И наступил тот момент, когда дивизия, терявшая бойцов, должна отходить. Но просто оторваться от немцев не получится. Сдерживать немцев должен всего-то батальон энского полка отступающей дивизии и одна противотанковая батарея.
Ждали немцев. И они показались. Точнее, первым показалось пыльное облако, поднятое ими. И только когда стал различим клёкот двигателей и лязг гусениц, все увидели вырастающие на глазах танки.
– Танки! – то ли вскрикнул, то ли удивился командир батареи младший лейтенант Коган.
Это были первые немцы, которых он увидел. Он нервничал. Солдаты у «сорокопятки» замерли, ожидая его команды. Танки приближались. Не отрывая бинокля от глаз, он говорил сам себе:
– Пятьсот метров, четыреста, триста…
Поднял руку, резко опустил и крикнул:
– Огонь!
Но из-за выстрела не услышал собственного голоса. Пушка подалась назад. Загорелся головной танк, а следом, качнувшись, словно наткнулся на что-то неимоверно тяжелое, второй, из рваной пробоины в лобовой броне вырвался язык пламени.
Пришлось гансам развернуться в боевые порядки. Теперь уже бой должен идти по-настоящему. Но две машины дымили. Немецкая пехота рассыпалась по полю и не спеша двигалась за ползущими танками.
А батарейцы, словно торопилась повоевать, посылали снаряд за снарядом. Лейтенант, перебегая от орудия к орудию, пытался перекричать грохот:
– Народ, не части, стреляете слишком много, к вечеру без снарядов останемся. Народ, народ!..
Но артиллеристы словно не слышали его, продолжали палить. Все-таки первый бой. Раскалились стволы орудий. На ребятах от жары и сумасшедшего темпа взмокли гимнастерки.
Немцы, потеряв третий танк, стали откатываться назад.
– Прекратить огонь! Прекратить огонь! – надрывая голос, кричал лейтенант.
Пушки замолчали. На стволах от накала сгорела вся краска. Воздух был пропитан запахом крови и гари. Бой закончился.
Все почувствовали страшную усталость. От шума, воя и грохота голова у каждого разрывалась, ломило все тело. Пороховая гарь ест глаза. И кажется, что после боя все плачут.
Лейтенант, не скрывая своего раздражения, построил батарею и стал высказывать бойцам:
– Чем завтра воевать будем?
– Не боись, лейтенант, на завтра хватит.
– Я не лейтенант, а младший лейтенант. И приказываю обращаться по уставу. Всем ясно?
Батарейцы, утомленные боем, переминаясь с ноги на ногу, хотели если уж не завалиться куда-нибудь, то просто посидеть в тишине, громко гаркнули:
– Так точно, товарищ младший лейтенант.
– Вольно, разойдись.
Бойцы сели там, где стояли, а лейтенант отошел в сторону, опустился на край воронки, закинул ногу на ногу, положил планшет и стал писать донесение.
Немцы остались ночевать в поле, а батарея подготовила запасные позиции. Только после этого принялись за ужин. Весь вечер разговоры были только о прошедшем бое.
Ночью, когда уже все спали, лейтенант, обходя часовых, услышал возню. Достав наган, он пошел на шум и голоса:
– Ну, что там?
– А ни черта нет. Два сгорели, а в последнем кровищи по колено. Весь только перемазался.
– Что происходит? – подскочил лейтенант.
Бойцы сначала опешили, а потом доложили:
– Да вот, товарищ младший лейтенант, ходили смотреть, толстая броня у немецко-фашистских танков или так себе?
Лейтенант не понял юмора и спросил:
– И как?
– Так себе. У наших, пожалуй, потолще будет.
Лейтенант попытался вспомнить технические данные немецких танков, но так и не вспомнил.
Утром, после завтрака, немцы торопливо пошли в атаку. Первыми, нарушая тишину, застучали пулемёты окопавшейся пехоты. Следом грохотом орудий включилась батарея Когана. Но едва она остановила первые танки, тут же получила сосредоточенный огонь. Пушки танков, немецкая артиллерия без устали поднимали к небу комья земли перед позициями батареи.
Лейтенанту захотелось вжаться в землю, раствориться в ней и стать невидимым.
Между грохотом то с одной батареи, то с другой слышались крики:
– Санитар… Санитар…
Запасные позиции пригодились сразу. Три пушки по очереди перетащили на новые позиции, а четвертая, подскочив, перевернулась в воздухе и, грохнувшись на землю, замолчала навсегда.
Лейтенант хотел броситься туда. Но где еще минуту назад стояла пушка, возникал взрыв за взрывом.
Сколько идет бой – час, полчаса? Кажется, вечность. Но приходит та минута, когда наступающие понимают, что у них нет силы пробить оборону русских. Она еще крепка.
Немцы отошли. Бой медленно затухает. Еще по инерции строчат пулемёты, ухают пушки. Выстрелы звучат всё реже и реже, и наступает затишье.
Коган побежал на позицию четвертого орудия.
В капонире лежал наводчик Семёнов, был он, как живой, только весь покрыт пылью, и на лице лежал толстый слой пыли. От остальных – кисть руки с забинтованным пальцем, каска и кровь, кровь.
Лейтенант не мог поверить, что люди исчезли. Ему показалось, что они ушли и скоро вернутся. Он подошел к пушке. Теперь это был просто кусок искорёженного металла.
Наводчика похоронили вместе с кистью.
