Но железнодорожник поднял жезл, паровоз свистнул, вагоны качнулись, лязгнули и плавно двинулись и понесли его в новую неизведанную жизнь.
Он махнул, и мать, не отнимая ладони ото рта, свободной рукой махнула в ответ. Сделала несколько шагов вслед уходящему поезду, остановилась и рука, махавшая ему, опустилась вниз.
Поезд, изогнувшись, повернул, и матери не стало видно. У Леонида навернулись слёзы. Но поезд, разогнавшись, выветрил их.
Все в вагоне молчали, для всех расставание было больно. Но наступила ночь, и шинель вместо постели, и вещмешок, а в просторечии сидор, вместо подушки – не самые лучшие условия для сна.
Леонид долго ворочался, и наверное, не он один, но под утро заснул. Сон был тревожный, снилась ему мать, она была чем-то недовольна, наверное, им. С чувством вины перед ней он проснулся. Он лежал и думал о ней.
За ночь вагон остыл. Утренняя прохлада обволакивала спящих. Спавшие вповалку прижимались друг к другу. Вставать было лень.
Леониду захотелось есть. Он пошарил в вещмешке, достал и стал грызть сильно солёный брикет ячменной каши. Потом уже на войне узнал, что эти кирпичи прозвали «кирза».
Вдруг вагон дёрнуло. Все подскочили. Вагон ещё раз дернуло, поезд остановился. Выглянули в степь. Со стороны солнца на поезд летели самолёты.
– Воздух! – крикнул выскочивший первым из соседнего вагона молодой лейтенант. И следом за ним, по составу пронеслось:
– Воздух, воздух…
Все бросились из вагонов и помчались в степь. И снова прозвучала команда:
– Ложись!
И все с разбега плюхнулись в пыльные степные травы и ждали бомбёжки. Немецкие самолеты прошли мимо.
Все, ругая машиниста и глупых командиров, заставивших валяться в пыли, отряхиваясь пошли к вагонам.
И снова набившись в теплушки, смотрели по сторонам в ожидании самолётов, а паровоз, пыхтя и посвистывая, как бы извиняясь за вынужденную остановку, уносил их от первой, хотя и не настоящей, встречи с немцами.
И вдруг неожиданно, словно ниоткуда, возник маленький самолёт и стал пикировать на состав. Из него вытянулись две красноватые нитки и уперлись в теплушки. Пули рвали доски, разбрызгивая щепки, дырявили крышу. И крики, крики. Так кричат не от испуга, так кричат от нестерпимой боли. В их теплушке тоже раздался крик и тут же оборвался.
Леонид успел оглянуться и увидел: вдруг Серёга широко открыл глаза, схватился руками за простреленную грудь и захрипел. Леонид хотел броситься к нему, но что-то больно и его толкнуло в грудь.
– А! – вскрикнул от боли, схватился за это место рукой, согнулся и подумал, что ранен. Он боялся, если уберёт руку, то оттуда хлынет кровь. Боль прошла. Осторожно убрал руку и что-то маленькое блестящее, соскользнув, упало на пол теплушки. Нагнулся и поднял. В руке оказалась пуля. Он долго и внимательно рассматривал помятую пулю. Видно до того, как попасть в Леонида, она зацепила металлическую стойку вагона.
– Во, – показал Леонид на вытянутой руке пулю. Все крутили её в руках, подкидывали на ладони и говорили:
– Повезло тебе.
И только после этого заметили затихшего в углу земляка Леонида. На груди у него уже облепленные мухами были два маленьких красных пятнышка. Попытались растолкать, как всем казалось, спящего или потерявшего сознание, но он оставался недвижим.
А когда подняли, под ним оказалась кровавая лужа. Вот он лежит в центре вагона, врывающийся ветер проносится, едва касаясь его стриженой головы. Руки сложены на груди. Все стараются не смотреть ни на него, ни на то место, где пули самолёта достали его, где ещё алеют свежие пятна.
В теплушке наступило тягостное молчание. И если б не случайность, и Леонид бы лежал рядом. Но, видно, фортуна сегодня улыбнулась ему. Он стоял поникший. Кто-то протянул дымящуюся папиросу:
– Покури, легче будет.
Леонид затянулся. Голова закружилась, он закашлялся и сел на корточки, прислонившись спиной к стене вагона.
– Ничего, привыкнешь.
На очередной остановке пришёл взводный.
За станцией, пока паровоз заправлялся водой и углём, стали копать могилу. Долго долбили, каменную, казалось, землю сапёрками. Железнодорожник принёс нормальные лопаты. Но всё равно толком не выкопали, нет времени. Война не ждёт, надо спешить. Тело завернули в шинель – с гробом возиться некогда, да и негде взять – и засыпали землёй. Без команды сняли пилотки. Леонид едва сдержал слёзы. Прозвучала команда:
– По вагонам.
Пока всё это происходило, взводный писал родителям. Подошел незнакомый капитан и что-то сказал их лейтенанту, склонившемуся над бумагой. Тот, соглашаясь, кивнул и добавил про геройскую смерть. И полетела, понеслась бумага, неся на своих крыльях оборванную судьбу и чужое горе.
Взвод не осознал первой потери. Все забрались в вагон и засыпали песком кровяные пятна. Сначала обходили, боясь наступить, потом забыли и затоптали это место. И ничего не напоминало об убитом, только валявшийся в углу бесхозный сидор.
