Все хотели одного: чтобы солнце, остановившееся в зените, побыстрей село и наступила ночь. И тогда можно спокойно отдохнуть и отдышаться. А если принесут ужин, то трясущимися от напряжения руками, не торопясь поесть, сидя на корточках, прислонившись спиной к стенке окопа. А после затянуться пробирающей до костей самокруткой, насладиться ароматным дымком и почувствовать себя счастливым.
Но солнце замедлило свой бег. И все поняли, что опять все повторится, и от этого стало невесело. А что делать – война.
Иван смотрел на дымящиеся танки и сожалел:
– Мало мы их побили. Побили бы больше, сидели бы и раны зализывали… А то опять начнут…
И он оказался прав. Там, на немецкой стороне, взвилась столбами пыль, и среди устоявшейся тишины загудели моторы. Хоть и нанесли немцам урон, дымили четыре танка. Но так и не добились главного. Их танки, считай, без потерь улепетнули.
Через полчаса немцы снова бросились в атаку с одной целью – раздавить пехоту. А пехота стояла на месте. Танки почти одновременно плюнули своими хоботами в ее сторону сотню снарядов.
Казалось, вся земля от разрывов поднялась вверх и медленно оседала. Пыль, смешиваясь с пороховой гарью, стелилась, как туман. И невозможно понять, что там происходит. Но в просветы стало видно, как красноармейцы отходят. Еще чуть-чуть и побегут, подставляя спины и сверкая пятками.
И новички уже карабкались, вылезая из окопа. Иван подлетел и, схватив сначала одного, потом другого за полы шинелей, стащил в окоп, ругаясь при этом.
– Куда, сукины дети? Убьют вас.
И уже спокойно, глядя на их перекошенные лица, добавил:
– В чистом поле от танка не убежишь.
И Григорий, до этого с безразличием наблюдавший за Иваном, вдруг радостно воскликнул:
– Наши!
Явившиеся снова, словно ниоткуда, тридцатьчетвёрки бросились наперерез немецким танкам. Те, будто натолкнувшись на невидимую стену, остановились и, пятясь, отползли за холм.
Пехота вернулась на свои места и стала поправлять окопы.
Шахтёр, терзаемый любопытством, выглянул из окопа. Разорвавшийся рядом снаряд брызнул в него осколками. Он вздрогнул, словно удивился вонзившимся в него кусочкам металла. Ткнулся лицом в стенку. И оставляя кровяной след, повалился на дно окопа.
Иван присел и потряс его за плечо и крикнул в залитое кровью лицо:
– Дыши, зёма, дыши!
Но тёплое ещё тело было безжизненно.
– Отвоевался шахтёр, – с горечью, подумал Иван.
Иван поманил Евсея. Но тот, словно статуя, смотрел остекленевшими глазами, боясь пошевелиться. Иван выругался и позвал Григория, и они, осторожно, боясь испачкаться кровью, положили ещё не закоченевшее тело на бруствер.
Ходить, спотыкаясь о мёртвого человека, не по себе. Тем более ещё час назад Иван болтал с ним и просил оставить покурить. И тот оставил. И сделав две последние затяжки, обжигая пальцы, Иван всё равно сказал ему:
– Спасибо.
Тот, кивнув головой, дескать, не стоит благодарностей, улыбнулся.
И вот его нет, смотришь и не веришь.
От недалёких взрывов его тело вздрагивает, словно собирается подняться и спрыгнуть в окоп, и начинает казаться, что он жив. Но это не так.
Иван сапёркой срезал кровавые следы со стенки и, собрав со дна окопа пропитанную кровью землю, выбросил в сторону немцев.
Губы Григория непрерывно шевелились. Перечислить всех убитых не хватало времени. Мешали поднимавшие столбом землю взрывы, при виде которых все прижимались к стенке окопа.
А их, расставшихся с жизнью, становилось всё больше и больше. Вон танк загорелся, и никто не выскочил. И четыре безымянные души, безымянные только для Григория, унеслись вверх.
И должно быть тесно стало у ворот рая. И святой Пётр, не успевая каждому открывать дверь, держал её нараспашку. А люди всё шли и шли, и не было им конца. И у небесного привратника, должно быть, округлились и наполнились слезами глаза.
На полчаса всё затихло, и пыль успела рассеяться. И в это время, пока все, еще не убитые в предыдущих атаках, живы, было радостно и тревожно на душе. Но сил не было. Упасть бы и заснуть.
Но сидя на корточках, Иван и Григорий завидовали взводному, сидевшему на табурете, и ждали немцев. Ожидание тяготило. И хотелось одного: скорей бы наступила ночь.
Наверное, и немцы мечтали о том же самом. Но их начальство думало по-другому. И они пошли в атаку, прячась за пыхтящими танками. И пока в тишине пробежали сотню метров, показалось, что и оставшееся расстояние преодолеют без ущерба для себя.
Но вдруг одновременно десятки орудий кавешек и тридцатьчетверок ударили по ним. Бить с места, хорошо прицелившись, пусть и по движущемуся врагу, дорогого стоит.
Немцы это поняли сразу, когда семь танков, идущих впереди, замерли и окутались дымом. Тут же прозвучал ответный залп. Но азарт боя уже захватил танковый полк, и его орудия бросали и бросали в противника бронебойные снаряды. В ответ получали такие же, но в большем количестве.
Бронебойные – это только кусок стали. Пробивая броню, они крушили все, что попадало им на пути. От них не было разрывов. Если не попадали в цель, то зарывались в землю, оставляя в ней отверстия, как глубокая кротовая нора.
