А пулемёт не умолкал, и из ствола выскакивали красные смертельные огоньки.
Рядом с Иваном ранило бойца. Из его спины сочилась кровь, лицо перекосилось от боли. Ткнулся лицом в землю кто-то из сержантов и затих. Комроты тоже лежит и молится, куда ему людей поднимать. Сашок тоже, как червяк, в землю вжался. Страх званий не разбирает, а смерть тем более.
Политрук огляделся и, приподняв голову, громко крикнул:
– Рота, слушай мою команду!
Немцы тоже услышали его и усилили огонь. Замполит посмотрел на Ивана, кивнул и, поднимая наган над головой, неуклюже привстал, потом поднялся в полный рост и закричал рвущимся голосом:
– В атаку!
Но рота, понесшая первые потери, лежала неподвижно. И немцы на секунду замолчали. Пулемёт не тарахтел.
Топтался лишь политрук, не опуская руки с наганом, поглядывая то направо, то налево.
– В атаку! – снова закричал он.
Кажется, ударил одиночный выстрел, а может, короткая очередь. Иван был слишком напряжен и не понял. Пуля попала политруку в живот, он упал, но, пересилив боль, зажимая рану рукой, снова поднялся. Следующая пуля угодила ему в лицо и сразила наповал.
Иван оглянулся: никого, кто бы мог дать команду, рядом не было. А лежать и ждать, когда по твоей спине пройдёт пулемётчик, не стоило.
Иван скомандовал громко и четко, словно от того, что он сейчас скажет, зависит его жизнь:
– Рота, слушай команду! Подготовить гранаты!
Залегшая цепь зашевелилась, готовя гранаты к бою. Следом не менее громко он прокричал:
– Рота, встать!
Команда, которой учили бойцов до автоматизма, сработала.
Красноармейцы поднялись, держа винтовки с примкнутыми штыками. Подниматься самому было тяжело, страшно, ноги стали ватные, бросало в жар и холод. Но когда поднялись, озверели.
Иван не оглядываясь побежал вперёд и крикнул:
– В атаку!
И ему повезло. Если б пуля пулемётчика срезала бы его, то все бы опять залегли и остались бы лежать навечно. Но пулемётчик опешил от неожиданно вставших перед ним бойцов.
А немецкий офицер, ругаясь, не сразу привел его в чувство. Первая очередь прошла поверх голов, другая в землю и только с третьего раза хлестанула по наступавшей роте.
«Главное чтобы не залегли. Если залягут – все, хана», – думал Иван, спеша как можно быстрее преодолеть расстояние до немецких окопов.
Вместе со всеми встал и Гришка. Все бежали, торопясь одолеть эти последние десятки метров. Над полем неслось:
– А…а…а!
Немцы стреляли почти в упор. Но сотня человек бежала, не останавливаясь, тоже стреляя на ходу. С флангов тарахтели «максимы», не давая немцам расслабляться.
Иван бежал, а вокруг него один за другим падали люди.
Боец впереди вздрогнул, свалился ничком. Ещё один упал, схватившись за ногу. Пулемет в упор срезал троих, но рота уже прыгала в немецкую траншею.
И Иван прыгнул и полетел, словно у него за спиной выросли крылья. Приземлился.
Перед ним стоял крепкий, высокий немец в сером френче, с чёрными квадратными усиками, выставив вперед карабин со штыком. У Ивана трехлинейка, владеть которой он учился по нескольку часов в день. Поймав шейкой штыка рукоятку штык-ножа немецкого карабина, вышиб его из рук у немца. Второй удар – прямо в грудь. Выдернув штык, начал искать глазами очередного врага.
Наверное, Ивану следовало командовать, а не искать рукопашной. Но бой уже вступил в такую фазу, где никто никого не слышал и сам выбирал свою цель.
Вдруг перед ним возник немец с карабином, возник неожиданно, и внутри Ивана всё похолодело, потому что он не был готов к этой встрече. Секунду они смотрели друг на друга. Иван успел подумать: «Это конец».
Еще мгновение, и фашист вонзит в него свой штык. Вдруг над самым ухом раздался выстрел. И немец, получив пулю в лоб, откинув назад голову, не выпуская карабин, свалился под ноги Ивану. Он оглянулся, за спиной стоял Гришка с выпученными глазами. Но бой еще не кончился. В горячке Иван и спасибо не сказал.
Пять-шесть немцев, прячась в стрелковых нишах, вели беглый огонь. Роте повезло, что автомат оказался только у одного. Он успел ранить несколько бойцов, но остановить остальных был не в силах. Люди, сумевшие преодолеть простреливаемое поле, оставившие позади убитых товарищей, переступили порог страха.
У автоматчика опустел магазин, и его, как жука иголкой, прикололи штыком к стенке траншеи, он дёрнулся, вскрикнул и затих навсегда.
Лихорадочно дергающий затвор карабина унтер стоял до последнего, но прикладом размозжили ему голову и втоптали в землю. Остальных добили штыками.
Двое пулеметчиков разворачивали пулемет на треноге вдоль траншеи. В них стрелял из нагана в упор один из комвзводов, и пуля попала одному фашисту в руку. Он дёрнул пулёмёт на себя и этим на мгновение помешал пулемётчику.
Если б они сумели переставить пулемет, то неизвестно, как бы всё пошло дальше, но и их смяли подоспевшие бойцы.
Десятка два немцев, перескочив через бруствер, отступали. Грамотно, перебежками, прикрывая друг друга огнем.
