Вот он, двадцатипятилетний мужик, смотрит на эту молодёжь и думает, сколько в живых останется, когда война кончится, и останется ли он сам. В глубине души верил, что останется жить. Словно сам себе говорил:
– Все умрут, а я буду жить.
Но страх и сомнение не покидали. Война.
День подошел к обеду, а у немцев обед – дело святое. Как говорится, война войной, а обед по распорядку.
Поэтому и убрались. Подбитые танки чадили, испуская тошнотный запах горелого мяса.
Немцы затихли, и Ивану, и роте, и полку дали роздых.
– Щас бы щец из свежей капустки да со сметанкой, – сидя на корточках, привалившись спиной к стенке окопа, произнёс мечтательно лейтенант.
Ивану и самому захотелось щей. Да ещё с черным душистым свежим хлебушком. Да за столом, да дома, да в кругу семьи. И он поддержал Сашка:
– Да, неплохо было бы, а то вечером принесут горох. А в нем соли, аж скулы сводит.
– Соль желудок крепит, – блеснул своими познаниями в кулинарии лейтенант.
– Крепит-то она крепит, да есть-то каково.
Дальнейшие мечты и рассуждения были прерваны как-то странно быстро пообедавшими и показавшимися в боевых порядках немцами.
– На сытый желудок много не набегаешь. Зря они, – сказал Иван, повернувшись к лейтенанту. Но тот, приложив бинокль к глазам, рассматривал немцев. А чего их рассматривать? Чем больше убьешь, тем меньше станет.
А пыль, подхваченная ветерком, смешиваясь с дымами горящих танков, стелилась по степи и текла куда-то в сторону Волги.
После обеда боя, собственно, не было. Немцы немного побегали, наши немного постреляли. И все это произошло так быстро, что в памяти Ивана ничего не отпечаталось.
Но вялое наступление немцев верхнее командование приняло за слабость и решило само наступать. Была ли в этом необходимость или просто желание какого-нибудь большого начальника показать себя перед ещё большим, неизвестно.
Но одним желанием не навоюешь. Тут смекалка нужна. А с этим наверху было не густо. Поэтому решили просто: в семь артподготовка, в восемь наступление.
Танковая бригада должна поддержать. И хоть тридцатьчетверок было штук двадцать, немцев этим уже не испугаешь. Это не сорок первый. Может случиться так: пожгут – и глазом моргнуть не успеешь. Беги, наступай. В чистом поле да без прикрытия пулемёт косит людей, как траву железная коса.
Поели рано и вдобавок искромсали неприкосновенный запас, привезённый и выданный перед атакой: тушёнка, сухари и сало.
Лейтенант хотел возразить, но Иван объяснил, что надо есть. А то убьют – и кому всё достанется. Так и сказал:
– Убьют кого-нибудь, придёт немец, заберёт тушёнку и съест. А кому это надо задаром немца кормить? Пусть их Гитлер кормит.
Все поддержали Ивана. И лейтенант согласился с тем, что не стоит кормить немца. С НЗ расправились мгновенно. И пока тушёнка, сдобренная сухарями, исчезала в желудках, началась артподготовка.
Долго грохотало, и над головой в сторону немцев пролетали снаряды. И там, у немецких окопов, они дыбили землю.
Но происходило это как-то не очень. Иван смотрел и понимал, что артиллеристы бьют в белый свет, как в копеечку. И толку от такой артподготовки не будет. А только снаряды израсходуют зря. А немцев хорошо, если пощекочут, а то и этого не произойдёт.
Лейтенант стоял рядом и возмущался действиями наших артиллеристов.
– Да что ж они? Да что ж они, не видят, что ль?
Снаряды и вправду ложились то впереди, то позади. И та линия немецких окопов, прочерченная выброшенной землёй, оставалась нетронутой.
И Иван в сердцах выругался. Это ему все эти огрехи артиллеристов исправлять своей кровью.
Вдруг Гришка закричал, как кричит человек от неимоверной усталости и от бессилия что-либо изменить.
– Видите, какая война. Вспомните меня, когда все погибнем, а немец победит. До Волги отступаем. А дальше что? Я плавать не умею. Утопит немец нас, как шкодливых котят…
Всё закипело внутри Ивана, и он, не раздумывая, левой рукой хорошую пощёчину отвесил.
Гришка вздрогнул, как проснулся, и спросил обиженно:
– Ты чего?
В такой момент, когда вот-вот пойдут в атаку, любое неверно брошенное слово только усугубит то сверхнапряжение, сидящее внутри каждого.
Иван, словно ища поддержки, оглянулся на лейтенанта. Тот, как будто ничего не произошло, смотрел вверх.
Ждали сигнала – зелёной ракеты. И она, оставляя белый дымный след, тяжело поднялась над всеми.
Видно, там, на наблюдательном пункте полка, где тесно стало от прибывших генералов, посчитали артподготовку удовлетворительной и дали команду наступать.
Лейтенант посмотрел на Ивана безумными глазами, зыркнул по сторонам и, по не изжитой училищной привычке, вытаскивая наган из кобуры и поднимая над собой, громко прохрипел:
– Взвод, слушай мою команду.
Все, прижавшись к стенке окопа, с громко бьющимися сердцами, смотрели на Сашка и ждали, когда он произнесёт команду: «Вперёд!»
И он произнёс, с хрипотой, едва справившись с охватившим его волнением:
– Вперёд! За мной!
