Люди как-то размякли, глядя на все эти домашние предметы.
Вспоминались жена и сын. Шкадов даже улыбнулся.
Старшина, глядя на подходивший со всех сторон народ, командовал:
– Брать по одной вещи.
Механик, толкнув Серёжку в бок, сказал:
– Куклу бери.
– Зачем? – удивился тот.
– Играть будешь.
Серёжка психанул и ушел ни с чем. Через час механик вернулся к танку с расписной кружкой и, извиняясь, вручил её Серёге:
– Ты уж сильно не обижайся. Пошутил я.
Серёжка взял кружку, залюбовался ею и забыл сказать спасибо. Механик улыбнулся и отошел.
Наступила ночь. Расстелив брезент на моторном отделении, легли спать. Неостывшая машина отдавала тепло. Да и ночи ещё не были прохладными. Осень как-никак. И хотя осенняя прохлада приближалась, но не давала о себе знать.
Долго лейтенант смотрел на небо, на звезды. Вспоминалась мать. Кто знает, что его завтра ожидает. После такого боя хочешь, не хочешь – заснёшь. Что будет завтра?
Обе стороны готовились к еще более жестоким схваткам. Наши войска будут удерживать оборонительные рубежи любыми средствами, стоять насмерть. Отступать нам заказано, но и противник от своих целей не отказался. У него одно в голове: Сталинград, Сталинград…
Размышления у разъезда
Так вдоль железной дороги и отступали к Сталинграду. Но до города ещё далеко. До города ещё шагать и шагать. Если б просто идти, то это ещё ничего, но надо останавливаться, рыть окопы, обороняться и даже наступать, отступать и снова рыть окопы.
В эти сентябрьские дни всё смешалось: и время, и события. Непрерывная череда атак и с той, и с другой стороны превратит происходящее в воспоминаниях оставшихся в живых в неясную картину.
И Иван, и Григорий, и Сашок от усталости после каждодневных боёв едва таскали ноги. Но и немцы были едва живы. Им тоже каждое наступление давалось всё трудней и трудней. Остановиться бы, набраться сил. Но как остановишься?
Сверху и с той, и с другой стороны требуют наступать. И хотя делалось всё как положено и казалось, что наступление приведёт к победе, но это не удавалось.
Видно, время наших побед ещё не настало, а легко выигранных сражений с немецкой стороны прошло. И теперь им приходилось прогрызать оборону русских. А это требовало сил. И они, русские, не сидели сложа руки, а тоже давали о себе знать, пытаясь не отдать разъезд.
И последний всё ещё стоявший семафор вдруг стал, как центр земли, вокруг которого вращались события последних дней. Если б он был живой, то бы подумал: «Что такого замечательного есть в этом месте, на котором пролито так много крови и с той, и с другой стороны?»
Вот сегодня при звездном небе, на заре, перед тем как наши войска перешли в контратаку, натужно заухали пушки, посылая завывающие снаряды в сторону противника. Там в предрассветной мгле, вздыбливая и освещая землю, они рвались. И казалось, что все старания артиллеристов идут впустую. И там только пустота и нет никакого противника. Но стоило перенести огонь вглубь вражеской обороны, как последовал ответный обстрел наших позиций с немецкой стороны.
И после нескольких разрывов послышались призывные крики с разных сторон:
– Санитар, санитар!
Засуетились, забегали люди с пухлыми от медикаментов сумками, унося раненых.
Над головами, натужно рокоча, прошли штурмовики, и вскоре стало слышно, как отбомбились. К этим бомбовым разрывам, перевалившись через наши окопы, заторопились танки, чтобы добить неопомнившихся фрицев.
Неожиданно, оставляя дымный след, взлетела зелёная ракета и пронзила страхом сердца людей, сидевших в окопах в ожидании команды о наступлении. И надо всеми разносится крик выскочившего из окопа на бруствер командира соседнего взвода:
– Вперёд! В атаку.
Иван с сожалением посмотрел на стоящего наверху в полутемноте офицера. И собравшись духом, мельком взглянул на Григория и выскочил из окопа.
А разбуженные фрицы очнулись. И застучал пулемёт, сначала с одного края, потом с другого.
Ивану казалось, что все пули, посланные гансами, летят только в него и вот-вот вонзятся, разрывая плоть. От такой мысли сердце внутри него на мгновение похолодело. А все выскочили следом и понеслись за лейтенантом.
Если каждый день, дрожа от страха, видеть смерть других, душа черствеет и смотрит на всё глазами счетовода. Ещё один, ещё и ещё. А потом, потом страх не исчезает, а притупляется. И со стороны начинает казаться, что человек ничего не боится. Но страх не ушёл, он где-то внутри, готовый каждое мгновение выскочить наружу.
И бежит Иван, и орёт и матерится, чтоб задавить зашевелившийся страх в сердце, и видит: впереди падает, выставляя руку с наганом вперёд, молоденький лейтенант. Он не убит, он ранен, иначе бы упал, как подкошенный сноп. И лежит на земле, сжавшись в комок, так легче переносится боль. И, наверное, заунывно и протяжно стонет. Но разве услышишь стоны в неразрывном грохоте войны.