Вытряхнули. Выпали запасные портянки, полотенце, кусок мыла, брикеты каши, супа, чёрный сухарь, пара чистых подворотничков. Последним выпал латунный крестик на суровой черной нитке. Всё разобрали. Леонид взял никому не нужный латунный крестик, сунул в карман и забыл.
Рукопашный бой
Почему-то в районе 74‑го разъезда не прекращались бои. Немец всё время наседал: то ли место ему понравилось, то ли приказ сверху был – прорвать оборону русских именно здесь. И каждый день они с настырностью бежали в атаку с надеждой, что уж сегодня обязательно прогонят русских от железной дороги.
И все и с той и другой стороны понимали, что рано или поздно это произойдёт. И это произошло. И Иван, и Сашок, и Григорий, и все вместе с ними отступили.
Но теперь наше верхнее начальство, озабоченное потерей разъезда, решило непременно вернуть его себе. А как вернуть, немцы не только не успокоились, а хотят двигаться дальше. И снова бой.
Для солдата каждый бой – главный. Может, последний бой в его жизни. Вот опять…
Короткий отдых прерван, вдруг поднялись фонтаны земли, заволокло гарью, дымом, стало трудно дышать.
Когда все рассеялось, увидели наступающих немцев. Под прикрытием минометного огня они приближались к окопам. Казалось, все будет разбито, уничтожено, подавлено после такого грохота.
Иван и вся рота подпустили немцев поближе и встретили их прицельным огнем. Падали немцы, убитые и раненные. И в грохоте не слышно, как они кричали, ещё живые, прижимая ладони к раненому месту и изгибаясь от нестерпимой боли, катались по земле. Начался боевой счет. Не выдержав, немцы отступили.
На лицах товарищей Ивана появились улыбки – осознание того, что ты одержал победу и остался жив. Все спешат закурить, просыпая махорку, сворачивая самокрутку дрожащими от не прошедшего напряжения руками.
Но нормально, неторопливо, наслаждаясь каждой затяжкой, покурить не удалось. Немцы, как очумелые, несколько раз поднимались в атаку, но нахлебавшись крови убитых, убирались восвояси.
К вечеру всё стихло. Стало слышно, как кричал от боли и звал на помощь недостреленный фашист. Но охотников с немецкой стороны, пока светло, спасать чужую шкуру, подставляя свою, не находилось. Через полчаса немец затих. И не ясно, затих насовсем или сил кричать от боли не осталось.
Утомлённый Иван смотрел на запад и удивлялся, сколько от нашего артогня на поле лежит убитых немцев. А они, сволочи, не унимаются, прут и прут.
Наши потери пока очень незначительны. Принесли ужин, а в глотку ничего не лезет: страшное зловоние идет от трупов. Иван даже подумал: «Хорошо бы продвинуться вперёд, чтобы быть подальше от этого места».
И он поделился своими мыслями со взводным, но тот напустился на него, объясняя, что наступать сейчас, когда немцы капитально окопались, равносильно смерти. Так и сказал:
– Смотри, Иван, накаркаешь.
И утром пришёл приказ.
– Ну вот, – возмутился взводный, косо поглядывая на Ивана, словно он виноват в этом приказе.
Иван дёрнул плечами, не помня вчерашних слов. А Сашок покачал головой и, глядя на Ивана, сказал с горечью:
– Этого нам только не хватало.
А после вздохнул, сожалея, что ничего изменить нельзя. И пошел бродить по окопу, как маятник, туда-сюда. Иван пожал плечами, не чувствуя своей вины. Не он же приказ писал.
Каждый приказ указывал им только направление, куда следует наступать или отступать. Есть задача, и её надо выполнить, а выполнить придется ценой чьей-то жизни.
И сидя в окопах, ругая все штабы сверху донизу, собираясь в атаку, надеялись, что сегодня повезёт и они останутся живы.
А все еще только изготовились. Те несколько секунд, пока ты еще закрыт землёй, пока не подставил грудь свинцу, кажутся мгновением, потому что подняться и бежать навстречу пулям против человеческих сил.
Накануне перед атакой удачно провели артподготовку. Командиры вермахта даже на второй год войны были еще слишком уверены в себе. Обстреливая наши позиции, они выдали расположение своих батарей. И из пренебрежения к нам, «Иванам», не удосужились сменить позиции своей артиллерии.
Огонь наших трехдюймовых пушек и небольшого числа гаубиц казался сокрушающим. Взрывы гремели непрерывно, на вражеских позициях вспыхивало пламя, что-то горело.
Иван смотрел на всё это и радовался. Все поле боя было в воронках, воздух пропитался порохом и смрадом трупов. Но по цепи от ротного поступила команда:
– Приготовиться к атаке.
И радость сменилась унынием, а потом страхом. И пока немецкие окопы кромсала артиллерия, все ползли к немецким траншеям.
Вдруг огонь артиллерии затих и немцы очухались. Их офицер, выскочив первым на воздух, выгоняя солдат из блиндажа в окопы, кричал визгливым голосом.
– Шнель, шнель!
И немецкий пулемёт проснулся, и фонтанчики пыли, как чёртики, выскакивали из земли перед ротой. Немец грамотно поступил, напугал ползущих – и давай полосовать остановившуюся роту.
До траншеи метров пятьдесят. Но пулемёт гремел так, что подниматься сил не было. А если продолжать лежать, всех перестреляют, как куропаток. Но кто поднимет? Кто? Ведь надо не только дать команду, но и встать самому.