Бригада долго пылила по степи. Переваливаясь с боку на бок, танки то поднимались вверх, то спускались в неглубокие балки и снова вверх. Дизели натужено гудели.
От этой монотонности и сентябрьской жары хотелось спать. Водители клевали носом, вздрагивали, тёрли глаза и очумело смотрели вперёд.
От непрекращающегося долгого движения всё тело затекло. Хотелось выскочить из танка, походить или просто выпрямиться, а не сидеть, скрючившись, изнывая: от палящего солнца, дребезжания машины и всюду проникающей пыли.
Но вот показались пыльные от разрывов столбы. И в одно мгновение сонливость как рукой сняло. И без подготовки, без разведки танки с ходу бросились в атаку.
Танки, кругом танки. И непонятно, кто наступает, кто отступает. Лейтенант смотрел в перископ, а танк взлетал в облако пыли, и ничего не было видно. Но тут же выныривал оттуда, как из воды. И Шкадов, едва различив цель и убедившись по силуэту, а немца с нашим не спутаешь, посылал бронебойный в его сторону.
Фашистский танк вздрагивал и замирал. А что дальше, смотреть некогда. Вперёд, вперёд! Осколки от близких разрывов гулко стучали по броне, а пули, пулемётные, автоматные, винтовочные, трезвонили не переставая.
Бой разгорался всё сильней и сильней. Смешались немецкие танки и наши. И всё закружилось, завертелось.
И гансы, пехотинцы, захваченные этим круговоротом, бегали от танка к танку, отыскивая свои и шарахаясь от краснозвёздных.
Смотрит лейтенант Шкадов в танковый перископ и видит: мечутся фигуры фашистов в клубах дыма и пыли, а он выпускает по ним парочку осколочных снарядов в самую их гущу, чтобы успокоились они навсегда.
И Серёжка, радист-пулеметчик, тоже стреляет не переставая. Куда стреляет и что он видит через маленькое отверстие? Но остановиться не может. Азарт боя захватил и его. Аж подпрыгивая от распиравшей его злобы, не переставая, повторял:
– Вот вам, гады! Вот!
При таком темпе «Дегтярев» быстро остался без патронов. Серёжка сильно расстроился, но сделать ничего не мог. Была б его воля, выскочил бы впереди танка и крушил бы, крушил бы ненавистных фашистов.
Немцы и их танки убрались на свою сторону. Бой затих. Бригада вернулась на исходную.
Только сейчас лейтенант почувствовал, что весь мокрый от перенапряжения долго безучастно смотрел на поле боя. Словно всё это происходило не с ним, а с кем-то ещё, а он – случайный свидетель. Напряжение медленно прошло. Он вдруг почувствовал себя таким обессиленным, словно целый день разгружал вагоны с солью.
Даже пальцем шевельнуть нет сил, не то что ложкой махать. Привкус сгоревшего пороха перебивал аппетит. Еда в рот не лезла. Даже радоваться не было сил. А радоваться было чему: семь немецких танков – неплохо. Правда, и нашим досталось. Если не считать парочку Т‑40, то получалось один к двум.
Но охота наступать в этот день у немецких танкистов, а особенно их командиров, не пропала.
Оказывается, человек привыкает даже к кромешному аду. Если в первом бою все мелькало перед глазами в каком-то тумане и поступки определялись инстинктом самосохранения, то теперь он различал детали, следил за схваткой, словно со стороны, и пытался влиять на ее исход.
Ждали, что немцы будут скоро наступать. Но полдня прошло тихо. И только к обеду, зализав полученные раны и хорошо подкрепившись, они стали наползать на поредевшую дивизию.
«Пусть нам нехорошо, но и вам не сладко», – подумал лейтенант, глядя в прицел на появившиеся немецкие танки.
Не было в них лихости прошедших боёв. И стрелять они начали сразу, словно успокаивая себя. Но успокоение как ветром сдуло, когда завертелся, как ужаленный, вырвавшийся вперед танк.
Второй, словно с разбега, ткнулся в невидимую стену, вздрогнул, замер и зачадил.
Это Шкадов влепил болванку под самый погон башни. Выскочили из него двое, а двое других уже, видно, не выскочат.
Посланный им же осколочный разорвался рядом с подбитым танком.
И оказавшиеся на земле фрицы, наверное, уже благодарили судьбу, что остались живы. Но осколочный внёс поправку, они упали рядом со своим танком, чтобы больше никогда не подняться.
Когда загорелся седьмой танк и серую краску и белые кресты стала покрывать копоть, нервы у фашистов не выдержали, и они торопливо уползли на исходные позиции.
Дорого обошлась им атака. Целый час было тихо. Так тихо, что было слышно, как шумит ветер, относя дымы горевших танков на Запад.
Но, видно, строгий приказ был сверху – разбить советскую дивизию и двигаться дальше. Медленно, медленнее, чем полтора часа назад, немецкие танки стали наползать на дивизию. И сразу их снаряды понеслись навстречу кавешкам и тридцатьчетверкам.
Шкадов не услышал, а только почувствовал, что как-то странно машина качнулась. Так, словно одним бортом зацепилась за что-то тяжелое, но тут же выпрямилась и продолжила движение.
В танке не поболтаешь, обсуждать что-то было некогда: бой кругом. Пока не подбили, крутись, вертись, Видишь цель – стреляй. Вот немецкий танк ползёт, подставляя борт с крестами.
