– Так я ж его застрелил.
– То с вашей стороны, он там и лежит. А другой, с нашей, убег. Некогда было с ним возиться. А двое так в танке и остались. Одним снарядом… В общем, каюк. А вы, лейтенант, молодец, не испугались. Я б так не смог… Лихо вы…
Потом бойцы пошушукались и виновато сказали:
– Лейтенант, мы тут покумекали и решили…
Боец протянул ему часы.
– Вот. А то негоже командиру без часов.
Коган сначала отстранился. Но наводчик сказал:
– Берите, товарищ лейтенант. Трофей.
Его первым порывом было отругать их, но сил не было. И он взял. Это были первые часы в его жизни. Черный циферблат со светящимися зелеными цифрами, золотистый корпус и коричневый кожаный ремешок с застежкой и название «ректа». Он тут же надел их на руку. Но долго полюбоваться часами не получилось, едва успел приложить к уху и послушать тиканье.
Немцы зашевелились и начали атаку. Теперь они уже не шли, а бежали за танками, волна за волной. Шрапнель выкашивала их, а они не кончались. Танки вырвались вперёд. И лейтенант уже не о чем не думал, а, заменив контуженного наводчика, стрелял и стрелял.
Пехотинцы не выдержали. Сначала один, потом другой… Пригибаясь и вздрагивая от взрывов, стали отходить мимо батареи. Коган, выпрямившись, замахал им руками.
– Назад, назад. В окопы. Перебьют же на открытом месте!
Они прижались к земле и ползком вернулись в окопы.
Лейтенант не увидел фонтанов земли, вдруг поднявшихся справа и слева от него. Просто провалился куда-то, не переставая отдавать команды самому себе: «Огонь, огонь…» Очнулся, голова болела. Увидев своих, спросил:
– Где мы?
– Отступили.
– А позиции?
– Под немцем.
– Комбат?..
– Приходил, про тебя спрашивал.
– Все отошли.
– Живые все. Народ не похоронили. Не успели. Так и остались лежать. Лихо отступать было. Едва ноги унесли.
– А пушка?
– Притащили. На себе притащили. Целехонька-здоровёхонька. Снарядов обещали, но еще не подвезли.
– Как же? Как же? Кончились все?
– Мал-мало осталось. Да рук не хватило. А еще вас несли… Да немцы лихо на пятки наступали. Зато гансов и фрицев намолотили – тьма. Одних танков за эти дни штук сорок…
Вечернюю тишину нарушали редкие выстрелы. Если б их не было, то можно и не думать о войне.
Всего три дня боёв, а вон сколько немецких вояк не то что не смогли войти в Сталинград, а даже близко не подошли. Так и остались навсегда лежать в этой земле, под этим городом.
Утром следующего дня немцы стали опять пробиваться в сторону Сталинграда. И чем скорей они старались прорваться дальше, тем тяжелей были потери.
Словно эта махина, преодолевшая столько, натолкнулась на казавшееся вначале небольшое препятствие. И каждый шаг, каждый метр давался теперь только кровью и смертью, и еще раз кровью и смертью.
Комбат пришел, когда лейтенант полулежа прислушивался к шуму ветра и смотрел куда-то вдаль, где, может, располагалась его родная сторона, где столько близких ему людей каждый день каждый час, каждую минуту думают о нём. Но недалеко заухали тяжелые орудия, нарушая покой осеннего дня.
Коган, увидев начальство, хотел вскочить, но капитан, помахивая ладонью, сказал:
– Лежи, лежи…
Как-то всё не по-уставному выходило, и это напрягало лейтенанта. Но батальонный, вытянув вперёд ноги, сел рядом на траву. Сапоги его блестели, только легкий налет пыли успел осесть, пока он шёл сюда.
– Голова болит?
– Почти нет, – соврал лейтенант.
– Ладно, – массируя лоб пальцами, продолжил капитан, – потихоньку пройдет. Снаряды остались?
– Никак нет.
И лейтенант снова хотел вскочить и вытянуться во фрунт перед капитаном. Но тот, удержав его за плечо, сказал с сожалением:
– Это плохо. Ладно, я своих послал, может нашукают. Без пушки нам труба. Гранат мало. Да и немцы артиллерию не жалуют, боятся. Нам много не надо. Так, попугать только. Эти дни они узнали, почем фунт лиха. Нахрапом не сунутся. Ладно, найдут снаряды, притащат. Думаю, найдут.
Встал и, прежде чем уйти, сказал по-отчески:
– Ты, Семён Федорович, повнимательней будь. А то голову не сбережешь. Пригибаться не стесняйся. Ничего в этом стыдного нет. Я уже во весь рост не хожу, в основном ползком, за месяц всю пряжку на ремне истер. И людям скажи, пусть поберегутся. И побрейтесь, а то немцы подумают, что пред ними не Красная армия, а партизаны.
С тем и ушел. Батарейцы тут же притащили осколок зеркала, котелок горячей воды и кисточку. Пока брился, появились бойцы с ящиками. Снаряды. Лейтенант с намыленными щеками поспешил смотреть. Два десятка снарядов порадовали больше, чем хороший ужин.
Утром немцы двинулись на них на восток. Но встреченные дружным огнем отступили, то ли плохо поспали, то ли плохо поели, поэтому атака и не задалась. Теперь лейтенант не уговаривал батарейцев экономить снаряды. Они и сами понимали, что к чему.
