Ужин принесли поздно. Прибывшие порадовались еде и торопливо, словно куда-то спешили, поели. Шахтёр сказал, улыбаясь и облизывая ложку:
– Кормят ничего, сносно.
– А что, до этого не очень кормили?
– Так себе, – вступил в разговор другой.
А шахтер добавил:
– У поваров морды круглые, а мы вечно голодные. Начпрод жирный, как боров, а солдатские щи одна пустота. Я их постращал, сразу всё нашлось. И мясо, и перец, и лаврушка.
– Да, – согласился Иван и добавил: – Кому война, кому мать родна. Вот так и живём, хлеб жуём.
И повернувшись к стоявшему за спиной Григорию, сказал, кивая на вновь прибывших:
– Скажи что-нибудь людям.
– А что сказать?
– Скажи, как мы тут живём, как немца бьём.
– Как надо, так и бьём.
– Вот какой у нас Григорий строгий.
Они засмеялись.
– А вы зря смеётесь. Григорий у нас герой. У него и медаль за отвагу есть. А ты поди её заслужи, – сказал строго Иван.
И пришельцы сникли, словно осознали свою вину.
Но Иван успокоил их:
– Вы не тушуйтесь, это я так, к слову. А про медаль правда. Под немецкие миномёты полез. Чтоб товарища выручить.
– А товарищ-то где?
– Помер. От ран помер. Война, будь она треклята. Вот нож мне перед смертью подарил.
И Иван достал из-за голенища нож и показал новичкам. Те покрутили его в руках и вернули обратно.
С одной стороны, Ивану ещё хотелось поговорить, но, видно, не настала та минута, когда человека не надо тянуть за язык, он сам всё про себя расскажет.
Тут на немецкой стороне громыхнуло, и снаряд, со свистом пролетев над окопами, шлёпнулся далеко позади. Новички, закрыв головы руками, быстро присели на дно окопа.
Иван, чуть пригнувшись, сказал им сверху:
– Это немец вас с прибытием поздравляет.
– Часто он так? – поинтересовался шахтёр, поднимаясь.
Распрямившись, Иван сказал:
– Почитай, каждый день. Немец без стрельбы спать не ляжет. Он снаряды не экономит. Вот стрельнул в белый свет, как в копеечку. И не жаль. Снаряды ещё подвезут.
Пополнение распрямилось и стало отряхиваться. Глядя на них, Иван улыбнулся и продолжил:
– А вы зря испугались. Пока снаряд или мина свистит, гремит – это не ваше. Грохнет далеко, вас и не заденет. Свой снаряд и не услышите. А взорвётся, мало не покажется.
И пока продолжался разговор, наступила ночь, и все стали укладываться. Водрузив под головы сидоры, все вытянулись.
– Храпящие есть? – поинтересовался Иван.
– Нет, – в один голос сказали они.
– Это хорошо.
С тем и заснули.
И наступила с лёгкой прохладой очередная ночь, словно с напоминанием – уже осень.
Утро было тихим. Проснувшемуся Ивану, ещё не открывшему глаза, на секунду даже показалось, что он дома, а не на войне, а сын и жена где-то рядом. Сейчас она подоит корову, вернётся в дом, будет процеживать молоко, позвякивая подойником о ведро…
Но от близкого разрыва земля вздрогнула. Видение исчезло. Иван открыл глаза и подумал:
– Началось.
Но он ошибся, это был случайный снаряд, прилетевший с немецкой стороны, других не последовало. После этого и принесли завтрак.
Подносчики пищи всё время менялись, поэтому толком с ними знакомиться не удавалось. Да и спешили они всегда очень. Не нравилось им на передовой. Тут, как ни странно, стреляют.
Впрочем, если разобраться, никому здесь не нравится. А поговорить с посторонним человеком Ивану сильно хотелось.
Ведь из новостей изредка попадала дивизионная газета, да новый ротный политрук иной раз забежит и расскажет, что в мире делается. Сашок да Гришка всё, что могли сказать, уже сказали.
Правда, иногда появлялось ротное, а ещё реже батальонное начальство. Но с ним не поговоришь, а хотелось по душам, по-человечески, обстоятельно. Ведь убей ты хоть тысячу немцев, в душе человеческое всё равно останется. Вот оно-то и требовало выхода. Выскажешь, что наболело, накипело и надумалось, и душа облегчится.
Но не получалось у Ивана так. Не было той отдушины, верней, не было человека. Двое новеньких были уже на ногах и таращили глаза на немецкую сторону.
– Что, немца высматриваете? – спросил Иван улыбаясь.
И продолжил:
– Начнёт наступать, насмотритесь.
И увидев, что они то переглядываются, то смотрят в сторону немцев, сказал:
– Вы не тушуйтесь, здесь всем страшно.
Его слова немного успокоили новичков.
С утра затевался бой. Это и без слов понятно по той суете, что происходила у немцев. Видно, они уже поели. Вот и торопятся повоевать.
Подносчики еды, один с кашей, другой с чаем, после раздачи, не проронив ни слова, ушли, даже не попрощавшись.
Пыльные котелки, перед тем как туда упадёт каша, в ожидании очереди сначала скоблили ложкой, а после наскоро оттирали травой. А что делать, воды-то нет. Но сколько ни три, пыль и песок все одно попадут.
Иван, облизывая ложку, глядя на удаляющиеся спины подносчиков, подумал:
– Хорошо, успели позавтракать, а то бы пришлось воевать на голодный желудок.
