Помню еще, как мама однажды села рядом со мной, укладывая спать, и запела колыбельную-импровизацию о том, как она жила в моем возрасте. «У меня было всего одно платьице. Мама сшила это платьице из старой занавески…» Но и что-то смешное из своего детства мама помнила. Например, что она пела: «гремя огнем, сверкая блеском Сталин, пойдут машины в яростный поход…» На самом деле, конечно, «блеском стали». Помните? Но Сталин был с нами, как всегда. Может быть, это его дух заставлял маму «гонять» папу? А потом – столько лет – меня? Кто знает…
А как папа жил в детстве? Когда-то он рассказал мне о таком эпизоде. Его на улице кто-то научил одной песенке. Вот ходит он по двору, и захотелось ему запеть: «Сталин, Сталин, что ты хочешь, людям голову морочишь?» Мать моментально молча выбежала, затащила его в дом и дала такую затрещину, что он запомнил на всю жизнь. Запомнил даже не свою боль, не обиду, а ужас, отразившийся на ее лице. Так рассказал мне папа. А я не могла понять: чего так испугалась бабушка? Папа ответил с усмешкой: «Суров был Иосиф Виссарионыч».
У деда Пети, папиного отца, были пластинки. На одной из них была такая песня:
Всюди буйно квітне черемшина,
Мов до шлюбу вбралася калина,
Вівчаря в садочку, в тихому куточку
Жде дівчина, жде…
И такая тоже:
Червону руту не шукай вечорами.
Ти у мене едина, тiльки ти, повiр!
Сейчас я могу сказать себе (той, маленькой) то, что мне почему-то никто не говорил: «Это украинский язык. Твой дед – украинец. Он любит эти песни. Когда он был маленький, как ты, он на этом языке разговаривал. Сейчас он может слушать пластинки и вспоминать свой язык». А я и не понимала, почему дед так любит слушать песни непонятно о чем. Кстати, он мог бы это для меня перевести. Но, наверное, он и не догадывался, что я не понимаю и вообще не имею представления о такой вещи, как «другой язык».
Помню, папа пел мне такую колыбельную:
Leise flehen meine Lieder
Durch die Nacht zu dir…[1]
Теперь я знаю – это серенада Шуберта. Они с мамой оба окончили факультет немецкого языка. Так что они-то знали, о чем песня. А еще прабабушка Катя была немкой. Я привыкла называть ее бабушкой. Как и папа, и тетя Эмма. Бабушка, то есть прабабушка, Катя была забавной и умела обращаться с детьми. Она шила мне тряпичных кукол, и потом мы вместе рисовали им лица химическим карандашом. Помню, я смотрю на куклу и говорю: «Не получилось». А бабушка Катя отвечает: «Ничего. Она думает, что она красивая». Подлинное ли это воспоминание? Вполне возможно. Прабабушка действительно шила кукол; есть фотография, на которой она, я и эти куклы. И она, говорят, действительно была с юмором. Кто была прабабушка по национальности, я узнала, когда ее уже не было в живых. Я увидела на ее могиле надпись: «Бернгардт Екатерина Генриховна». Еще мне тогда говорили, что во время войны ее угоняли в Германию. С тех пор я все ломала голову: но она ведь сама – немка? Зачем немцам ее угонять? Никто мне не объяснил…
Вспоминаю, как получала первые сигналы о национальностях, которые были у меня в роду. Национальность – часть нашей личной истории и нашей идентичности. Рассуждение, конечно, может показаться несколько притянутым за уши. Может, серенаду Шуберта в детстве слышали не все, но кто же не слышал «Черемшину»! Однако я предлагаю обратить внимание на то, что именно запомнилось из детства. Там было много всего, но сейчас в памяти всплывают отдельные моменты. И они всегда значимы, даже если мы не можем понять почему.
Тем временем из нашей семьи, где обитал дух Сталина, всегда кто-то пытался бежать. И папа, как говорят, вначале часто уходил к родителям или друзьям. Поживет немного где-то там, у них, потом возвращается. Когда я родилась, он жил у друга в Кисловодске, а из роддома нас, по рассказам, забирала бабушка Нюся, мамина мама, со своей сестрой бабой Надей. Потом вернулся папа и больше не уходил. Только часто ездил в командировки. Конечно, он не был пьющим. Я видела его сильно пьяным всего два-три раза в жизни. Один случай я особенно хорошо запомнила. Это было уже позже, когда мы жили в квартире. Вернулся папа, сильно пьяный, остановился в прихожей и рассказывает, как они пили с двумя Олегами: «…Потом я говорю: “Поехали ко мне, у нас есть еще бутылка коньяка”. Приехали мы к нашему дому. Такси остановилось у подъезда, и два Олега говорят: “Ты иди, а мы не пойдем. Мы твою жену боимся”». Пьяный папа смеялся…
Еще когда мы жили «на поселке», бабушка Нюся сообщила мне, что папа – ученый. Я ей не поверила. Я представляла ученого из детской книжки: звездочета с бородой, в фиолетовой мантии и колпаке со звездами. Папа был совсем другим: он был молодой, у него были серые глаза и густые черные волнистые волосы. Когда-то в детстве я причесывала папины волосы и привязывала бантик или украшала его прическу своим гребнем. Папа с детства носил очки. Он много курил. «На поселке» выходил, бывало, на крыльцо покурить, а я быстро пристраивалась с ним, чтобы посидеть рядом и пообщаться. Понимаете, почему я с детства хорошо отношусь к запаху табачного дыма?