За ними сгоряча кинулись наши. Упал, напоровшись на пулю, боец. Иван поймал за обмотку другого:
– Куда? Стреляй отсюда…
Время преследования упустили, но еще несколько немцев остались лежать на поле. Остальные нырнули в овражек и исчезли. Хотя противника выбили из траншей и заставили отступить, рота тоже понесла потери.
После схватки все тело Ивана дрожало. Григорий находил силы молиться. И Сашок куда-то запропастился.
«Не убит ли?» – подумал Иван.
Отдышавшись, стали собирать с поля бойцов. Убитых в одну сторону, раненых в другую. Двое – в живот. Они не выживут. И становится страшно от того, что на твоих глазах два человека уходят в небытиё и ты ничем им не поможешь. И всё внутри тебя болит, словно ты сам ранен или виноват в их страданиях.
Садишься на землю и куришь, стараясь не смотреть в сторону тех двух. Им больно, они в памяти, полны надежды и просят пить.
Им смачивают губы. Гришка, что бы их подбодрить, говорит мечтательно:
– В госпитале отдохнёте. В госпитале хорошо.
И они верят его словам. А во что ещё верить? Солдат без веры не жилец. И они представляют себе госпиталь, где тишина и покой и не стреляют, и улыбаются молоденькие медсёстры в белых халатах.
Один просит покурить. Ему дают. Он затягивается и кашляет, и кашель вызывает нестерпимую боль. Он стонет, как будто поёт заунывную песню.
Нет сил, но надо копать могилу. Воронки по близости нет. Три на три и полтора вглубь, этого хватит. Медленно опускают и укладывают убитых на дно.
Пока всё это происходит, раненые в живот умирают. Умирают беззвучно, просто перестают дышать и всё, один за одним, словно торопятся к своим убитым товарищам.
Их, ещё тёплых, кладут рядом, место ещё есть. Всех накрывают шинелями. Земля падает беззвучно и наполняет могилу.
Даже грохот войны умолк. Эти похороны в тишине и покое кажутся всем странными.
Но немцы очухались, и мины, как дождь, падают сверху. Фрицы знают, где их окопы, и несколько штук разрываются там.
Все прячутся в не до конца засыпанной могиле. Это спасает. Грохот затих. Торопливо выскакивают из могилы, сыплют туда последнюю землю. Обрамлять холм нет ни сил, ни желания, ни времени: немцы могут всё повторить.
И все ползком торопятся в окопы. Отряхиваться отвыкли, так, махнёшь рукой сверху вниз по обмундированию по привычке, но тут же одёрнут:
– Не пыли.
А кто-нибудь добавит в шутку:
– И дома не пыли.
Взводу повезло, немцы, убегая, оставили всё: рыбные консервы, тушёнку, чай, сыр, колбасу. Воды оставили мало, видно, не только у них, но и у немцев воды негусто.
Поругивая немцев и похваливая немецкую еду, первый раз наелись до отвала. Григорий есть не стал. Никто и не настаивал. С дармовыми харчами расправились быстро.
Но надо уходить. Сидеть в чужих окопах и ждать, когда накроют мины, не стоило. Немцы опомнились, и Иван, и другие не успели сообразить и вытереть губы от халявной еды, как пришлось хвататься за оружие.
Фрицы наступали бегом, и даже отсюда, из окопов, Иван почувствовал, что им страшно. И их единственное желание припасть к спасительной земле и, отстреливаясь, отползти назад.
Оставленный пулемёт здорово помог. То ли немцев напугал собственный пулемёт, то ли они утомились бегать туда-сюда. Но вернулись назад, угомонились и до утра не мешали взводу жить.
Но всё равно и Ивану, и Григорию, и всем, всем страшно в чужих окопах. Только и ждёшь, залетит снаряд или мина – и каюк.
Но жить надо, тем более ещё убитые немцы валялись под ногами. Но это были обыкновенные люди, правда, уже мертвые.
Для начала выбросили убитых немцев за бруствер. Правда, перед этим сняли часы и проверили карманы. Фотографии жен и детей полетели туда же, за бруствер, и бумажники за ними, кому они нужны, как и немецкие деньги.
Только на мгновение задержал Иван в руке фото немца с женой и подумал, что он мог лежать в могиле вместе с остальными, а немец мог бы жить. Но вышло, его жене безутешные слёзы лить, а он, Иван, пока жив. Жив не сам по себе, а благодаря Григорию.
Иван, вдруг вспомнив рукопашную, сказал Григорию, кивнув в сторону могилы:
– Спас ты меня. Если б не ты, тоже, наверное, закопали.
Но лицо Григория осталось невозмутимым, он старался не думать об убитом в упор немце. Может, и хорошо, что не накопилось в человеке столько ненависти и злобы, чтоб убить другого за то, что он враг, и не думать, и не вспоминать об этом.
Ведь война рано или поздно кончится. И с этим придётся жить. Это ж какие же надо иметь нервы, чтобы после всего остаться человеком.
Григорий что-то бормотал едва слышно, и никто не сомневался, он молится. Но о ком его молитва: о себе, об Иване, о похороненных или об убитом им немце – никто не знал да и не спрашивал. А он, отбормотав, смотрел на небо и радовался ещё одному дню, который, как он считал, послал ему бог.
Сашок, бежавший вместе со всеми, когда до смерти схлестнулись с немцами, куда-то пропал. И вдруг объявился, словно ниоткуда. Только теперь впервые близко увидел лица врагов, мертвые немцы лежали в окопах. Он всматривался в