– Господи, да что же это такое! – закричал старшина, взывая к небу, глядя на них.
И слёзы сами собой потекли из его глаз. Он не стеснялся, плакал и не отворачивался от командира. Внутри него всё клокотало.
– Как же, как же, за что же вас! Будь проклята эта война!
Он сел и, обхватив голову руками, застонал. Командир сдерживал слёзы, а они одна за одной катились по щекам. Хотел успокоить старшину, но не мог.
А поодаль бойцы батареи, сбившись в стайку, боясь подойти, плакали и вытягивали шеи, стараясь разглядеть лежащих подруг.
Все они мечтали стать героями, но никто никогда из них не мог подумать, что смерть так некрасива, так уродлива.
Старшина с командиром, не сговариваясь, стали копать могилу. Когда закончили, сели перекурить. Расстелили на дне плащ-палатки и уложили в ряд. Рядом положили красные туфельки. Кому они принадлежали, теперь всё равно. Сверху тоже укрыли плащ-палатками.
Старшина, глядя на открытую могилу, подумал:
– Вот война, и похоронить по-человечески не получается.
Поплевав на ладони, взялись за лопаты и стали засыпать. Вся батарея прошла и бросила по горсти земли.
Ни у старшины, ни у командира не осталось сил, но надо заканчивать это дело. И уже в сумерках завершили. Сели в стороне и закурили. Старшина достал остатки одеколона, разлил по кружкам, добавил воды, выпил со словами:
– Пусть земля им будет пухом.
Командир долго нюхал, он и раньше-то не пил, а одеколон и подавно. Одним махом опрокинул в себя кружку и закашлялся.
– Ничего, – успокаивал его старшина, – это с непривычки, это пройдёт.
Закусили принесённым ужином. Восемь котелков остались нетронутыми. Покурили, посмотрели на звезды и пошли спать.
Они выиграли целый день. Они выстояли. И те девчонки, что лежат в земле, тоже выстояли.
Это потом, когда все эти события окажутся позади, можно посмеяться над своими страхами. Только как посмеёшься, если восемь девчонок в ряд в одной могиле. Восемь.
Это первая смерть на войне не только у лейтенанта, не только у старшины, но и у всей батареи.
Роса заблестела под луной на траве и на орудиях. А девчонки, обнявшись, тихо ревели. Заснули под утро, даже не заснули, а забылись во сне. И даже в этом полузабытьи они вскрикивали. Казалось, и самолёты, и танки несутся на них со всех сторон, и страх возвращался.
Утром мимо них повели пойманных сбитых лётчиков. Девочки смотрели на хваленых немецких пилотов. Фашисты тряслись, пот лился по их красным лощёным мордам, а пухлые губы непрерывно шептали: «Гитлер капут, Гитлер капут».
– Сволочи. Чтоб вы все попередохли, – крикнула Рая, подавшись вперёд и сжимая кулаки.
Её удерживали, она вырывалась и плевала вслед, когда их уводили. После села и заплакала. Все сгрудились вокруг неё и стали утешать.
Но снова появились самолёты. Но сколько не старались немецкие лётчики, сколько не бесилось немецкое командование, батареи продолжали сдерживать наступление такового клина.
Танки горели. Их чёрные остовы, ещё дымившиеся, не радовали глаза идущих в очередное, уж в который раз, наступление.
И наступил момент, когда последнее живое орудие продолжало бить по ползущим железным коробкам. И старшина, прижимая снаряды к себе, как ребёнка, подбегал, заряжал и ждал команды от наводчицы.
А она, вчерашняя школьница, спокойно, словно сидя за партой, командовала:
– Огонь.
Старшина, нажимая на спуск, повторял:
– Так им, сволочам, так.
И не глядя на то, попал снаряд куда надо или нет, бежал за следующим снарядом.
А взрывы все ближе и ближе, всё сильней и сильней сотрясали землю.
– Заряжай, – закричала Маркова.
И старшина со снарядом был почти у орудия. Но земля вздыбилась, приподняла пушку и опрокинула её на бок. Он, падая, но не выпуская снаряд из рук, услышал пронзительный крик:
– Мама.
И стало тихо.
Старшина поднялся, подбежал к лежащей неподвижно Марковой. Ему даже показалось, что её нет в живых. Склонился над ней и заплакал. Она вдруг открыла глаза, удивлённо посмотрела на него и спросила:
– Вы ранены?
Старшина, всплеснув руками, радостно воскликнул:
– Господи, жива.
Села, одёрнула юбку, и со словами:
– Немцы, орудие, – вскочила.
Удивленно посмотрела на лежащую на боку зенитку, на старшину и, закрыв лицо руками, села и заплакала. Старшина гладил её по спине и говорил успокаивающе:
– Ничего, ничего…
Она подскочила, повернула голову направо и налево и со словами:
– Девчонки, – побежала к соседнему орудию.
Старшина бросился за ней.
Это было не орудие, а кусок искорёженного металла. Открытые пустые ящики от снарядов и тела, слегка присыпанные землёй, лежали вперемежку.
Рая остановилась среди них, закрыла лицо руками, упала на колени и заплакала. Сначала тихо, потом всё сильней и сильней, вздрагивая всем телом.
Старшина трогал девичьи тела. Но уже холод смерти коснулся их. И порванные осколками гимнастёрки не сочились живой кровью.
