– Не пущу. Не дам.
Водитель, стоя на подножке, ссылаясь на кучу дел, стал шуметь. Ему вынесли бутылку водки, два огурца. Не переставая бубнить, сел за руль.
Сашкину мать хотели посадить в кабину, но она наотрез отказалась. Все поехали в кузове.
Митька оказался с водителем один. Его всю дорогу волновал вопрос, куда делась пряжка. Не могла же она бесследно исчезнуть. Может, она выпала, когда Сашку везли в больницу. А может, кто-нибудь взял её себе? Он сожалел, что вещь, которая должна принадлежать ему, исчезла.
Машина дёрнулась, остановилась и оторвала Митьку от мыслей о пряжке.
На кладбище полно свежих могил и людей с очумелыми взглядами, стоящих рядом. Появлялись всё новые и новые процессии.
Могильщики одеревенелыми руками выбрасывали землю из очередной ямы и не радовались валившемуся на них со всех сторон приработку. Нескончаемые стоны и крики угнетали даже их привычные к таким делам сердца.
Сразу столько смертей в один день. Такого ещё не было. И похороны были торопливыми. Быстрей, быстрей, а то опять налетят. Все то и дело посматривают на небо. Тогда хоть в вырытые могилы прячься.
Сашкину мать вели под руки, ноги у неё заплетались. В чёрном платке, с глазами, смотревшими в одну точку, она казалась неживой. Иногда только её рука бралась за край платка, и она вытирала безостановочно текущие слёзы.
С кладбища шли пешком, машина уехала. Водитель торопился и не потому, что ему куда-то очень срочно надо, а просто у него не хватало сил смотреть на слёзы и крики.
Сашкину мать привели домой, посадили на кровать, немного постояли и ушли. Она, не смыкая глаз, не вставая, просидела всю ночь, а утром пошла искать сына. Останавливала каждого встречного и спрашивала:
– Сашеньку не видели? Сыночка. Сашеньку.
Соседки нашли её на другом конце города. В наполовину опустевшем городе все толпились у переправы, её черная сгорбленная фигура заметна издалека. Она не узнала их, а стала расспрашивать про Сашеньку.
Телефонная будка на углу двух улиц была цела. И телефон, как ни странно, работал. Они вызвали «скорую». Та, на удивление, приехала быстро. Её обманули, сказав, что Сашенька ждёт её в больнице. Она без возражений села в машину.
Соседки, поглядывая вверх, поспешили к своим домам, однако не прошли они и двух кварталов, как в небе загудели самолёты, но до дома дошли спокойно. Бомбы падали в центре.
А у заводов был слышен грохот и непрекращающаяся трескотня выстрелов.
В воздухе летали клочки горелой бумаги. Пыль, поднятая взрывами и рухнувшими домами, стелилась по земле, а столбы дыма поднимались вверх и, изогнувшись, текли за Волгу.
По-хорошему надо уходить на другой берег, но без одобрения мужа даже вещи не собрала.
Митьке хотелось пойти погулять, но мать не отпустила даже во двор. И если в открытое окно слышался гул, она хватала его за руку и тащила в вырытую рядом с домом яму. Самолёты пролетели, где-то вдали прогремели взрывы, замерший город ожил и занялся своими делами.
Митька сидел у окна и тоскливо смотрел на дорогу. Пробегавший мимо мальчишка с соседней улицы, заметив Митьку, остановился. Достав из кармана железку и держа её над головой, сказал важно:
– Осколок бомбы.
Митька расстроился, он должен сидеть дома, хотя мог бы подобрать осколок где-нибудь на улице, а может, и не один. Он было заикнулся о том, что хорошо бы ему пойти погулять, но мать и слышать об этом не хотела. Митька чуть не расплакался.
Но недалеко ухнула бомба. Дом задрожал, как испуганный. В окне на кухне треснуло стекло. Мать схватила его за руку и выскочила во двор и, не выпуская его руки, нырнула в яму.
Бомбы рвались далеко. Самолёты, покружив, улетели. Чёрные дымы от загоревшихся домов потянулись к небу. Затишье длилось недолго. В небе опять загудели самолёты.
Мать крутила головой, не спуская глаз с неба, стараясь угадать, куда полетят эти смертоносные птицы.
– Господи, – воскликнула она, глядя вверх.
Самолёты полетели в сторону Волги и стали кружить над неторопливо идущими вверх и вниз кораблями. Пароходы, переправлявшие людей, тревожно загудели и прибавили ход.
Бомбовозы с ревущими сиренами пикировали на переполненные людьми суда, сбрасывали бомбы и взмывали вверх. Сирены самолётов и гудки пароходов заглушили свист падающих бомб, истошные крики испуганных людей, громкий плач детей. Река несколько раз вздыбилась водяными столбами и осела.
Осколки звонко ударились в железные борта. Взрывная волна обдала всех, на мгновение наступила тишина. Но тут же заполнилась криками, плачем и гуденьем пароходов.
С кораблей по самолётам застрочили пулемёты, застучали зенитные автоматы, а с берега загремели зенитные орудия. Чёрные маленькие облачка стали возникать высоко в небе.
Хлопки зенитных орудий были слышны даже здесь, у Митькиного дома. И ему очень захотелось, чтобы наши сбили немецкий самолёт и он бы упал и разбился на тысячу кусочков возле их дома. А Митька бы взял в плен главного фашистского лётчика. Но самолёты, если их сбивали, падали неизвестно где, наверное, очень далеко.
