Но присмотревшись, Иван заметил, что тот перебирает лапками, порадовался этому. И сказал, обращаясь к новому знакомцу:
– Что, брат, и тебя война пылью обсыпала?
И добавил:
– Тоже небось не сладко. Вон, и травы-то хорошей нет.
А подумав, продолжил:
– С таких харчей не располнеешь.
Хотел Иван дать зелёную травинку кузнечику, но ничего и близко, и вдали не было. Кругом один пыльный сухостой. А его никто есть не будет.
– Да, брат, на войне всем не сахар.
– И с кем ты разговариваешь? – поинтересовался подошедший Сашок.
– Да вот живность объявилась на нашей территории.
Взводный, прищурившись одним глазом, посмотрел на кузнечика, улыбнулся и подхватил шутку:
– Намекаешь, надо его на довольствие поставить?
– А что, запишем красноармеец Кузнечик. Глядишь, на него лишнюю пайку и дадут.
– Может, ты и прав, – согласился Сашок.
– Ну не траву же пожухлую есть. Он же не корова, сеном не питается.
– А чем? – поинтересовался взводный.
– Чем-чем, не знаю чем, – пожимая плечами, ответил Иван.
Пока они рассуждали, не заметили, как возле них собрался весь народ.
Новое развлечение, раньше не наблюдаемое, а потому не привлекавшее внимания, появилось во взводе. Всем хотелось посмотреть на нового жильца, а некоторым даже потрогать.
Но Иван был начеку, останавливал словами:
– Не трогай, испугаешь.
А особо ретивым бил по рукам и возмущался:
– Дай вам волю, всё затопчете.
И на них же выругался ласково:
– Охломоны.
Целый день тишины, взвод обсуждал кузнечика, сожалея, что нет такого маленького обмундирования, чтобы одеть его по всей форме. И все смеялись, рассуждая о новом пополнении.
А оно, это пополнение, даже и не знало об этом, продолжая сидеть, как и сидело. Иван даже подумал:
– Может, он тоже контужен.
И ему стало жаль нового соседа. В обед, нацепив на травинку кусочек хлеба, подал новому знакомцу. Но тот есть не стал. И Иван согласился с ним, сказал извиняющимся голосом:
– Твоя правда, харчи не ахти какие. Но где других-то взять? Сам видишь – война кругом.
Кузнечик молчал, соглашаясь с ним. А Иван продолжал, обращаясь к нему:
– Ты бы себе, брат, окоп вырыл. А то, неровен час, грохнет так, что костей не соберёшь. Немец шутить не будет.
Иван ещё долго разговаривал бы с кузнечиком. Но день приближался к ночи, и после не очень сытного ужина, пожелав кузнечику спокойной ночи, уже сам подумывал пристроиться спать, как неожиданно в сумерках на позиции прибежал ротный.
В одной руке держал гранату, в другой пистолет и приказал немедленно отойти на новые позиции.
– Отступать, – невесело скомандовал взводный, выслушав приказ начальства.
Ему тоже, как и всем, на ночь глядя, тащиться неизвестно куда и маяться от безделья, пока взвод копает окопы. Это не радовало.
Хорошо, что ночью немецкие самолёты не летают.
Отступать, когда барахла с каждым днём всё меньше и меньше, легко. Собирать, кроме лопат и топоров, было нечего.
И Иван подумал, что, если так дальше пойдёт, у него из обмундирования одни портянки останутся.
Перед тем как выбраться из окопа, Иван подошел к тому месту, где по его прикидкам должен сидеть кузнечик, и сказал с легкой грустью, возникающей при расставании с новым, но приятным знакомым:
– Прощай, брат. Ты тут сильно не скучай. Мы скоро вернёмся.
Подумал, потоптавшись на месте, и добавил:
– Все одно вернёмся. Осталось недалеко до города, за один день дойти можно. Как немец ни упирается, а все же он побежит назад. Недалек тот день, когда вся страна будет свободной. Так что, брат, не отчаивайся. Жди нас.
Хорошо бы его было взять с собой. Пустой спичечный коробок для него бы нашли. Но где его отыскать в такую темень.
В наступившей на мгновение тишине стало слышно, как застрекотал кузнечик.
И все во взводе вспомнили про него, и всем стало грустно уходить с обжитого места и от нового знакомца.
Война не ждёт. Война торопит. У неё своё время. Для кого-то оно остановилось, для кого-то ещё продолжает идти. И в этом времени нет ни часов, ни минут, а есть кровавые события, которые, следуя одно за другим, и обозначают время войны.
74‑й разъезд
Взвод выбрался на дорогу и пошел в направлении города.
Ивану казалось, что сейчас упадёт на землю и не хватит сил подняться, а будет лежать до тех пор, пока не заболят бока.
Но ноги всё несли и несли, и не было конца движению истомлённых войной людей.
Где им обозначено место, никто не знал. Шли, пока не остановят и скажут: здесь линия обороны.
Хорошо если овражек рядом, можно худо-бедно хоть не блиндажик вырыть, а нору. Всё крыша над головой. А уж заберёшься туда, и жить становится веселей.
Но взводу, да и всей роте, не повезло. Место выпало в чистом поле. Как говорится, сто верст – степь вперёд, сто вёрст – назад. Как хочешь, так и крутись. И если б не железнодорожный разъезд между станциями Абганерово и Тингута, то и не поймёшь, где ты находишься.