Дом тети Нины, нашей хозяйки, был на самом деле маленький, но по сравнению с нашей саманной времянкой казался мне большим и роскошным дворцом. Во времянке, чтобы повесить на саманную стену, например, рисунок, можно было просто воткнуть в нее гвоздь. А у тети Нины домик был кирпичным, там было целых две комнаты, и она меня туда пускала. Помню, как однажды я стояла у нее в гостиной перед зеркалом. Это был трельяж: в нем видишь свое отражение сразу с трех сторон. На тумбе этого волшебного зеркала стояло много всяких бутылочек и баночек. Я была почему-то одна в комнате. По радио звучала песня:
Пусть я с вами совсем не знаком
И далёко отсюда мой дом…
Я стояла, завороженная, перед зеркалом под звуки этой песни. Теперь я знаю, что такое состояние называется «транс». Эта песня – о солдате, который вдали от дома познакомился и танцует с женщиной. Став постарше, я часто думала: может, муж бабушки Нюси просто на войне встретил другую? И поэтому не вернулся к ней? Их брак не был зарегистрирован; в то время вообще было много незарегистрированных браков. Может, он вообще не говорил, что женат? На самом деле – говорил:
Из архивной справки
Шаталов Ф. И., был женат, имел состав семьи: жена – Шанина Анна Васильевна, сын Николай, 9 лет, дочь Раиса 4 лет, проживали на станции Чарской Семипалатинской области.
Когда тебя арестовали, что ты почувствовал, дед? Пытаюсь представить себя на твоем месте. Шок, ужас? Наверное, это случилось внезапно. Тебя вдруг забрали из круга однополчан куда-то в другой мир. (Кстати, кто из них на тебя донес?) Кто знал, куда ты исчез? Ты не мог предположить, узнает ли когда-нибудь семья. Память о тебе жила, конечно. Я даже не вспомню, в каком возрасте первый раз услышала имя Федор Игнатьевич Шаталов. Очень рано услышала. Когда, наверное, даже еще не знала, что такое отчество. Дед, я твоя внучка, которую ты никогда не увидишь, и я хочу знать, что с тобой случилось…
Станция Чарская. Сейчас это городок Шар – по-казахски; по-русски – Чарск. Ваша семья жила там. Деду вынесли приговор: «…без конфискации имущества за неимением такового у осужденного».
Когда я отыскала эту информацию, папа был еще жив. Он грустно усмехнулся, услышав эту формулировку. Действительно: было бы, что забрать, – забрали бы. А вообще с этим приговором до сих пор не все понятно.
Вначале я не могла разобрать адрес в донесении о безвозвратных потерях. Написанные от руки слова разбирать трудно. Село Горькое? Гадкое? Это было не село, а станция. Станция Чарская, улица Ленина, дом 48. Раз конфисковать было нечего, это, видно, был не их дом.
А мы жили в Пятигорске на улице Энгельса, 88. Тетя Нина как-то сказала мне о нашей саманной времянке: «Это мой дом». Я ее не поняла. Ведь живем в нем мы. Значит, наш! И еще: однажды я была в гостиной у тети Нины, а у нее на столе стояла вазочка с шоколадными конфетами. В этой вазочке я увидела маленькую шоколадку в красивой обертке из фольги: восточная красавица в широких красных шароварах. Я даже и не думала ее съесть – мне захотелось ее взять. Тетя Нина дала мне каких-то простых, неинтересных конфет и проводила. А я не могла забыть об этой чудесной шоколадке. Вернулась, взяла ее, как красивую игрушку. Вышла во двор и там спрятала в траве, чтобы потом забрать. Тетя Нина меня отругала и назвала нахалкой. Пришлось достать шоколадку из травы и вернуть. Родители купили мне другую. Такого же размера, и на ней была нарисована тоненькая девушка у озера в серебристом платье. Наверное, ее выбрала мама. Кажется, она меня пожалела. А может, ей самой понравилась красивая шоколадка, и она мне ее купила. Мама любила сладости. Когда папа принес мне первую в жизни жевательную резинку, от нее уже была откушена половина. Потому что мама ее тоже никогда раньше не пробовала.
«Ведут Антона на расстрел…» – а это что за воспоминание? Я сижу на горшке, грызу пряник, а бабушка Нюся читает вслух длинное стихотворение из какой-то детской книжки. Я запомнила, что герой был клоуном и что, кажется, идя на расстрел, по-прежнему был веселым. Что такое «расстрел», я тогда не знала. Но ведь запомнила слова. Почему мне читали такие жуткие стихи? Недавно я нашла этот текст в интернете. Целая поэма о клоуне-герое, которого расстреляли в немецком концлагере. Неужели мне в столь нежном возрасте все это прочитали? Полностью? У бабушки это заняло много времени. Она вообще читала не очень бегло. Я часто думаю, что ее первого мужа, моего деда Федора, может быть, тоже расстреляли. И бабушка могла об этом знать. Или предполагала, что такое возможно…