Мать, не спуская глаз с неба, вылезла из окопа. Митька выбрался следом и прижался к ней. Матери надоело стоять, и она, взяв Митькину руку, села на лавочку. И неожиданно заплакала. Митька опешил. Мать плакала ни с того ни с сего. Он погладил её. Она прижала его к себе и заплакала ещё сильней.
– Ма, – позвал Митька.
– Ничего, ничего, – сказала она, перестав плакать, и одним пальчиком вытерла нескатившиеся слёзы.
И сказала о том, что не давало ей покоя в эти дни:
– Как-то там отец?! Что ж он домой глаз-то не кажет? Или за своей работой совсем нас забыл.
Митька, чтобы успокоить её, сказал:
– Он работает, ма. Ты же знаешь, освободится – придёт.
– Придёт, – согласилась она, кивнув головой, и быстро пошла в дом. Там собрала обед, завернула в платок и, держа в одной руке узелок, а другой Митькину руку, пошла на завод.
Отец всегда ругал её за это, потому что на завод посторонних не пускали и на проходной приходилось просить кого-нибудь позвать отца. Он выходил недовольный, говорил, что она отрывает его от дел. Вот и сейчас Митька думал, что придёт отец и будет ругать мать. Но вернулся посланный матерью человек и сказал, что отец занят и велел им идти домой.
– Как же, – возмутилась мать, – я готовила, я несла, а он выходить не хочет.
Но посыльный возразил:
– Время такое. Понимать надо. Война.
Мать, кивнув головой, согласилась с ним. А потом, словно опомнившись, спросила:
– Делать-то что? Немец второй день бомбит. Мочи нет. Люди за Волгу побежали. А немец придёт, как буду? С ним-то. Как?
Мать дернула Митьку за руку, словно показывая незнакомцу, что кроме мужа у неё есть сын. Человек пожал плечами, не зная, что ответить.
Она пошла в сторону дома, не выпуская Митькиной руки. Шла и всё время оглядывалась в надежде, что отец одумается, догонит их и поест приготовленное ею. И она выскажет ему всё, что накипело в её душе в эти дни, но этого не случилось. Слёзы текли у неё сами собой, и она их не вытирала.
Они пришли домой, она села за стол и, подперев голову рукой, стала смотреть в окно. Митька решил, что можно, пока мать в задумчивости, отпроситься погулять. Но стоило ему заикнуться, как она подскочила, погрозила ему пальцем и срывающимся голосом сказала:
– И думать не смей.
Митька заплакал. Она прижала его к себе, и он успокоился.
Далеко, на другом конце города, загромыхали взрывы. Мать бросилась собирать вещи. Митька потихоньку, пока она увязывала подушки, надел сапоги. Жаль, никто из знакомых ребят его в них не видел. Мать, собрав вещи и взгромоздив их посреди комнаты, вдруг сказала:
– Как же мы всё это понесём? Что ж он домой не идёт? Досидимся. Ухнет бомба и…
Мать не договорила, испугавшись, что это может произойти на самом деле. Подскочила и, схватив Митьку за руку, поспешила в сторону завода. Она была полна решимости увидеть мужа и поведать ему обо всех пережитых ею страхах.
Идти в сапогах после лёгких сандалий было тяжело. И к тому же они стёрли ноги в кровь. Митька остановился. Она сняла с него сапоги, посмотрела на его ноги, взяла его на руки, сделала несколько шагов и поняла, что нести сына не может.
Оглянулась, увидела яму, посадила туда Митьку, склонилась над ним, погладила по голове, дала ему сапоги в руки и попросила:
– Не уходи никуда, пожалуйста.
И быстро, поминутно оглядываясь, пошла в сторону завода.
Вдруг близко заухали бомбы. Митька инстинктивно прижался к земле. Когда всё затихло, выглянул. Матери не было видно.
Он выскочил и, забыв, что босиком, побежал туда, где она только что стояла. Вокруг было полно свежих воронок, но её не было.
Митька удивился, куда она пропала. Надо бежать искать, но если уйдёшь, а она вернётся, то взбучки не миновать. Он сел на край ямы, отряхнул испачкавшиеся сапоги. Поставил их рядом и стал рассматривать кровяные мозоли. Трогать их было больно.
Мимо прыгала на трёх ногах чёрная лошадь. Переднюю ногу с кровоточащей раной держала на весу. Остановилась, изогнув голову и полизав рану, посмотрела на Митьку и поскакала дальше.
Появился дядька, он шел от завода. Забинтованная рука покоилась на верёвке. Заметив Митьку, подошел к нему, посмотрел на его ноги, на сапоги и сказал:
– С портянками надо. Без портянок – не дело. Без портянок беда.
Больше дядька ничего не сказал, а махнув рукой в направлении посёлка, пошел в сторону домов.
Митька, проводив его взглядом, удивился, что матери долго нет. Встал и, держа в руках сапоги, ковыляя, пошел в сторону завода. Идти босиком было тяжко: приходилось выбирать, куда поставить ногу. И ступать надо осторожно, каждый камешек, каждая щепочка давали о себе знать болью.
На проходной тот же вахтёр спросил удивлённо:
– А мать-то где?
Митька удивился и, пожимая плечами, сказал не своим голосом:
– Не знаю.
Повернулся и пошел домой. Слёзы сами собой вырвались наружу. Хотелось поскорей попасть домой, чтобы увидеть мать и успокоиться. Но босиком быстро идти не получалось. Остановился, надел сапоги и понял, что в них идти невозможно. Каждое движение превращалось в боль.