Кулак под нос заряжающему Петру означало:
– Бронебойный, заряжай.
Танк останавливается, вздрагивает от выстрела, подаётся слегка назад и снова срывается с места. А немец замер и задымил, зачадил. И никто не выскочил из фашистского экипажа. Значит, и выскакивать некому.
Но через мгновение уже забыл про них. Бой-то идёт. И немцы некуда не делись. Вот они носятся по полю. Поэтому ни на секунду не отрывался от прицела, командовал:
– Бронебойный, еще бронебойный.
Пушка глотала и тут же выплёвывала огненную струю в сторону немцев. Грохот разрывов слился в один непрекращающийся гул.
И вторая атака фрицев захлебнулась кровью шести подбитых танков.
«Нет, не похоже, что это их успокоит», – думал Шкадов.
И точно, не прошло и получаса, они снова направились в их сторону. Третья атака была, скорее, для галочки, чтобы командир немецкой танковой дивизии, мог отчитаться перед высоким начальством, что три раза танковый батальон ходил в атаку.
Наверное, посылая в третий раз свои танки на русскую дивизию, он и сам не верил в успех.
А каково немецким танкистам проползать мимо своих горевших танков и со страхом ждать, когда в тебя влепят снаряд и, выпрыгивая из горящего танка, надеяться, что повезёт остаться живым.
Наверное, от тупого безразличия или страха при виде двух вспыхнувших, как свечки, танков немецкие танкисты бросились врассыпную. Нарушая порядок отступления и подставляя более тонкие борта под пушки русской бригады, они спешили туда, где их не достанут снаряды. Паника им стоила дорого. Пять новых костров чадили на поле.
Танки стояли без гусениц, с развороченными бортами, пробитыми башнями и искалеченными орудиями. Огонь слизывал с брони красные звезды и белые кресты.
Нет, не мог Шкадов удержаться, чтоб не сосчитать немецкие танки:
– Двадцать три.
Радовались все и не только тому, что намолотили столько немецких танков, а и тому, что остались живы. На войне редко радость без горя. Ведь семь тридцатьчетверок и четыре Т‑40 уже не вернутся в строй.
– Командир, – позвал механик.
– Что? – спросил Шкадов.
– Во, – показал механик на перед танка.
Лобовая, покрытая пылью, броневая плита была, словно ножом, прорезана с левой стороны. Вот от чего вздрогнул танк во время боя.
Шкадов провёл рукой по вспучившемуся металлу и в глубине души порадовался, что наклонная броня спасла их от гибели.
Вертикальная броня немецких танков не выдерживала попадания тридцатьчетвёрок и кавешек.
И весь экипаж по очереди подходил и трогал борозду на броне. А механик постучал ладонью по броне и сказал тихо, обращаясь к танку:
– Молодец, машинка.
В бригаде осталось в строю одиннадцать танков. Безлошадные, по счастливой случайности оставшиеся живы, сбившись в кучу, пересказывают друг другу эпизоды боя.
И молодой заряжающий, потрясая руками, уже спокойным голосом рассказывал:
– Снаряд хрясь, и все озарило, ощущение, будто смотришь на сварку. Голова командира откинулась назад, и изо рта хлынула кровь. Я ему: «Командир, командир!» – а он мертвый. Я – из машины. А командира прям напополам. Напополам. А второй снаряд – механика. Я только и остался. Только я. Выпрыгнул, отполз, а танк в клочья.
Ему надо было выговориться. А командир другого танка говорил, как будто жаловался:
– А меня подбили через час после начала боя. Немецкий снаряд прилетел оттуда, откуда не ожидали, повредил борт и оторвал передний каток. Стали как вкопанные. Хорошо, успели выскочить. И воронка была рядом. Только отползли, танк как вспыхнет. И всё, нет танка.
И слёзы выступили на его глазах.
– Повезло, – шепчет пересохшими, потрескавшимися губами с пыльным лицом танкист и не разобрать, молодой он или старый.
И все, кивая головами, соглашаются с ним. Многие экипажи спаслись, а смотреть на сгоревших страшно.
А потом были похороны, скоротечные, без плача и причитаний. Если бы не замполит, сказавший несколько слов, то это, скорей, похоже на закапывание ямы, а не ритуал. Не осознаешь, что утром ты говорил с этим человеком, а сейчас даже не можешь понять, что это то, что от него осталось. Похоронили без митинга. Тут же, на краю поля, в одной могиле. И разошлись. И поминок не было. Какие на войне поминки?
Фронтовая привычка – есть возле своей машины, мало ли что может быть. Ели без воодушевления, говорить после похорон о бое не стали. Хотелось спать, и Шкадов, привалившись к катку, закрыл глаза. Пробежал посыльный, крикнув на бегу:
– Пришли посылки с подарками из тыла. Идите к командирскому танку.
И все через силу стали собираться с надеждой, что эта весточка успокоит сердца, потерявшие друзей.
На танковом брезенте было разложено содержимое посылок. Толстыми стопками лежали грубошерстные носки, варежки, кучкой сбились кисеты, пачки махорки стояли одна на другой, кусочки мыла, зубные, одежные и сапожные щетки лежали в ряд, вязаные шапочки, несколько баночек с гуталином, карандаши, бумага, конверты, подворотнички, носовые платки, полотенца, шарфы, ложки, ножницы, нитки, красиво расписанная кружка, и среди всего этого восседала детская кукла.