Бой закончился быстро. И бойцы, и пушка целы. Но снарядов ушла половина и к обеду не останется совсем.
Вернувшийся комбат, слушая его, кивал головой. Он уже прикинул, где развернуть запасные позиции, и послал туда людей. Пока переместил пулемёты во фланг. Эта маленькая хитрость заставит немцев отступить, а сразу наступать второй раз они не будут. Значит, будет время отойти. Так, пожалуй, до обеда и протянем. А там видно будет. На войне выдержка первое дело. Испугался, дрогнул – считай, пропал.
Немцы успокоились и все дни о них не было ни слуху ни духу. Нет, они не ушли, в их окопах, а они успели окопаться, была походная суета. Изредка постреливали в нашу сторону. И то, только для того, чтобы отчитаться об израсходованных боеприпасах, то есть показать высшему начальству, что они тоже воюют, а не спят сутки напролёт.
А выжженная солнцем степь вошла в сентябрь.
Пополнение
Они пришли запылённые, усталые и понурые, не ожидая, что их дорога наконец закончилась.
Неделю назад, там, далеко за Волгой, их учили окапываться, стрелять по мишеням, владеть штыком, бежать с криком «ура» в атаку. И вот они здесь.
И хотя ничего страшного ещё не произошло, все ещё живы, их испуганный взгляд говорил сам за себя: они не ждут ничего хорошего. Им страшно.
В первые дни страшно всем! Страх одолевает. Каждого шороха, каждого скрипа остерегаешься, как загнанный зверь. Со временем все это проходит.
Нет, это не тот страх, который был при переправе через Волгу. Тогда юнкерсы, завывая, валились на их буксир сверху и, резко повернув, набирали высоту, а их сердца опускались в пятки.
Отделившаяся от самолёта бомба неслась на корабль. Капитан, с седыми усами в черном бушлате, грозил немцам кулаком и крутил штурвал так, что кораблик, завалившись на борт, резко отворачивал то в одну сторону, то в другую.
Бомбы поднимали фонтаны воды то справа, то слева. Брызги летели на палубу, обдавая стоящих и не причиняя вреда.
Из всего происшедшего им запомнились завывания самолётов, грохоты взрывов и сигналы буксира.
Мокрые наполовину сошли на берег, успокоились и уже без происшествий дошли досюда.
Воздух в этот день был пропитан редкой в эти дни тишиной. Им даже на секунду показалось, что войны нет. Но развороченная земля вокруг окопов и та спешка, с которой их распределили по ротам, всё говорило об обратном.
Им страшно, они на войне. Двое попали во взвод к Сашку. Григорий стоял в стороне и присматривался к ним, словно раздумывая, что они за люди и можно ли на них положиться.
Новые, ещё не истёртые шинели, пыльные, но не истоптанные сапоги. И пилотки, как блины на головах. Позвякивая котелками и касками, осторожно спустились в окоп и оказались перед Сашком.
Он хотел их записать, но карандаш куда-то подевался. Отсутствие карандаша заняло все мысли взводного. И он, махнув рукой, пошел от них по окопу, сказав на ходу:
– Ждите.
Они переглянулись, не ожидая такого приёма. Стоявший невдалеке Иван с минуту молча смотрел на них, а потом спросил:
– Чьих будете?
Они дернули плечами, не понимая вопроса и не зная, что ответить. Потом круглолицый, оказавшийся побоевитей, сказал:
– Свои, свои будем.
Иван усмехнулся.
– Ясно, что не немцы. Откуда родом?
– Так бы и спросили. Из Горловки, из Донецка. Шахтёр.
– А звать?
– Егор.
– А ты? – спросил Иван, кивая на другого.
– Я-то? – переспросил другой так, словно Иван оторвал его от своих размышлений. И разглядывая носки своих сапог, сказал: – Из Торжка. Портной.
– Портной это хорошо, это нам полезно. А зовут-то как?
– Евсей.
Больше Иван расспрашивать не стал, а, махнув рукой вдоль окопа, сказал как можно ласковее:
– Располагайтесь.
Они посмотрели в одну сторону вдоль окопа, потом в другую и сели, где стояли. Видно, натопались за последние дни немало. И впервые за всё это время их никуда не погонят. И это и порадовало, и огорчило. Хотелось ещё куда-то идти, видеть не что-то новое, а просто другое. Но, видно, конец пришел их неопределённости. И этот окоп – их дом. А эти люди, почитай, что родня.
Иван, порывшись в сидоре, выбрал два более-менее одинаковых сухаря, подошел и протянул им со словами:
– Погрызите пока. Когда ещё ужин принесут.
И они, не вставая и не благодаря, взяли и стали грызть.
«Намотались», – глядя на них, подумал Иван.
И хотя они были, наверное, с ним одного возраста, что-то детское виделось в них.
Хотел Иван ещё что-то сказать, а они, привалившись друг к другу, безмятежно спали.
Карандаш наконец-то нашёлся. Прибежавший Сашок хотел поднять и построить пополнение, но Иван остановил его:
– Пусть, пусть поспят, намаялись.
И Сашок, согласившись с ним, осторожно переступил через спящих и пошел по своим делам.
Григорий, до этого стоявший стороне, словно стеснявшийся, подошел ближе. И, кивая на спящих, поинтересовался:
– Ну, как народ?
Иван дёрнул плечами и сказал:
– Народ как народ.