Теперь самое страшное – выпрыгнуть из окопа и, трясясь от страха, бежать, кричать и материться так, чтоб у чертей уши закладывало. А впереди прут танки, пуская солярную вонь и поднимая степную пыль.
– Вперёд! – истерично вновь кричит лейтенант.
Теперь все надо сделать быстро, иначе страх не даст разогнуться: выскакивают и, прячась за железные зады танков, бегут.
До немцев метров пятьсот, не больше. И танки двигаются не спеша. У танкистов свои дела. Быстро поедешь, пехота отстанет. Отстанет пехота, пожгут немцы. Медленно – артиллерия искромсает. Вот так, как хочешь, так и воюй.
Болванка, скользнув по броне и издав пронзительный звенящий звук, унеслась куда-то ввысь, но заставила каждого содрогнуться.
И не успели отдышаться от первого испуга, как другая вонзилась, прорвав броню. И танк, лязгнув гусеницами, остановился. И вдруг башня взлетела вверх. А за ней следом четыре молодых души.
И взвод, и Иван вместе со всеми распластались по земле. Хорошо, башня упала с другой стороны и никого не задела.
Без танка бежать страшно, а куда деваться. Некуда деваться. К другому не пристроишься.
И лейтенант обегает застывший танк, и взвод бежит за ним, стрелять некогда.
Иван вспомнил всеми словами, которые знал, артиллеристов за их работу, потому что немецкая пехота лупит что есть мочи.
Вдруг столбы взрывов покрыли поле. Немецкая артиллерия дала о себе знать.
Не успел Иван как следует поругаться на немцев, как что-то подхватило его, подкинуло и грохнуло оземь.
Стало тихо, и кончилась вдруг война. И он, счастливый, оказался дома и ходил по пустому двору, и удивлялся, куда все подевались.
Только чёрная лохматая собачка Жулька крутилась у ног, радуясь его возвращению, повизгивая и ожидая, что он погладит её. И он наклонился, чтобы погладить и сказать ей тёплые слова, как снова оказался на войне.
Изрядно потрёпанный взрывной волной очнулся под вечер.
День клонился к концу. Закатывалось солнце, из-за пыли и дыма чадящих танков оно казалось огромным и коричневым.
То ли от нервного возбуждения, то ли от контузии самочувствие было ужасное. Голова гудела. Ощупал себя, понял, что цел, и пополз обратно к своим.
Остановился, вспомнил, что нет винтовки. Без винтовки нельзя возвращаться.
Особисты шутить не будут. Нет оружия – ты трус и предатель, и пожалуйте в штрафбат.
Иван приподнял голову, но винтовки нигде не было видно. Метрах в пяти лежал, уткнувшись головой землю, Семён. Иван подполз к нему и тихо позвал:
– Сёма.
Но Семён не откликнулся. Иван тронул его и почувствовал одеревенелость и запах смерти. Нащупал и потянул его винтовку к себе, она не поддавалась, и тогда что есть силы дёрнул на себя.
Семён, не меняя позы, упал на бок. Мосинка оказалась у Ивана, он вздохнул о Семёне и пополз к своим.
Полз он медленно, часто останавливаясь и пытаясь отдышаться. Голова давала о себе знать, и любое резкое движение вызывало жуткую боль в затылке.
В окопе не ждали, думали, что всё, конец Ивану, но обрадовались как маленькому, неожиданно свершившемуся чуду.
Гришка, увидев Ивана, перекрестился и, стараясь его обнять, два раза повторил, радостно улыбаясь и едва не расплакавшись от волнения:
– Слава богу! Слава богу!
На громкие радостные возгласы прибежал Сашок, долго смотрел на Ивана и даже погладил по руке, желая убедиться, что он живой. Видимо, все осколки от взрыва достались Семёну, а ему только лёгкая контузия.
А лейтенант сказал, как бы извиняясь:
– А я уже похоронку на тебя сочинил. Доложили – лежишь бездыханный.
И все, стоявшие рядом и слышавшие слова взводного, решили, что это хорошая примета. И Ивану теперь жить и жить.
Пока обсуждали этот момент, он вспомнил, что не ужинал. Но все развели руками. Ужин честно поделили между живыми.
Иван, уже слегка поругал себя за то, что съел НЗ, и рассерженно подумал: «На войне постоянно чего-то не хватает: то еды, то боеприпасов, то покоя. Зато вдоволь мин, которые прилетают, бомб, которые падают, снарядов, что рвутся совсем рядом. И всё это для того, чтобы убить тебя».
Даже Григорий, до слёз обрадовавшийся возвращению Ивана, не смог ничего предложить. Да и какой с него спрос. Он человек не запасливый, не добытчик, одним словом. Только стоял и причитал, поглаживая руку Ивана:
– Господи, счастье-то какое, господи.
Так бы и стоял Гришка истукан истуканом, но Иван, стукнув ладонью о край окопа, сказал строго:
– Всё, спать.
И все разошлись. И Гришка пошел спать, вытирая рукавом слёзы, выступившие от радости, и долго не мог заснуть от волнения и крутился с боку на бок. Наконец, успокоился и заснул. И снились ему дом, мать и Зорька.
Иван тоже никак не мог заснуть. Он слушал далёкую, то затихавшую, то усиливающуюся канонаду, словно огромные, до неба, часы отбивали время.
Нестерпимо захотелось есть. Конечно, у кого-нибудь есть заначка. Но кто признается, а тем более отдаст последнее. И вдруг он вспомнил про Семёна. Сидор на нем, и никто мертвяка не тронул.