«Убит или ранен?» – думает Иван про него, продолжая бежать и молиться. Даже не молиться, а кричать:
– Господи, помоги ему! Господи, помилуй мя!
Услышит ли господь его крик среди этого грохота? Не оглох ли он от разрывов?
Остановиться бы помочь лейтенанту, но останавливаться нельзя. За остановку – трибунал. Санитарки помогут. Они тоже в атаке. Чуть приотстали, а бегут. Первая склонилась над раненым и уговаривает:
– Потерпи, потерпи, родненький.
Другая приостановилась, присела, наклонилась над следующим. Её губы шевелятся. Она уговаривает его:
– Нет-нет, разве можно умереть.
Он улыбается ей, как ребёнок улыбается матери. Его губы шевелятся, словно хотят успеть сказать самое важное, но не успевают. Она целует его, обнимает, повторяя:
– Что ты, что ты? Дыши, дыши…
Он уже мертвый, глаза в небо, а она ему что-то еще шепчет, успокаивает. Вдруг понимает, что всё. Всё! И с горечью в сердце и в слезах встала и побежала дальше, а солдатик лежит. Ему уже ничем не поможешь. Хоронить придут другие, если придут.
Рядом с Иваном, словно боясь отстать и потеряться, с «мосинкой» наперевес бежит Григорий, следом, сжав губы, – Евсей.
Немецкие миномёты дали о себе знать. И мины рвутся, одна за одной. Припадаешь к спасительной земле, вскакиваешь и опять припадаешь.
Всполохи и грохот от разрывов перевернули всё вверх дном. Атака не задалась, и теперь важно попасть в свои окопы и побыстрее.
Напуганные до смерти гансы при таком раскладе стреляют ожесточённее. Ноги в руки – и обратно… Радуешься, что остался жив. Отдышишься и смотришь, кто еще уцелел.
Гришка стоит и крестится, взводный с выпученными глазами тоже на месте, остальные вроде не потерялись. Евсей стоит как очумелый. И Иван порадовался этому. Хотя жить на войне нужно отчуждённо. А то только привяжешься к человеку, только прикипишь всей душой, а его уже нет. Терять людей никакого сердца не хватит.
Впервые почувствовал, что жизнь могла оборваться, пока бежали, в любой момент. Случайная пуля или осколок – и всё. И это могло случиться не с Гришкой, не со взводным, а с ним. И только теперь понял, в какой каждодневной тревоге за него жена. Защемило сердце, и чуть не расплакался. Сел, где стоял, и долго, ничего не видя, смотрел перед собой. Напряжение пережитого медленно спало.
Когда притащили ужин, на еду набросился так, словно три дня ничего не ел. Выскребая ложкой последнее, посмотрел на Григория и взводного. Вот они трое еще держатся друг за друга. Но кто знает, что будет завтра. Это в штабах и в артиллерийских полках полно людей, а в их роте каждый боец на счету. Здесь народ тает, как снег весной под солнцем.
Наступать несколько раз с одного и того же направления бессмысленно: немцы пристрелялись. А сверху всё требовали и требовали:
– Давай, давай.
Были убиты или ранены все командиры батальонов, почти все командиры рот и взводов, офицеры штаба полка, заменявшие их. Потери были огромны, но командование требовало продолжать наступление. И всё-таки хоть и не с первого раза, но оттеснили фрицев.
Перестрелка была слышна и справа и слева уже далеко от разъезда: пехотинцы добивали врага. Это здесь, у центра, атака провалилась. У переезда лежали развороченные орудия, угловатые танки противника и несколько наших танков чернели на просветлевшем небе.
Вдали в степи виднелись застывшие и горевшие немецкие танки в большем количестве, чем накануне, в первый день боя их было больше, чем стояло и горело наших. И отблески огня разбавляли ещё не до конца отступившую ночь.
Стало очевидно, что враг отброшен от разъезда далеко. Остатки танковой бригады там, в степи, вели ожесточенные бои с противником, все меньше техники и людей оставалось в строю.
Враг то отступал огрызаясь, то неожиданно атаковал. Разъезд оставался пока еще в наших руках, и это сдерживало продвижение противника на Сталинград. Канонада не утихала и отчетливо была слышна даже здесь, у разъезда.
Рассвело. Все, повернувшись на восток, ожидали восхода. Словно он принесёт успокоение натерпевшимся страха душам.
Ценой жизни большинства людей бригады и других частей и соединений удалось пока задержать наступление врага с юга на Сталинград. Противник понес большие потери в живой силе и технике и ненадолго упокоился.
Десять дней августа немецкий генерал Гот бросал четвёртую армию с одного направления на другое, стремясь прорваться к Сталинграду и соединиться с Паулюсом. Но его солдаты так и не смогли сломать оборону русских.
Танки горели, роты таяли на глазах. Солдаты давно стали задавать себе вопрос:
– А можно ли победить Россию?
Уже сколько раз им говорили:
– Всё, русские разбиты и осталось только доехать до Сталинграда.
Но стоило им двинуться дальше, как разгорались бои.
Нет, это не остатки разбитой армии, а крепкие боевые части. И чем стремительнее они двигались вперёд, тем больше потерь оказывалось. А сверху торопили:
– Быстрей, быстрей…
Но быстрей не получалось. Уже не получалось…