Почти у самого дома встретил Сашкину мать. Вся в пыли, с разорванным рукавом, она остановилась перед ним и спросила:
– Сашеньку не видел? Сыночка. Сашеньку.
Митька отбежал в сторону, а она, забыв про него, пошла своей дорогой.
Зенитчицы
Утро двадцать третьего августа было обычным. Война далеко. Но в предчувствии приближения чего-то страшного, в большой колонне, направлявшейся с лопатами на плечах за город рыть противотанковые рвы, не было слышно ни шуток, ни смеха. Шли молча, с какой-то обречённой озабоченностью.
Зенитчицы, сидевшие рядом с орудием, посмотрели колонне вслед, посмотрели на небо, проводили взглядом пробегающие редкие облачка и в сотый раз по приказу старшины читали устав строевой службы. Когда наводчик орудия Рая пыталась возразить, что они и так знают устав назубок, старшина заметил:
– Повторенье – мать ученья.
А про себя подумал: «Солдат должен быть постоянно занят, иначе он начнёт валять дурака, а валять дурака солдату не положено по уставу».
Вот и пришлось им, сидя на расстеленной плащ-палатке, делать вид, что изучают устав.
Изредка со стороны девчонок доносились смешки, и старшина подозревал, что они вместо изучения устава травят анекдоты или перемывают кости ему и командиру батареи. Он издалека погрозил девчонкам пальцем, что вызвало еще более громкие смешки, и пошел осмотреть окрестности. Хоть и смотреть было не на что, но сидеть на одном месте тоскливо.
До обеда день тянулся томительно медленно. Изредка вдалеке пролетали самолёты. Все словно по команде смотрели на них, пытаясь понять, наши это или немцы. И опять все затихало.
В середине дня наступила тишина. Даже солнце, стоявшее в зените, казалось, замерло на одном месте.
Вернувшийся с прогулки старшина, разглаживая тыльной стороной ладони усы, взглянув на молоденьких девчонок, вздохнул, объявив, что обедать будут у орудий. От него пахло одеколоном «Красная Москва». Разбавив водой, принял немножко «на грудь», не для храбрости, а для аппетиту.
– Эх, хорошая вещь, и внутрь можно и снаружи, – сказал сам себе взбодрённый старшина, глядя на ополовиненную посуду.
Конечно, на городском рынке можно и самогоном разжиться. Но такой запах в женском коллективе не приветствовался. Самогон, ясное дело, не духи, но и не отрава же.
Вот не думал, не гадал, что попадёт в женскую богадельню. Так он про себя называл свою батарею, где, кроме него и командира, который сейчас стоял на бруствере и в бинокль всматривался в даль, лиц мужского пола не наблюдалось.
Выправки в этих соплячках отродясь не было, а только детское озорство и рано проявившееся женское кокетство. И как ни бился старшина, как ни старался искоренить губную помаду и пудру, а главное, духи, и ему оказалось не под силу.
Командир был молоденький, в не вытертых скрипучих ремнях. Вот перед ним они и старались. И главное, каждая считала себя первой красавицей. И каждая измозолила лейтенантские глаза не один раз и томным взглядом, и приветливой улыбкой. Командир был крепок и не поддавался их чарам.
Больше всего их угнетало не его невнимание к ним – ни одна не теряла надежды, – а форма и сапоги, которые, казалось, уродовали их так, что никакие томные глаза и загадочные улыбки не помогут в привлечении внимания предмета обожания. Но ещё больше огорчало, что они все подстрижены под чубчик. Хорошо, хоть пилотки скрывают эту их временную ущербность. И стоило чубчику хоть чуть-чуть подрасти, как появлялся старшина с ножницами и со словами:
– Два пальца над бровями.
Ровнял проявившуюся красоту до уставного положения. И на все мольбы, не трогать их волосы, серьёзно отвечал:
– Устав не вами писан, не вам его и нарушать.
За строгость и торчащие усы старшина был прозван Тараканом. Вот и сейчас, заметив, что посланные за обедом толкутся в расположении батареи, старшина скомандовал:
– За обедом бегом марш! Бегом! Я кому сказал!
Рая с Зиной, гремя котелками, шагом направились на кухню. Долго не возвращались, видно, встретились с девчонками с соседней батареи, вот и простояли и проболтали больше положенного. И опомнились, когда на поверхности щей жир стал превращаться в комочки. На батарею неслись со всех ног, ожидая нагоняй от старшины. Он заглянул в котелки, от негодования махнул рукой и сказал:
– Ох, девоньки, наряд по вам горькими-прегорькими слезами плачет.
Они понуро опустили головы, сознавая свою вину. Старшина махнул на них рукой и понёс обед стоявшему на бруствере командиру батареи. Поставил котелок на землю, тихо позвал:
– Товарищ лейтенант, давайте обедать, а то и так всё простыло.
Помолчал и добавил, кивая на сидящую в ряд и гремящую ложками батарею:
– Их только за смертью посылать. Всё простыло.
Командир присел на корточки, взял ложку покрутил её в руке и спросил:
– Как думаешь, Андрей Евсеевич, пробьётся немец до нас?
– Думаю, что нет. Силёнки у него не те. Не те силёнки. Ослаб немец, ослаб.
Командир покивал головой, то ли соглашаясь, то ли просто так.
Обед прошёл тихо. Казалось, день пройдёт так же спокойно, как и вчерашний.