Хлеб по привычке убрал в карман и новеньким посоветовал:
– Хлебушек не ешьте, бой закончится, пожуёте.
Они послушно спрятали хлеб в карманы.
Кашу доедали, когда немцы вывели против роты Ивана целый батальон танков. А батальон – это серьёзно. Это как-никак сто, сто пятьдесят штук. Не на прогулку же выехало столько техники.
Эта махина должна сокрушить всё на своём пути и, пройдя разъезд, двигаться дальше.
До Сталинграда, если не пешком да на технике, да с ветерком, рукой подать, за день доберёшься. А там Волга, там война кончится, должна кончиться. Так думали немцы.
Командующий 4‑й немецкой армией Гот, отдавая приказ о наступлении, наверное, тоже так думал.
А и правда, кто может помешать его войскам докатиться до Волги.
Тут, у небольшого разъезда, раздавить танками русских и так вдоль железной дороги промчаться и въехать в Сталинград.
Семафор, возвышающийся надо всем, с железным безразличием смотрел на происходящее вокруг. Ни пули, ни снаряды не пугали его. Одно было непонятно, почему и с той и с другой стороны все стремились занять разъезд, где он совсем недавно, важно возвышаясь, руководил движением поездов.
И люди, люди. Сколько их уже полегло вокруг него. Весь август ни на день не прекращались бои. И это истребление друг друга неизвестно когда кончится. Что ни бой, то и потери.
Вот опять, танки с крестами неторопливо вытягивались из лощины, строились и шли в атаку. Сзади, прижимаясь к ним, быстрым шагом шла пехота. Что-то невообразимое было в этом движении без единого выстрела. Словно на ученьях, этот клин надвигался на замерших в ожидании красноармейцев.
В танковой атаке есть что-то кавалерийское. Вперед, вперед, нестись лавой, сметая все на своём пути. Поэтому, когда на немецкой стороне затарахтели моторы и с нарастающим гулом двинулись танки, Гришка, переступая с ноги на ногу, закрестился
– Началось, – то ли себе, то ли стоящему рядом Ивану сказал Сашок, кивая на надвигающуюся армаду и поправляя, как ему показалось, сбившуюся портупею.
– Хорошо хоть покормили, – сказал Иван, натянуто улыбаясь Сашку.
Новенькие прижались к стенке окопа, уже не ожидая ничего хорошего для себя. Иван, глядя на них, улыбаясь, сказал:
– Не робей, робя, прорвёмся.
Они посмотрели на него, потом на немцев, потом опять на него и ничего не ответили.
Разговор не клеился. Чем ближе становились немецкие танки, тем сильнее нарастало напряжение. Ведь вся эта армада надвигается на них не просто так, а чтобы раздавить, уничтожить и, как говорится, мокрого места не оставить. Тут у кого хочешь поджилки затрясутся.
Одна надежда на наши танки, а они где-то рядом. Иван это чувствовал. Это придавало ему спокойствия. Он даже улыбнулся, кивнув Григорию.
Но тот, сжатый как пружина в ожидании непоправимого, не заметил движения губ Ивана. А продолжая креститься и бормотать молитву, даже не смотрел в немецкую сторону.
Танки двигались неторопливо, чтобы пехота не отстала от них. Первыми захлопали ружья бронебойщиков. Но, казалось, их пуканье не страшно железным громадам. И те, как ни в чём не бывало, переваливаясь с боку на бок, продолжали надвигаться на их взвод.
Ивану, вдруг забывшему про танки, стало не по себе. Хотелось выскочить из окопа и бежать, бежать отсюда без оглядки. но ноги вдруг стали ватными и душа опустилась в пятки.
Иван сжался, боясь, что другие заметят его слабость, но не видел он, что и другие тоже трясутся от страха.
Все готовы залезть червяками в землю, чтобы не смотреть на наползающую смерть.
Когда немцы оказались близко, так близко, что Иван, различив сквозь пыль белые кресты, уже подумал: «Вот и конец», – вдруг появились наши танки. Проскочив над окопами, громко тарахтя, бросились навстречу немцам.
Солярный дым, подвывание моторов и грохот гусениц лучше всякой музыки подняли настроение нашим бойцам. И все облегчённо выдохнули и заулыбались, поворачивая головы направо и налево, словно желали поделиться обретённой радостью.
А между тем тридцатьчетвёрки и кавешки, приближаясь к немцам, выплёвывали из стволов огонь и дым. Вот первый танк с крестом с перебитой гусеницей закрутился на месте. От второго снаряда вздрогнул, замер и зачадил. За ним ещё один.
Но и нашим атакующим стало доставаться. Дымил тяжелый танк. Потом средний, потом еще средний и ещё один.
Танки вспыхивали, как спички. Огонь с одинаковой яростью слизывал и белые кресты, и красные звёзды. Экипажи подбитых танков метались под перекрёстным огнём, но выжить им среди летящего со всех сторон металла не удавалось. Тут же рядом со своими искалеченными машинами и оставались лежать.
Гарь и пыль то стелились по земле, то столбами поднимались к небу.
Немцы отступили. Наступила тишина. Настрелявшись, ни у кого и с той, и с другой стороны не было ни сил, ни желания воевать, да и снаряды, пожалуй, кончились. После такого боя не то чтобы стрелять, а и двигаться невмоготу.