Уже утром на стоявшем прямо километровом столбе разглядели черные на белом фоне цифры 74.
Таких разъездов тысячи по России. Водонапорная башня с водоразборной колонкой, полуразрушенный, почти пустой угольный пакгауз, будка обходчика с вывороченным окном и два семафора, обозначающие вход и выход. Правда, один, вырванный взрывом бомбы, лежал на рельсах, перегораживая дорогу. Семафор с другой стороны стоял как ни в чем не бывало и показывал «путь открыт».
И никто, никогда, в никакие времена не узнал бы о существовании разъезда, кроме тех, кому случалось проезжать мимо, и тех, кто обслуживал это техническое сооружение. Если бы не война.
И вдруг это ничем не примечательное место сначала обвели кружочками на топографических картах, а потом название зазвучало в приказах о наступлении с той и другой стороны. И наконец, название «74‑й километр» прозвучало в сводках с фронта и появилось в газетах.
Насыпь железной дороги – хорошая линия обороны, стоит её слегка укрепить, отрыть окопы.
Перед тем как копать, Иван сходил к водонапорной башне с надеждой на остатки воды и не столько для питья, а так, хотя бы руки намочить и лицо ополоснуть. Но пробитая снарядами и осколками башня не оправдала его надежды. Кроме пыли и песка, в ней ничего не было.
Светало. В будке обходчика на двери висел замок. Иван заглянул внутрь через оконный проём без рамы. У стены топчан, в противоположном углу у двери буржуйка, две опрокинутые табуретки и мятое ведро на полу. Посетовав, что разжиться нечем, вернулся к своим, на всякий случай, захватив одну табуретку с собой.
Лейтенант, заметив его отсутствие, спросил:
– Ты куда запропастился?
– До ветру ходил, – не моргнув глазом, ответил Иван.
И поглядев, как взвод копает, напрягаясь из последних сил, добавил оправдываясь:
– Да вот, нашел.
И поставив табуретку перед Сашком, предложил:
– Присаживайтесь, товарищ лейтенант.
Уговаривать себя Сашок не заставил. Сел и подумал, что уже сто лет не сидел на стуле. Всё на земле да на корточках.
Все, продолжая работать, заулыбались, глядя на него. И он, смущённый всеобщим вниманием, поднялся и стал ходить.
А Иван, поплевав на ладони, вздохнул, примеряясь к лопате, и сказал сам себе, втыкая лопату в землю:
– Ну, с богом.
Лопаты, не переставая, звенели, вонзаясь в отвердевшую степь.
Григорий уже откидывал землю вперёд, словно строил стену между собой и немцами. Семёново наследство в который раз помогало.
Дело шло споро. Как говорится, бери больше, кидай дальше. И снова лейтенант бегал туда-сюда, как бы принимая работу.
Ивану хотелось стукнуть его чем-нибудь тяжелым по голове, чтобы не мельтешил. Но облокотившись на лопату, для минутного роздыха, он раздраженно подумал: «А что суетиться? Не для соседа роем, для себя. Жить захочешь, все по совести сделаешь, приказывать не надо».
Иван, не переставая долбить и отбрасывать землю в ту сторону, откуда пришли, продолжал думать: «Окоп без человека – мертвое дело… Это когда долго стоишь на одном месте, всё потихоньку обустраиваешь. И уже не окоп у тебя, а загляденье. А когда целыми днями то туда, то сюда, как ни старайся, хорошо не получится. Силы не те. Измотала война».
И вслух произнёс:
– Эх, измотала…
И смутившись за случайно вырвавшиеся слова, смеясь, сказал Гришке, копошившемуся рядом:
– Мы с тобой теперь мастера окопных дел.
Гришка не ответил, лишь скривил улыбку, а Иван продолжил:
– Первые специалисты в роте, а может, и в полку. А я ведь печник…
Гришка опять промолчал. А Иван продолжил:
– Печник. Кончится война, я тебе такую печь сварганю, любо-дорого посмотреть. Вся деревня сбежится смотреть. Зимой одно полено бросишь – и целый день в избе жарко, как в бане.
Гришка улыбнулся, не переставая копать. Иван замолчал. Копать и говорить не получалось. Копали долго, то ли от усталости, то ли от того, что земля стала ещё тверже.
И новый окоп похож на старый, или Ивану так кажется. Руки гудели, спина ныла.
Ночь ушла незаметно. Едва успели закончить.
– Ну вот, – сказал Иван, сбивая с лопаты остатки глины.
И оглядев свою работу и подмигивая прислонившемуся к стенке окопа раскрасневшемуся Григорию, добавил:
– Дело солдатское – никуда не торопись и везде поспеешь.
А уже солнце показалось. И оно не только согрело вспотевших, а потому озябших бойцов, а внесло в души какую-то радость.
Так радуется любой человек наступающему утру в ожидании только хорошего.
И пока немец не наступал, пока его самолёты не бомбили и сами в атаку не шли, солнечное утро доставляло только радость.
А взгляд на неизрытую воронками, на не пропахшую гарью землю успокаивал утомлённые войной сердца.
Иван закурил и стал любоваться восходящим солнцем.
И Григорий, и все остальные смотрели на восток, где из-за горизонта золотистым краем блеснуло солнце. И эти несколько минут тишины и света, когда никому не хочется убивать пусть даже самого лютого врага, разбудили человеческое в каждом и с одной и другой стороны.