Зенитчики, уставшие от ежедневных ожиданий, расслабились. И чего они тут стоят? Самолёты если и пролетали, то в стороне. И так далеко, что нельзя разобрать, наши ли возвращаются, немцы ли летят за Волгу бомбить.
А где-то шла война. И там они были нужны, а не здесь. Каждый день пялиться в небо и ждать неизвестно чего надоело.
Когда поели, вымыли котелки для ужина и посмотрели по сторонам, думая, чем себя занять. Зоя, держа за руку Раю, набравшись смелости, подошла к командиру и спросила:
– Товарищ лейтенант, а вы умеете вальс танцевать?
Командир опустил глаза. Ему было стыдно признаться, что он не только не умеет вальсировать, а вообще танцевать.
Старшина разгладил усы, собираясь сказать этой нахалке, посмевшей подойти с такой чепухой к командиру: «Кругом. Шагом марш», – но Зоя уже переступившая через стеснение сказала:
– А давайте я вас научу.
Лейтенант встал, расправил пальцами гимнастёрку вокруг ремня и, соглашаясь, кивнул головой. Зоя, сначала смутившаяся от такого неожиданного поворота, с внутренним страхом подошла, взяла командира за руки и стала вальсировать, повторяя вслух:
– Раз, два, три. Раз, два, три.
Старшина, продолжавший сидеть и наблюдать за происходящим, вдруг сказал стоявшей рядом Рае:
– Эх, жалко при мне моей гармошки нет. Я бы вам подыграл.
– А вы играть умеете? – иронично спросила Рая, не отрывая глаз от танцующих.
Старшина возмущённо взмахнул ладонями, ударил ими по коленкам и сказал:
– Да в нашем районе я первый гармонист. Любого спроси. Эх…
И он пальцами левой руки показал, как нажимает на клавиши, а правой как будто растягивает меха. Потом помолчал и, разглаживая усы, добавил:
– Да я по своей гармошечке больше, чем по жене, скучаю.
– А вы женаты? – удивилась Рая.
– Я-то? – от такого вопроса старшина слегка подался назад, потом вперед и, повернувшись к Рае, сказал немного надменно: – Да такой видный мужчина и не женат. Да в нашем районе я самый первый жених был. Самого секретаря райкома на машине возил. Понимать надо. Абы кого на такую должность не возьмут.
– Так вы шофер, – иронично сказала Рая.
– Ты думала – водитель кобылы.
– Я и не знала, – примирительно сказала Рая.
– Теперь знаешь, – потрясая поднятым вверх пальцем, заключил старшина.
Он ещё хотел что-то сказать, но Тонька, стоявшая и наблюдавшая за небом, указывая рукой на запад, вдруг закричала испуганным голосом:
– Воздух!
Все посмотрели туда, куда указывала её рука.
На горизонте показались чёрные, как стая птиц, точки. Командир, не успев выпустить из своих рук Зою, неожиданно тоненьким голосом прокричал:
– По местам! Приготовиться к бою.
Старшина, надевая каску, сказал, не отрывая взгляда от неба:
– Вот и работёнка привалила.
Заметив единственную стоявшую без каски Зою, приказал:
– Красноармеец Маркова, надеть, немедленно надеть.
– Мне без неё удобней.
– Я тебе дам удобней, – погрозил старшина пальцем, – красноармеец Маркова, немедленно надеть каску.
Та нехотя послушалась.
Безмятежное спокойствие, царившее на батареях, исчезло. Расчёты заняли свои места и, запрокинув головы, смотрели на самолёты, а они приближались и приближались. Это их первые самолёты и первый бой, которого они ждали, к которому долго готовились.
Девичьи сердца застучали часто-часто. Оглянулись на командира: он зачем-то смотрел на приближающиеся самолеты через бинокль. Вдруг взмахнул правой рукой и громко скомандовал:
– Заряжай!
Зенитки, лязгнув затворами, задвигали стволами. Самолёты приближались. Все, затаив дыхание, ждали команды: «Огонь!»
Но командир молчал. Старшина смотрел то на самолёты, то на лейтенанта и уже сам был готов крикнуть «огонь».
И вдруг тот махнул рукой. И изготовившиеся зенитки, не дождавшись окончательной команды, качнулись, как будто придавленные чем-то тяжелым к земле, и плюнули огненные струи вверх. Гильза звякнула, ударяясь о железный настил. А уже следующий снаряд рванул вверх. А за ним ещё и ещё…
И чёрные шапки разрывов, как облачка, повисли в небе. Но немецкие истребители не испугались и ринулись на зенитчиц. И трассы потянулись от истребителей к земле. И заплясали фонтанчики, разбрызгивая землю.
Рае казалось, что самолет летит прямо на неё. Сейчас врежется, и её, и орудие, и всех-всех превратит в кровавое месиво. Она вся похолодела и подумала:
– Все, конец!
И вместо того, чтобы закрыть глаза, сжаться в комок и припасть к земле, Рая, подавляя свой испуг, закричала. Не в том безотчётном страхе, когда кричат «мама», а когда не к кому обратиться и вырывается из глубины души крик:
– Господи!
Орудие вздрогнуло, плюнуло огнём – и смерть полетела навстречу истребителю.
Но немец извернулся и, сверкнув чёрными крестами на крыльях, взмыл вверх, радуясь, что остался жив, и умчался в сторону. А другой