг своего народа, давние знакомые действительно могут начать относиться к вам по-другому. Они вдруг откроют для себя, кто вы «на самом деле»; уяснят, что вы, оказывается, «ненавидите родину». Во-вторых – конечно, среди репрессированных были разные люди, с разными личностными особенностями, однако такой участи не заслуживал ни один человек, какой бы характер у него ни был. При чем тут вообще характер и личные качества?
Кто-то скажет с вызовом: «А мне нравится Сталин. При нем был порядок. При нем такого бардака, как сейчас, не было». Наше поколение, советские дети 1970-х, тоже было дезориентировано, потому что дезориентированным было поколение наших родителей, выросших при Сталине. Они помнили войну, помнили, как то одним, то другим соседям приходила «похоронка». Чей-то отец, сын, брат тогда погиб. Они голодали (до войны, во время или после – в зависимости от региона, в котором жили). И сохранили в памяти репрессии так, как увидели их и поняли. В те годы исчезал то один, то другой сосед, а у кого-то и родителей арестовали и увели. В результате в памяти у этого поколения запечатлелись события не только трагические, но и очень непонятные. Дети были обучены «правильному» пониманию происходящего – их учили, о чем говорить можно, а о чем не следует, что положено замечать, а что нет. И воспоминания родственников так же, уже по привычке, подвергались внутренней цензуре. Но время от времени в их памяти всплывали некие моменты, которые у нас, советских детей, могли вызывать сложные чувства.
Дед когда-то сказал мне об одной фотографии: «Она прошла со мной войну». Вообще говорить о войне он не любил, но эти слова, может быть, лучшее, что он мог о ней сказать. Дед на фронте мог доставать фото и смотреть на своих детей… Скучать о них; мечтать дожить до конца войны и вернуться домой; думать, как эти дети подросли, представлять, какими они теперь стали; беспокоиться: как они там? Папа говорил, что страшнее всего были бомбежки. Еще он говорил: «А немцы, которые жили в наших дворах, вели себя нормально». Папа ведь был тогда очень маленьким. Я пытаюсь представить, каково это – в возрасте четырех лет пережить бомбежки. А вражеские солдаты в твоем родном городе?.. Это страшно. Ведь те бомбы сбрасывали немцы, и от этих бомб погибали разные люди. Вероятно, и дети. Малыши могли не до конца понимать, что происходит, но наверняка чувствовали страх матери. Тетя рассказывала, что в соседнем дворе немцы стояли на постое. Немцу по имени Курт моя тетя нравилась, он угощал ее шоколадом. У него в Германии была такая же маленькая дочка. Он брал мою тетю на руки, а мать (бабушка Нина) от них не отходила. Конечно, ей было очень страшно.
Те, кто во время войны был постарше, помнят о ней больше. Моя хозяйка Марьиванна пережила войну школьницей. Она рассказывала, что в их сельском доме жила еврейская семья беженцев, и в этой семье был мальчик лет пяти, Соломончик. Во время оккупации старшеклассники каждый день ходили в поле на сельхозработы. Марьиванна рассказывала: «Однажды мы вернулись с поля, а их дома никого уже не было». И тихо добавила: «И Соломончика».
Вот еще одна история. Говорят, это след войны… Рядом с Нижним рынком все мое детство стоял деревянный строительный забор, а за ним – груда развалин. Папа мне говорил: здесь ничего не хотят трогать, ничего не хотят делать, потому что все будет построено на костях. И когда место наконец расчистили и возвели там гостиницу-высотку, папа часто повторял, что она «на костях». Позже тетка Тамара рассказала: на этом месте был учительский институт – в нем училась Валентина, сестра тетки Тамары и моего деда. Во время войны в здании открыли госпиталь, и Валентина стала в нем работать санитаркой. Однако к городу приближались немцы – перед их приходом всех транспортабельных раненых эвакуировали, а нетранспортабельных оставили. Потом госпиталь вместе с оставшимися ранеными взорвали. Так рассказывала Валентина.
Я долго пыталась узнать – правда ли это? Задавала вопросы в разных группах в соцсетях: кто помнит эти развалины в центре Пятигорска за Нижним рынком? Кто знает о них что-нибудь? Ответа нет. Нахожу в интернете фотографии только этой гостиницы-высотки. А о той груде камней и строительного мусора нигде ничего не написано… Получается, не только люди исчезали бесследно. Иногда и события уходили в прошлое, не оставив памяти о себе. И папа, и папина родня не раз намекали мне на «плохую» историю, связанную с этим местом. Никакой информации о ней ни в интернете, ни где-либо еще я не нашла. И фотографий тех развалин тоже нет. Но я видела эти развалины своими глазами! Много лет проходила мимо них. Действительно ли они были военного времени? Или более позднего? Я не знаю. Есть такие места, где, несомненно, произошло что-то плохое, а что именно – неизвестно. Что правда, а что нет – непонятно. Безусловная правда лишь в том, что была в самом центре города груда развалин, которую много лет не убирали…
Чаще всего люди пытаются исправить «поломку» в своем роду, заключая новые браки и производя на свет новых детей. Если в роду были травматичные потери (например, на войне), рождение детей может восприниматься как миссия по восстановлению семьи. («В нашем роду снова будет много мужчин».) Это как высотка на месте разрушенного здания – она новее и во много раз выше. Однако она, может, и замечательная, но… другая. И под ней похоронена память – неизвестно о чем. Но это – трагическая история здания. А у того, кто рожден, чтобы восполнить утрату в роду, грустная человеческая судьба. Если он появился на свет вместо конкретного человека, то на нем тяжкий груз обязанности быть достойным того, умершего (Морис, 2016). А если в истории семьи было много потерь? Например, расстрелянная во время войны семья партизан. Все были похоронены в братской могиле и засыпаны известью: «Там давно уже не отличить, где кто…» И женщина, выросшая с такой историей, неосознанно старается произвести столько людей, сколько было убитых. Это как построить высотку на месте разрушенного здания? Или «возродить» каждого из погибших, дав новорожденным их имена? Я не понаслышке знаю о семьях с замещающими детьми.
Есть разные способы справиться с трудным прошлым – своим и родной семьи, если хочешь, чтобы повторение негативного семейного сценария прекратилось. Одну мою подругу, жившую в том же доме, мама тоже всегда била. Мы часто с ней обсуждали – кого и чем побили на этот раз. Я говорю: «А меня – проволокой!» Она: «Должны остаться следы. Покажи». Я показала, и она поверила. Позже, говорят, муж бил ее прямо во дворе… Как же так?! Ведь создавая собственную семью, она не мечтала, чтобы ее снова кто-то бил. Не могла этого хотеть!
Один из способов изменить семейный сценарий – вступить в брак в надежде, что теперь все будет по-другому, поскольку человек сделал разумный выбор. Иногда так и случается. Но, к сожалению, по законам межпоколенческой передачи травмы часто повторяется прежний сценарий. Кто-то пытается решить проблему, «покинув поле боя» и рассуждая так: «Пусть я буду одна, но меня точно никто не будет бить», – или: «Пусть лучше у меня совсем не будет детей, чем будут несчастные». А иногда человек «находит выход» в смене ролей. В этом случае тот, кто был жертвой насилия, сам становится насильником. Таким путем пошла моя мама.