них, словно пытаясь найти что-то особенное, и подойдя ближе, первое, что он спросил:
– Пожрать не найдётся?
Но все только дёрнули плечами. Всё немецкое съели подчистую.
Ивана даже подмывало спросить: «Где ж ты, голубчик, шлялся?»
Но теребить начальство расспросами себе дороже, поэтому промолчал.
А Сашок, пометавшись по окопу, уже подумал, что спать ему на голодный желудок, как явился старшина с термосом, так что добавка не помешала. И даже после немецких харчей есть никто не отказался. Кто знает, может, завтра и этого не будет. Наелись впрок.
Следующий день на этом месте прошел почему-то спокойно. И все смогли отдохнуть: и они, и немцы. Но где-то справа и слева грохотало, и там происходили те же события, что и здесь вчера. К вечеру всё затихло.
Посыльный принёс приказ:
– Отступить.
Первым делом выпустили по немцам всё, что осталось с немецким пулемётом. А после Иван со всего размаху ударил им о край окопа, тот слегка согнулся. А Иван кинул его в ту сторону, в которую уходили.
Вернулись к себе и успокоились. Как не крути, а свои окопы надёжнее.
Иван прошелся взад, вперёд, пытаясь оценить, нужно что-либо поправлять или оставить до завтра. Не тронутые артиллерией окопы стоят долго. Так что жить можно.
Григорий с блаженной улыбкой смотрел вдаль. Но что можно увидеть вдали? Сталинград? До него ещё далеко. А родная ему Брянщина в другой стороне. И ни того, ни другого не увидишь, хоть все глаза просмотри.
Иван ободряюще сказал Григорию:
– Не грусти, будет и на нашей улице праздник.
Тот в ответ лишь глупо улыбнулся и дёрнул плечами. Собственно, Иван и не ожидал ответа. Просто за последнее время Григорий ходил сам не свой, и Ивану казалось, что тот заболел. И он даже спросил его об этом, но тот отмахнулся. И то правда, чего приставать, надо будет, сам скажет. И у самого на душе было тоскливо.
Время двигалось медленно. Ивану хотелось, чтоб скорей пришел следующий день, но вечер словно замер на одном месте. И когда Ивану стало казаться, что время совсем остановилось, наступила ночь.
Высыпали звёзды, редкие метеориты прочерчивали небо. Ивану захотелось загадать желание, но как на грех, метеориты перестали падать. Иван смотрел, смотрел на небо, ждал, ждал и незаметно заснул.
И даже ночью, когда всё живое, казалось, должно спать, взлетали и гасли сигнальные огни, трассирующие пули прочерчивали в небе красивые пунктирные линии. Где-то грохотало, но не так, как днём, а приглушенно. Всё дышало войной.
Сражение за семафор
Удивительно, что стоящий семафор, переживший столько сражений, не был свален атакующими танками или искорёжен на куски снарядами и авиабомбами.
Пройдёт время, и никто не вспомнит и не скажет, что убитых солдат с обеих сторон в окрестностях семафора лежит намного больше, чем вокруг любого дома в Сталинграде. Но это после.
Вчера была тишина и покой, а сегодня…
И пушки, и минометы, и пикировщики – всё грохотало так, как будто земля вот-вот вывернется наизнанку. Казалось, конца этому не будет. И вдруг наступила необычайная тишина.
Один из наблюдателей, высунувшись первым, долго вглядывался в стоявшую стеной пыль, испуганно крикнул:
– Танки! Танки! Немцы!
Иван хотел было возмутиться, чего кричать, и так всё видно, но промолчал. Сейчас, перед боем, не хотелось не то что спорить, а и говорить. И он стал разглядывать гансов. Сначала, как в кино, не чувствуя ни капли волнения, но чем ближе они становились, тем тревожнее стучало сердце.
Все машинально, не ожидая команды, приготовились. Проверили, на месте ли бутылки горючей жидкости, бронебойщики раскрывали брезентовые сумки с патронами, автоматчики обтирали ладонью свои ППШ, гранатометчики ближе подвигали ящики гранат. Эта короткая минутная тишина не означала отдыха. Она предшествовала атаке.
Вражеские машины одна за другой выползали из лощины и двигались к ним. В окопах стало тихо. Всё, внутри каждого, наливалось холодом. И хотелось поддержки, доброго слова, тёплого взгляда. Бойцы переглянулись, как бы спрашивая друг друга: «Выстоим ли?»
Минуту напряжённого молчания прервал взволнованный голос взводного:
– Проверить оружие. По местам.
Вскоре лязг сотен гусениц, низкое гудение моторов, выраставшая столбами пыль – всё говорило о наступлении немцев. И хоть их толком не было видно, но Сашок уже возбужденно кричал:
– Внимание! Взвод, приготовиться!
И без его крика всем всё ясно. Танки неторопливо наползали на них, выбрасывая пыль из-под гусениц в обе стороны от себя. И за этой пылью не видно немцев. И казалось, что танки накатываются одни, без пехоты. Но танки ближе и ближе, уже видны фигурки бегущих за ними.
И окопы ожили, увидев цель. Затараторил «максим», и захлопали «мосинки». Все это слилось в один звук, изредка перекрываемый хлопками танковых выстрелов.
