Гот метался из дивизии в дивизию и торопил, торопил. Его тоже торопили сверху. Там, на самом верху, казалось, что солдаты стали медлительней, а офицеры менее требовательны. И горстка русских на пути к Сталинграду – не тема для обсуждения на высшем уровне.
Но проходит день, проходит неделя и надо что-то сказать немецкому народу, почему Сталинград до сих пор не взят. И на словах, а потом в газетах и по радио: горстка русских превратилась в жидокомиссаров, которые не хотят сдаваться, и для того, чтобы сберечь жизни немецких солдат, наступление идёт медленно.
И все в Германии верили этому. Но здесь, здесь все смеются над этими словами. Здесь никого не обманешь. Наверное, пора разделить всю информацию надвое: для тех, кто на восточном фронте, и для всех остальных.
Таким образом, план – прорвать танковым клином оборону советских войск ударами с юга и вместе с 6‑й армией Паулюса, наступавшей с северо-запада, взять с ходу в стальные клещи 62‑ю и 64‑ю армии, а значит, и город Сталинград – не удался.
Война перешла в другую плоскость. Это не Польша, это не Франция. Это Россия. Сентябрь – горячий месяц. Сентябрь – тяжелый месяц. Сентябрь – страшный месяц.
Тогда же, в сентябре, ценой значительных потерь Готу удалось оттеснить левый фланг 64‑й и правый фланг 57‑й армий и овладеть станциями Абганерово и Тундутово, разъездом 74‑й километр. Фронт обороны на стыке этих армий хотя и еще более растянулся, но оставался неодолимым.
23 августа
И пока они ели, мама сказала:
– Митя сходи за сахаром, а Саша тебе поможет.
Сашка опустил глаза в тарелку. Стоять в очереди с его характером невыносимо. У него шило в одном месте, так про него все говорят, даже Митькина мама. Но отказать, сославшись на неотложные дела, Сашка не решился.
Взяв чистые наволочки под сахар, – магазинный бумажный кулёк может запросто порваться, – Сашка пошел с Митькой в центр. Там стоит киоск, где по талонам дают сахар.
Талоны Митька крепко держит в руке, а то положишь в карман – или потеряешь, или украдут. Уж тогда мать всыплет по первое число. Поэтому, держа в руках по наволочке, они направились к центру. И пока шли, репродукторы объявили воздушную тревогу, уже третью за этот день. Все посмотрели на чистое небо и, успокоившись, продолжили свои дела.
Торчать полдня на жаре возле киоска, а меньше не получится, представлялось им невыразимой тоской. Все знают, и Митька и Сашка тоже, что продавщица тётя Катя медлительна, как черепаха. А уж взвешивает – тютелька в тютельку. Никогда не ошибётся.
Мысли о бесполезной потере времени ни Митьку, ни тем более Сашку не радовали. Но что делать, раз надо. Едва пристроились в хвост очереди, как из репродуктора, висевшего на столбе, раздался голос:
– Граждане, воздушная тревога!
Полная женщина была третьей в очереди, занервничала и, подняв голову к репродуктору, возмутилась:
– Объявляете, объявляете, только и делаете, что объявляете.
Все, стоявшие вместе с ней, посмотрели на репродуктор, на небо, но продолжали стоять. Страха ни у кого не было.
И вдруг откуда то издалека возник звук, в тишине он был похож на писк комара. С каждой минутой он всё усиливался и теперь гудел, как майский жук. Вот уже дребезжание охватило весь город.
Очередь замерла, посмотрела на небо и стала ждать, что будет дальше. Совочек в руке продавщицы дрогнул, и песок чуть-чуть просыпался на прилавок.
Гул пролетавших самолётов затмил все звуки. Их было много, так много никто не видел. Летели медленно, напрягаясь от тяжёлой ноши, висевшей под их широкими крыльями.
И вдруг раздались хлопки и черные разрывы стали возникать то перед самолётами, то позади них.
Один самолёт, летевший в центре, вздрогнул, как будто наткнулся на невидимую стену, и, издав пронзительный крик раненого железного зверя и волоча за собой черный дымящий хвост, покатился к земле.
Он исчез за домами, а так как взрыва не было слышно, то Митька подумал, что самолёт продолжает падать.
Очередь, не отрываясь, таращилась вверх.
– Смотри, – сказал Сашка, показывая пальцем на небо, – сейчас бомбить будут.
Митька подумал, что он шутит. А Сашка, нервно переступая с ноги на ногу, воскликнул:
– Сейчас как ухнет.
И правда, от самолётов отделились маленькие чёрные точки и словно замерли в воздухе. Самолёты летели дальше, а точки падали вниз на город. Стоявший четвёртым и постоянно шмыгавший носом дядька в тёмных роговых очках вдруг сказал испуганным голосом:
– Бомбы! Ложись!
И плюхнулся на землю. Сашка последовал за ним, Митька таращился на небо. Сашка дёрнул его за штанину и крикнул:
– Ложись!
Митька нехотя лёг. Рубашка испачкается, за это мать ругать будет.
Остальная очередь, а это были женщины, продолжали стоять. Дядька крикнул на них:
– Ложитесь, дуры.
Ложиться в пыль в чистом платье – это было выше их сил. Но они на всякий случай присели. Продавщица пригнувшись, продолжая развешивать сахар, с опаской посматривала на небо.
Бомбы дали знать о своём приближении свистом. И от этого звука всем стало страшно. Но не успел страх вырасти во что-то большее, как земля раскололась.