Единственной хорошей новостью стало то, что привезли ужин и снаряды. На три пушки теперь получилось даже больше, чем положено. И у бойцов ужин получился больше нормы – за убитых и раненых.
Пришел комбат, посмотрел на изрытые снарядами позиции артиллеристов, покачал головой и сказал:
– Держись лейтенант, на тебя вся надежда. Пехота без тебя не устоит. Держись.
Лейтенант уже хотел, вытянувшись и приложив руку к козырьку, ответить: «Есть».
Но комбат, не дожидаясь ответа, похлопал Когана по плечу и, сжав кулаки, словно с кем-то хотел драться, и, потрясая ими, горячо попросил:
– Долби их так, чтоб им, чертям, тошно стало! Чтоб у них кишки наружу повылезали!
Лейтенант дёрнул плечами. Всё происходило не так, как его учили в училище, как он сам думал. И даже эта маленькая победа зависела не от него, не от умения артиллеристов, не от крепости немцев, а от чего-то другого, не ясного никому. И он, сомневаясь в себе и чувствуя вину за убитых, сказал:
– Как-то всё не по уставу выходит, товарищ капитан.
Комбат поднял на него красные, не знавшие покоя глаза:
– Устав есть устав, а война есть война. И про устав забудь. Сердцем воюй.
И не разжимая кулаков, ушел в сторону пехоты.
После обеда немцы навалились со всей силой. По-хорошему они бы обошли, но им нужно в город. Им нужен берег. Им нужна Волга. Поэтому, не думая о потерях, они лезли и лезли. Лейтенант думал, что это никогда не кончится.
Но немецкая пехота залегла. А последнее, ещё каким-то чудом живое, орудие бросало в танки снаряд за снарядом. Но танки всё же прорвались. Вернее, один танк. Остальные горели. Вот он, обходя позицию батареи, лязгая гусеницами, оказался перед Коганом.
Его затрясло, как в лихорадке. С криком: «Получи, гадина…» – связка гранат упала на моторное отделение. Лейтенант вжался в землю. Горячая волна от взрыва, придавив к земле, прокатилась по телу.
Он поднял голову. Из башни замершего и окутанного дымом танка выскочил немец и, пригибаясь, хотел бежать к своим.
Выстрел из нагана прозвучал тихо, как будто сломали сухую веточку. Немец дернулся, обернулся и с удивлённым лицом упал на спину. На этом бой закончился.
Лейтенант поднялся и, забыв сбить ладонью с себя прилипшую пыль, смотрел на подбитые танки, на распластанных по всему полю немцев и плакал. Он плакал, потому что нет никого в живых из первого расчета, плакал, потому что от второго расчета только половина, плакал оттого, что осталось одно орудие и оттого, что остался жив. Бойцы окружили его:
– Ты чего, лейтенант?
Ему стало стыдно, но остановить слёзы было выше его сил, и, закрывая лицо руками, ушел от них.
Сел на край воронки и, обхватив голову, зарыдал. К нему тихо подсел подошедший комбат.
– Что, лейтенант, лихо?
Коган хотел вскочить, но комбат удержал его за плечо. Лейтенант плакал и сквозь слезы говорил:
– Я потерял… Байкова, Колесова, Исаева, Никифоров, Бурина, Демичева… Байков, какой человек! Он дрался, он два танка подбил… Два танка… Два танка…
Комбат глубоко вздохнул, словно подыскивая слова для сочувствия. Но как их найдёшь, когда у него в ротах не лучше. Там тоже хоронят убитых. Но он уже сжал, собрал всего себя в кулак, потому что на него смотрят люди, и он не может, как бы больно ему ни было, плакать. Просто за последние дни он перестал улыбаться.
Подождав, пока лейтенант выговорится, он сказал, зачем пришел:
– Завтра потихоньку будем отступать. Ты снаряды не жалей. Главное, танкам не дай прорваться. Мы отойдем, а ты бросай орудие и деру за нами. Мои прикроют.
– А оборона?
– Что оборона? Сколько могли, держали. Всё! Нечем воевать. Считай, ты да я да мы с тобой – вот и вся оборона. Отдыхай. Завтра трудненько будет. Раз они сюда лезут, значит, им Сталинград позарез нужен. А раз так, сил они не пожалеют. А твоя задача – танки не пропустить. Не дай им прорваться. А с пехотой мы как-нибудь разберёмся. Хорошо.
– Есть. – Рука лейтенанта по привычке потянулась к виску. Но комбат удержал его руку и, прежде чем уйти, с надеждой сказал то ли себе, то ли Когану:
– А может, подмогу пришлют…
И ушел, а Коган вернулся к своим батарейцам, ему уже не было стыдно за свое раскрасневшееся от слёз лицо.
– Командир, попробуй немецкого харча.
Наводчик протянул открытую банку с тушенкой.
В другой бы раз он бы накричал на них за то, что мародерничают. Но сейчас сел на землю и стал есть. Показывая на банку, спросил:
– Из танка?
– А откуда же еще? – дернув плечами, удивился наводчик.
– Как орудие?
– Одно цело, остальные в хлам.
– Снарядов хватит?
– До обеда точно… А лихо мы их.
– И нам досталось.
– Не без этого. Война. А лихо вы, товарищ лейтенант, танк ухандокали. Я думал всё, нам хана, а потом смотрю: танк горит, и танкист к своим драпает.