Старшина подхватил Раю под мышки и потащил подальше от этого места.
Она не сопротивлялась, не плакала, а казалось, безучастно смотрит на всё вокруг.
Вдруг вырвалась, посмотрела на старшину и пошла в сторону города. Он семенил рядом, словно он виноват, что все убиты, а он жив.
И когда немцы в очередной раз пошли в атаку, по ним никто не стрелял.
Следом за танками припылил открытый автомобиль, остановился у разбитой пушки.
Немец в генеральских погонах вышел из машины, посмотрел на город, на лежащего рабочего в пыльной спецовке, с винтовкой зажатой в окаменевшей руке, на девчонку в солдатской форме с немецким автоматом. Обернулся на свои обугленные танки, снял фуражку, наморщил лоб и с потухшим взглядом пошел к машине.
Впервые в его сердце закралось сомнение в победе.
Дома
Доковыляв до калитки и остановившись, Митька позвал мать. Но прошла минута, и никто не появился на его зов. С глазами, полными слёз, и с обидой на мать поднялся на крыльцо.
На двери висел замок. Раньше дом не закрывали, но с тех пор, как появились беженцы и у соседей пропало сохнувшее бельё, вся улица обзавелась замками.
Поставил сапоги на крыльцо, достал ключ из-под половицы, открыл замок и вошел.
Пустой дом показался ему странным. Но самым странным было отсутствие матери. Он не помнил дня, он не помнил минуты, чтобы её не было дома. И ему стало страшно, а вдруг она бросила его и ушла куда глаза глядят. И бродит где-нибудь, как Сашкина мать. А он тут сидит один, голодный, с пораненными ногами. И обида на мать всё росла и росла.
И захотелось ему умереть, как Сашка, чтобы мать пришла домой, а он лежит недвижим. И она пусть плачет, и отец придёт с работы и пусть тоже плачет. А он видит их горе и думает:
– Так вам и надо за то, что бросили меня.
И вдруг Митька подумал, что если он умрёт, то его не будет на этом свете. И мама будет, и отец будет, и Сашкина мать будет, и пацан с соседней улицы будет осколки от бомб собирать. А его, его, такого замечательного человека, не будет. А только чёрная пустота…
И стало Митьке страшно, так страшно, что даже волосы зашевелились на его голове. И эта явившаяся ужасная мысль не хотела его покидать. И некому пожалеть и успокоить его. И он сначала заплакал, а потом заревел. Наголосившись вволю, незаметно для себя заснул.
Проснулся под утро от нескончаемого гула. Надев сандалии и прихрамывая, содранная кожа на мозолях давала о себе знать, выбрался на улицу. И сразу опешил.
По соседней улице двигались танки. Сначала он подумал, что это наши, и обрадовался и решил, что это отец едет мимо дома. Сейчас танки остановятся, и он забежит домой.
Но серая краска и белые кресты испугали его. По привычке стал звать мать, но она не явилась на его зов, и вчерашняя тоска нахлынула на него ещё сильней. вчера в нём жила вера, что утром, когда проснётся, мать будет дома. Но её не было.
А тут ещё танки. Значит, немцы ворвались в город. И ему надо спрятаться, потому что фашисты ловят маленьких детей и едят их сырыми. Так ему сказал соседский мальчишка. Тогда он не поверил, а теперь подумал, что это правда.
Если б рядом была мать, он бы чувствовал себя увереннее, но её не было и заступиться за него некому. Поэтому он нырнул в кусты и затаился.
Но вдруг в конце их улицы загорелся дом, и светлый дым потянулся к небу. И Митьке захотелось посмотреть на пожар. Но больше всего захотелось увидеть, как подъезжает пожарная машина, народ расступается, пропуская её, пожарные в блестящих касках разматывают шланги и тушат пожар.
Митька осторожно, каждую минуту ожидая, что появится фашист и схватит его, вылез из своего укрытия и, оглядываясь, побежал к горящему дому.
И больше всего удивило, что не было людей. Он один стоял на улице перед невысоким решетчатым забором и смотрел на пожар.
От этого дома загорелся другой, третий. И только когда загорелся четвёртый, он понял, что и их дом тоже загорится.
Он пулей влетел в дом, открыл сундук, достал любимый платок матери и стал складывать туда вещи. Перво-наперво положил сапоги, потом родительские документы и деньги, помазок и бритву, мамино нарядное платье, отцовский костюм.
Вдруг повеяло дымом. Выскочил во двор. Огонь охватил их крышу и, брызгая искрами, сползал вниз. Митька бросился в дом, схватил показавшийся ему сначала лёгким узел и выбежал во двор.
Уже и их дом, охваченный со всех сторон пламенем, пыхнул жаром, так что Митька, закрыв согнутой в локте рукой лицо, схватив узел, бросился бежать. Нет, он не плакал, не звал на помощь мать, вдруг осознав, что некому помочь и надеяться надо только на себя.
Оглянулся: вся их улица представляла один большой костёр. И груша, стоящая рядом с их домом, горела, и качели на ней.
Митьке почему то стало жаль не дома, не груши, а качелей. И слёзы сами собой потекли из глаз. И он свободной рукой стал их вытирать, а они всё лились и лились, а он вытирал и вытирал.