Из балки выскочили Т‑40. Конечно, это глупость – лезть с пулемётом на танк. Но в азарте боя танкисты легких машин забыли об этом. Эта забывчивость стоила им одного сгоревшего танка и двух безымянных душ.
Немцы отступили задним ходом, боясь подставить под удар свои более тонкие борта. Тридцать минут длился этот бой, а казалось, вечность.
Бой закончился. Сашок посмотрел на голубое небо и, тяжело переставляя ноги, усталость сказывалась всё сильнее, пошел по окопу. Заметив Ивана и Григория, сидевших с закрытыми глазами, спросил:
– Устали?
– Есть такое дело, – ответил за двоих Иван, приоткрыв глаза. Лейтенант хотел ещё что-то сказать, но увидел, как в небольшой ложбинке копали могилу. Не каждому убитому отдельно, а одну на всех.
Копать для каждого не хватит сил. Глядя, как пехотинцы устало выкидывают землю наверх, Сашок подумал:
– В ложбинке – это хорошо, это правильно. В чистом поле немцы танками укатают и пойди найди могилу. А в ложбинку не сунутся. Танку здесь неудобно, не повернуться.
– Эх, судьба, судьба, – вздохнул Иван, глядя на убитых.
Они положили на шинель шахтёра и понесли к остальным. Евсей шел рядом и плакал.
Иван хотел его успокоить, и у самого сердце не на месте.
Убитых много. Положены они в ряд на примятой траве, а рядом уже чернеет пустота неглубокой могилы.
Утром сержант с простой фамилией Васильев – герой. Здесь, у семафора, он подобьет два немецких танка, вечером погибнет вместе с экипажем. В этом бою его танк подбили. Окружили его фашисты, а Володька встал на башню, из нагана шесть немцев положил, а получил пулю себе прямо в сердце.
Еще один русский паренек выполнил свой долг до конца. Вот он, совсем мальчишка. Лежит так, словно спит. Шлем на груди, а русые короткие волосы растрепаны. И нет рядом матери, чтоб поправить непослушные волосы и припасть к груди любимого сыночка.
Когда ещё долетит чёрная весть до неё, когда ещё заголосит она, надрывая сердце, содрогаясь всем телом и держа руки над головой, словно спрашивая у бога:
– Почему так случилось? Почему?
Только комиссар, держа в опущенной руке шлем, говорит. Нет, не правильные слова о смелости и отваге, а совсем другое, что сейчас терзает ему душу:
– Простите нас, боевые товарищи, если что не так. Вы честно сражались. Дорого враг заплатил за ваши жизни…
К убитым подошел коренастый танкист, закрыл открытые глаза, порывшись в кармане, достал и положил на них медные монеты.
Начали хоронить убитых. Похороны на войне – дело обыденное. У войны хороший аппетит. Смерть каждый день собирает богатый урожай. И всё могилы, могилы. И все молодежь, молодежь. В свои двадцать с лишним лет Ивану казалось, что он рядом с ними старик.
Погибших опустили, накрыли плащ-палатками. Бойцы поодиночке прошли цепочкой мимо могилы, бросая в неё по горсти земли. Тонко звенят лопаты, земля заполняет могилы.
И вот только бугорок обозначает то место, где лежит столько человек, не успевших в свои девятнадцать с небольшим лет не то что насладиться жизнью, не то чтобы узнать, чем закончится война, а просто увидеть, как закончился бой.
Григорий рукавом вытер слезы. Иван, стараясь не показать своей слабости, через силу держался. Евсей, вздрагивая всем телом, рыдал.
– Ничего, ничего, – успокаивал его Иван, – что теперь поделаешь.
А и у самого на душе было погано. Только появился человек, только стал привыкать к нему, и нет его.
– Эх, – сказал словно ниоткуда появившийся Сашок. – Не успел человек повоевать. Ну, завтра мы покажем этим гадам!
Иван молчал, а что скажешь.
Вот и закончился один из дней для оборонявших Сталинград с юга. Они выполнили задачу, отстояли разъезд. Но даже понимание этого не принесло ни радости, ни удовлетворения.
Сколько ещё им предстоит так стоять? И выстоят, и будут ли живы? Кто знает? Война кругом, куда ни посмотри. Война!
В эти августовские дни начальник генерального штаба вермахта Гальдер сделал запись в своём дневнике: «Под Сталинградом войска Гота натолкнулись на мощную оборонительную позицию противника».
Это Иван-то с Гришкой построили лопатами мощную оборонительную позицию. Ему бы следовало написать, что воинский дух русских вырос и стал несгибаемым. Но он и сам не верил в это. Поэтому записал то, что ему ближе и понятней. Но всё это где-то далеко, за тысячи километров, в Берлине.
А всё новые и новые немецкие соединения подходили и в который раз пытались сокрушить невидимую здесь простому глазу мощную оборонительную позицию, но хорошо различимую из Берлина.
Танкист
Дивизия трещала по швам. Ещё немного – и порвётся та жиденькая нить, называемая обороной. И понесутся немцы всеми нерастраченными силами с юга к Сталинграду.
Комармии понимал, что если не удержать этот кусок железной дороги с разъездом, станцией и посёлком при ней, то все старания пойдут прахом. И он бросил то единственное, что было у него под рукой, танковую бригаду. Понимая, что сильно она не поможет, но на какое-то время задержит немцев, а там, глядишь, что-нибудь наладится, все мысли были об одном – только бы успела.