Митька закрыл голову руками, зажмурил глаза и вздохнул. На этом вздохе и прозвучал взрыв. Грохот от взрывов потянулся к Волге и затих. Митька, ещё не пришедший в себя, поднялся, следом поднялся дядька, только Сашка продолжал лежать.
Очереди не было, только одна женщина, лёжа на спине, широко открытыми глазами смотрела в небо, а вокруг её головы алела кровь. Продавщица, перевесившись через прилавок, была недвижима.
Митька поднялся и стал расталкивать, казалось, заснувшего Сашку, но тот не просыпался. Дядька, склонившись над ним, сказал:
– Живой.
Подъехала грузовая машина и стала грузить раненых. Мертвых уложили рядом с тротуаром. Сашку тоже отнесли в машину. Дядька помог санитаркам. Потом подошел к Митьке и сказал:
– Что стоишь? Иди домой!
Митька стал искать куда-то запропастившуюся наволочку, но её нигде не было.
«Может, взрывом унесло», – подумал он.
А еще подумал, что мать не будет ругать за потерянную наволочку и за некупленный песок. Он же не виноват, что бомбы падали. Эти мысли успокоили готового разреветься Митьку, пока он плёлся домой.
Мать выбежала навстречу, подхватила, прижала к себе и заплакала. Он отстранился и сказал:
– Сашку на «скорой» увезли.
Мать тут же, не раздумывая, схватив его за руку, торопливо пошла в больницу. Пугая прохожих сиренами, проносились «скорые». Пожарные тушили горящий двухэтажный дом и не обращали внимания на разгоравшийся пожар на другой стороне улицы.
Опять пролетели самолёты, и загорелся ещё один дом. Но пожарные, словно не замечая этого, продолжали тушить тот же дом, из окон которого, как из открытой печки, вырывались языки пламени.
Рядом с одиноко стоящим тополем разорвалась бомба, и с дерева в одно мгновение облетели все листья. Мать схватила Митьку, накрыла собой. Но бомбы сыпались в стороне, и их не задело. Потом быстро поднялась, огляделась. И снова появились самолёты. Мать, словно испуганная птица, издала горловой крик, сильно дёрнула Митькину руку. Покрутила головой, увидела не занятую щель, прыгнула первой и стащила Митьку за собой.
Вдруг ухнула бомба и стоящий рядом дом загорелся. Митька смотрел на пожар из щели. Треск стоял такой сильный, что он порой не слышал, как падали бомбы. Митька думал о том, что если в их дом попадёт бомба и он сгорит, то сапоги, стоящие под кроватью, тоже сгорят. И много чего сгорит. Но сапоги, сапоги… Эта мысль не давала покоя и расстраивала Митьку всю дорогу. Он бы вырвался и побежал спасать сапоги, но мать не отпускала.
Красно-желтый трамвай, следовавший по первому маршруту и обогнавший их, от близко разорвавшейся бомбы содрогнулся и остановился. Стёкла посыпались внутрь. Перепачканные кровью люди выскочили на улицу и закричали:
«Скорую», «скорую».
И словно вняв их призывам, подъехала «скорая помощь», но взять раненых не смогла, врач осмотрел всех и сказал:
– Идите в больницу, в машине тяжёлораненые.
И пассажиры трамвая, помогая друг другу, двинулись в направлении больницы.
Добежав до больницы, мать оставила Митьку на крыльце, а сама побежала по палатам. Сашки нигде не было. Мать пошла выяснять насчёт Сашки и пропала надолго. А Митька остался стоять.
Подъезжали машины с ранеными. Мимо него санитарки, тяжело переступая, то и дело проносили носилки. На них лежали в основном женщины с обескровленными лицами. Иногда лежащие с головы до ног были закрыты простынёй. Митька не понимал, зачем закрывать лицо.
И ещё туда-сюда сновали какие-то встревоженные люди, искали своих родственников, останавливая всех в белых халатах, и пытались хоть что-нибудь узнать о близких.
Наконец вернулась мать, вся в слезах, и, прижав Митьку к себе, громко заплакала. Он не понимал причины слёз, хотел отстраниться, но она не отпускала.
Из больницы позвонили на завод Сашкиной матери. Вернулись домой. К ним прибежала Сашкина мать, всплеснула руками, закричала истошным голосом, зашаталась и упала без чувств. А когда пришла в себя, то громко стала стонать:
– Ой, ой…
На её крик прибежали соседки и вызвали «скорую». Она долго не ехала, а потом, громко трезвоня, промчалась по улице и остановилась у Сашкиного дома.
Молодой доктор сделал ей укол и уехал. Столько горя в один день он ещё не видел. У него сердце разрывалось от чужой боли.
А Сашкина мать, глядя на всех полубезумными глазами, беззвучно плакала. Хоронить собравшиеся соседки решили завтра, а больше решать некому.
Утром подъехал грузовик с работы Сашкиной матери. Гроб вынесли на улицу и поставили перед домом.
Сашка лежал как живой, только лицо бледнее обычного. На нём была пёстрая рубашка, сатиновые брюки и новые сандалии. Так его одевала мать, когда они ходил на майский праздник.
А теперь она, стоявшая вместе со всеми, вдруг вскрикнула, упала на гроб и, обхватив его, завыла. А когда силы покинули её, соседки оторвали от сына и отвели в сторону. Но стоило поднять гроб, она вырвалась, перегородила дорогу и, раскинув руки, закричала визгливо: