– Правда здорово?
Я согласно киваю.
– Отец отвалил за всё это, – она дотрагивается до серёжек своими тоненькими пальчиками, – уйму денег.
Мне больше не хочется есть, я встаю. Это неожиданно для господина Циглера и для фройлен Хелен. Я встаю и иду к выходу.
Лицо Хелен слегка пунцовеет, губы отца вытягиваются в трубочку.
Она бежит, догоняет меня в прихожей и тихо спрашивает:
– Ты зайдёшь ещё?
Я беру её за талию, от неё пахнет духами, она отстраняется от меня.
Ты всё та же, фройлен Хеллен. Твоему отцу нужен наследник, а тебе муж.
Спускаюсь по лестнице, выхожу на улицу, я раздражен, хочется обернуться и крикнуть ей:
– Не переживай, Хеллен. За деньги твоего отца много найдётся охотников стать твоим мужем. Но не я. Там, в России, всё видится по-другому. Там люди живут искренне. Или мне так кажется. Даже когда каждое мгновение ты можешь уйти в небытиё, ты где-то не договариваешь, а где надо сказать, молчишь. Таков я, таковы мы все.
Через неделю, утром проснувшись, я вдруг понял, что хочу туда. Обратно в Россию. От этой размеренной жизни я сойду с ума.
Отец подарил мне в дорогу кожаные перчатки на меху, мать вязаный жилет и носки. Зачем мне зимние вещи? Зимой я буду дома. Я уверен, Рождество я встречу дома. Но я не отнекивался, я взял. Не хотелось их расстраивать.
На вокзале я пожал руку отцу, обнял мать и побыстрей запрыгнул в вагон. Я машу им из окна. Поезд трогается, мать смотрит так, словно видит меня в последний раз. И я говорю про себя, как будто обращаюсь к ней: «Прости, ма, но я хочу туда, в Россию. Сам не знаю почему. Эта страна, как магнит».
Паровоз напрягаясь вытягивает вагоны и меня из мирной жизни. Мы катимся всё быстрей и быстрей.
Мать, наверное, плачет. Отец успокаивает её. Они медленно бредут с вокзала, все сочувствуют им. Дом рядом. Все в слезах, они возвращаются домой. А поезд несёт меня дальше.
Вот и Россия. Те же серые пейзажи с пожухлыми листьями. Полуразбитые станции. Копошащиеся люди. Непонятно, кто это – немцы или русские. Я с нетерпением жду встречи со своими.
Новый взводный
Старый взводный, хоть и был уже в солидном возрасте, старше Ивана на пять лет. Хоть и относился к службе с почтением, но на солдат смотрел спокойно, зря стружку не снимал и требовал, когда в этом возникала необходимость, а не ради прихоти или каприза вышестоящего начальника, поэтому в батальоне считался за строптивого, хотя и дельного офицера. Был бы покладистей, давно бы ротой командовал, как его однокашники, а так только взводом.
Конечно, это рано или поздно случилось бы. Но шальной немецкий снаряд вырыл большую воронку, засыпал чахлую зелень рыжей глиной, а осколки посекли весь левый бок взводного.
Когда подняли, он ещё дышал. Долго собирался с силами и, держа Ивана за руку и заглядывая ему в глаза, сказал тихим голосом:
– Вот и мое время пришло.
И добавил с сожалением:
– Ничего не успел сделать…
Правой рукой потянулся к карману гимнастёрки, но израненное тело истекало кровью, и он, не осилив этого движения, уронил руку и сказал, превозмогая боль:
– В левом кармане гимнастерки письмо с адресом. Допиши, чтоб сын мать берег… Не забудь.
– Сделаю, – обещал Иван.
– Эх, – с затаённой горечью произнёс взводный, и его не стало.
Похоронили его в этой же воронке. Накрыли шинелью и забросали землёй. Хоть и сделали всё как положено, но получилась не могила, а непонятно что.
– Ладно, хоть так, – успокаивал себя Иван.
Хотя, если честно сказать, взводный в понимании Ивана достоин большего, а не только воткнутого в землю штыка от «мосинки» и каски на нем.
– В этой кутерьме доски для памятника не найдёшь. И то хорошо, хоть похоронили, – оправдывал себя Иван.
И в этом была горькая правда летнего отступления сорок второго года, когда не то что хоронить, а и посмотреть, где лежит человек, некогда.
Это страшно и неотвратимо давило на всех. Не просто погибнуть, а погибнуть безымянно, как пишут в похоронках, – без вести пропавший. И не дает покоя, что не будет у тебя не то что памятника, а даже могилы. Это угнетало больше, чем возможность погибнуть. И те редкие случаи, когда случалось наоборот, успокаивали совесть.
После смерти взводного неделю проходили неприкаянные, пока, наконец, не появился он, новый взводный, – молоденький лейтенант. Видно, хорошо учился, раз лейтенанта дали. А так был бы младшим.
Только неделю назад прибыл из училища. Роста он был небольшого, вида неказистого, гонора, правда, с избытком, ну, что есть, то есть. Звали его Саша, отчества никто не запомнил, а фамилию никто не спросил. Так и приклеилось к нему:
– Сашок да Сашок.
А у Сашка всё по уставу. Это в окопах-то строевым шагом. Оно, конечно, привык у себя в училище, там распорядок, как в больнице, и простыни на кроватях белые, а здесь война. Но пока не попробуешь этого блюда, не поймёшь что к чему.