Наши пушки молчали. Но в суматохе боя ни Иван, ни Григорий, ни тем более Сашок не думали об этом.
Вдруг один танк вздрогнул, попятился назад и застыл на месте. Все в окопе увидели это и порадовались. Теперь немцы оказались без прикрытия не только танка, но и пыли, которую он поднимал. И были как на ладони. И все сосредоточились на них. Они, не пробежав и пятидесяти шагов, исчезли, как растворились.
Бой продолжался. Покрытый пылью другой танк прорвался к линии окопов. Сержант со связкой гранат пополз вперед. Бросил связку. Танк закружился волчком, артиллеристы как бы очнулись, и он замер, и задымил, остановленный снарядом. Выскочившие наружу языки пламени стали облизывать его.
А немцы, волна за волной, набегали. И нечем их было удержать. Но докатившись до окопов, остановились и залегли. И отбиваться от них приходилось гранатами. И когда всем показалось, что настал конец, немцы вдруг бросились врассыпную.
И первое, что Иван услышал, – грохот и лязг тридцатьчетвёрок за спиной. И обрадовался и закричал:
– Ура!
И все подхватили за ним.
А танки, проскочив над головами, бросились на немцев, как гончие на зайцев. И взвод, и рота бросились за танками, бросились по зову души, без команды.
А немецкие танкисты не спешили умирать за «великую Германию». И испугавшись, остановились и повернули обратно.
Ведь у каждого в нагрудном кармане фотография если не жены, то невесты или просто девушки. Так что возвращаться живым было к кому. А на тот свет прибыть они всегда успеют.
И в этой суматохе и пыли нельзя провести линию, где с одной стороны наши, а с другой – немцы. Всё смешалось, перевернулось и стало с ног на голову.
Гансы метались по полю, пытаясь отыскать свои танки, натыкались на наши и, шарахаясь от них, как черти от ладана, бежали дальше, туда, где стоит их артиллерия, где уж точно им не страшны никакие русские танки.
И семафор снова стал наш. Иван заметил, как не успевший убежать немец юркнул в оконный проём будки обходчика и затаился. Граната полетела следом. Дверь вздрогнула, но осталась стоять. А Иван, даже не удосужившись посмотреть, что стало с немцем, побежал дальше. И Сашок и Григорий не отставали. Но пыл угас.
Немецкая артиллерия очнулась, и несколько наших танков запылали кострами. Остальные опомнились и повернули обратно.
И взвод понял и не двинулся дальше, а занял отрытые днями раньше свои окопы.
Табуретка была цела. Сашок, взгромоздившись на неё, прислонился к стенке окопа и закрыл глаза. От усталости и напряжения хотелось спать. И можно заснуть. Но придет ротный и разбудит. И не просто разбудит, а начнёт выговаривать, что это не так, то не так, а ты спишь. А хотелось лечь, заснуть и проснуться самому.
И ротный явился, не мог не явиться.
Задремавшего Сашка растолкали. Он подскочил и хотел доложить, как положено, но ротный остановил. Посмотрел на взвод, на него и спросил:
– Донесение написал?
– Никак нет, – виновато ответил Сашок.
– Эх ты, – вздохнул ротный.
Взглянул в сторону немцев, кивнул и добавил:
– На войне главное отчётность. Не тяни. Жду.
Повернулся, махнул рукой, как бы отмахиваясь от мухи, и пошел к себе.
Сашок уселся на табурет и, положив на колени планшет, стал писать. Писал тяжело, обдумывая каждое слово. Может, завтра утром всё сделалось бы легко. А сейчас едва хватило сил дописать.
Позвал бойца и велел отнести ротному. Не успел тот уйти, Сашок, привалившись к стенке окопа, слегка склонив голову набок, спал. Наступила ночь.
Иван, вышагивая взад и вперёд, успокаивал своё сердце, взбудораженное боем, поглядывая то вперёд, то назад с надеждой, что, зацепившись взглядом за что-нибудь, успокоится. Но в темноте разве чего-нибудь разглядишь, и, сожалея, сел на приступочек, прислонился к стенке и закрыл глаза и неожиданно для себя заснул.
Разбудил нет, не грохот, а тишина. И это было странно. Иван вдруг подумал, что боится безмолвия. Это противоестественно всей жизни, которой он жил последний год. От этого беспокойства он встал и, как маятник туда-сюда, задвигался по окопу.
Медленно, словно нехотя, наступало утро. Побродил еще немного, но это не успокоило. Даже поразглядывал траву, в надежде увидеть кузнечика. Но среди травинок ничего не было. И сожалея, что не встретил знакомого кузнечика или его родственников, стал смотреть вдаль. Охватила такая тоска, что хоть ложись и помирай. И сказал подошедшему Григорию:
– Устал я. Устал, что жить не хочется. Побыстрей бы убило.
Григорий замахал руками, словно стал отгонять от Ивана плохие мысли, перекрестился и сказал:
– Что ты? Что ты?
И снова перекрестился, погладил Ивана по руке и сказал:
– Ты о доме думай, о родных думай.
И мысль о доме успокоила. И стало легко на душе, словно в родном краю побывал.
Но расслабиться не получилось. Разъезд, как малюсенькая точка на карте, нужен всем. И важно, с какой стороны линии, обозначавшей оборону, находился злополучный разъезд. Важно и для нашего командования, и для немцев.