Вот он и давай духариться. Построил взвод и долго и нудно рассказывал, кто он такой и какой он замечательный.
А как немецкие самолеты налетели да бомбы посыпали, сразу затих и белей полотна стал, только что штаны не намочил.
Может, тогда он и сам понял, что командовать нужно спокойнее и пригибаться почаще. А то так и похоронят с двумя маленькими звёздочками, а ему хотелось большего, для того и окончил училище. Пусть даже звездочек будет две, но больших.
А потому сразу после бомбёжки утих, просто доносил до взвода, что приказано сверху. И взвод продолжал жить, как жил. Такой порядок во взводе устраивал всех.
И Сашок голос не напрягал, и взвод его не подводил. А делал всё как положено. Копать так копать, охранять так охранять.
По какому-то стечению обстоятельств взвод вдруг стал в числе лучших. Не только в роте или в батальоне, а и в полку.
И батальонный, и ротный смотрели на Сашка и не могли понять, как он, сопля на ножках, всё устаканил во взводе.
Но на войне лучшим быть не с руки. Первые, они и в атаке первые.
Ночью пришел приказ отступить. Идти по прохладе хорошо, самолёты не тревожат.
И к тому же кто-то наверху побеспокоился, и им отрыли окопы. Отрыли, как полагается, полного профиля, так что повезло всей роте. Даже поспать пару часов удалось.
Утро, как на грех, выдалось ясным. Лучше б оно выдалось дождливым.
– Прилетят, – подумал Иван, – как пить дать прилетят.
И не ошибся. От горизонта показались чёрные точки и стали увеличиваться в размерах.
Взводный, стоявший рядом с Иваном, не спускал глаз с самолётов. Видно было, что ему страшно. А кому не страшно? Только дураку. Но таких во взводе не наблюдалось. Сашок оглянулся на Ивана и испуганно сказал:
– Ну, они нам устроят.
– Ничего, прорвемся, – успокаивая сам себя, ответил Иван.
– Началось, – сказал Сашок и, придерживая каску, присел, втягивая голову в плечи.
А самолёты уже образовали круг и стали сыпать «гостинцы». Минуту назад все разглядывали кресты на крыльях, а сейчас и Иван, и Сашок, и все остальные, распластавшись на дне окопа, инстинктивно вжимались в землю.
И каждому казалось, что все бомбы с душераздирающим воем падают на тебя. И от этого хочется стать маленьким, как дождевой червяк, и залезть поглубже в землю.
Бомбы упали впереди окопов. Земля несколько раз содрогнулась и успокоилась. Стало тихо.
Когда решились выглянуть из окопов, самолёты убрались. Раненых, а тем более убитых, не было. Это порадовало всех.
И Сашок сказал, желая подавить волнение и глядя на изрытую бомбами землю:
– Ну, пошумели – улетели. Суки.
Иван кивнул. На сердце было неспокойно. Зря бомбить не будут, поэтому он иронично сказал Сашку:
– В такой светлый день да не повоевать, так не бывает. Жди гостей.
У Сашка была надежда, что на этом всё кончится, и он с сомнением спросил:
– Ты думаешь?
– И к бабке не ходи.
Иван не ошибся, в наступившей тишине затарахтели моторы танков, и там, где гудели моторы, поднялась пыль.
А тут, с нашей стороны, их уже поджидала артиллерия. Это были уже другие орудия и другие люди.
И немецкие танкисты знали, где стоят пушки, поэтому и шли туда мордами вперёд. Да как не иди, все равно попадут.
В головной танк попало аж два снаряда. И он от первого вздрогнул, продолжая катиться, от второго замер.
И Иван, глядя на первый подбитый танк, сказал со злой иронией:
– И добавки не попросил.
– Ты о чем? – вдруг спросил притихший Сашок.
– Да о танке. Наелся, говорю. Болванки проглотил и…
Но не успел Иван договорить, как над головой просвистел снаряд. И этого мгновения было достаточно, чтобы все укрылись в окопах.
Снаряды стали рваться чаще, словно немцы искали место, где можно проехать дальше.
На какое-то мгновение удавалось поднять голову и посмотреть, что делается перед окопами. Уже три танка чадили.
Но остальные пока ползли вперёд, приказа отойти им не было. И пехота не отставала.
Придётся ли им вступить в бой или обойдётся, как обходилось не раз, Иван не знал, и никто не знал, как сложится бой. Всяко бывает. На одном краю от взрывов жарко, на другом в небо поплёвывают, хотя там и там умереть можно запросто. На войне смерть не спрашивает, сколько тебе лет. А раз – и нет человека. Еще минуту назад говорил с ним, и он даже смеялся, а вот нет человека – и все тут. Хорошо, если, кроме матери, и плакать некому. А то ещё и жена и дети. Вон сколько слёз наплачут.
О ком лейтенанту переживать? У него ни жены, ни детей. Да и девушки, наверное, нет. А у Ивана и матушка, и семья.
Только дом поставили, только жить собрались, а тут война. А Илюшеньке, сыночку, второй годик пошел, едва ходить начал, а уже лопотать пытается. Как они там? Да тоже небось несладко. На войне сладко не бывает. Иль тебе, иль родне, иль соседу – кому-нибудь да больно. А как без боли? Война!
И у немцев боли хватает. У них тоже сердца не железные. Горе хоть в Африке, а всё одно горе.