– Успеем. Днём, как на ладони. Подстрелят, и чихнуть не успеешь.
Никто не возразил, понимая, что кто-то должен принимать решения. Но голод не давал покоя. Попалась разбитая повозка, на дне нашли два пыльных сухаря. Поделили поровну, до крошки.
Ночью сполохи и грохот мешали спать, небо озарялось в красно-желтый цвет, и эта жуткая картина наводила на них страх, что немцы перейдут Волгу, а они не успеют догнать своих.
Утром осторожно, чтобы не напороться на немцев, пошли дальше. Впереди показались окопы, и по выброшенной земле в сторону запада поняли, что свои.
К окопам бежали бегом. Откуда только силы взялись. Тут их встретил заградительный отряд пограничников в зеленых фуражках. Разговор короткий: дезертирство, сдать документы и оружие. Все приуныли, а Иван вскипел:
– Я уже год на войне, за подбитый немецкий танк у меня орден Красной Звезды!
Он с силой распахнул шинель. Темно-вишнёвая звезда сильно выделялась на фоне выгоревшей до белизны гимнастёрки.
– А у него медаль за отвагу, – кивнул Иван на Григория.
И наклонившись к рядовому с новеньким автоматом, спросил:
– А где ваши ордена?
Пограничники, понурив головы, молчали. Их командир, махнув рукой в сторону Волги, как бы сказал «проходите». Иван, пока вёл свою команду дальше, с горечью думал: «Вон куда отодвинулась граница-то наша!»
Но теперь в глазах не было страха: кругом свои. И хоть голод одолевал, сердца успокоились. Так успокаиваются дети, увидев рядом родителей.
И никто их не остановил, никто не спросил, кто они и откуда. Один капитан, чьё лицо показалось Ивану удивительно знакомым, спросил, перегораживая своей фигурой дорогу:
– Куда путь держим, славяне?
Иван остановился, поднял утомлённые последней неделей глаза и спокойно, как равный равному, сказал:
– Куда скажут, туда и пойдём.
И уже иронично добавил:
– Дальше фронта не пошлют.
Такой ответ повеселил офицера, и он сказал:
– Заворачивай ко мне, а то ужин простынет.
Слово «ужин» согрело давно истосковавшиеся по нормальной еде желудки. И второй раз звать не пришлось: ноги, сами того не сознавая, повернули в сторону кухни.
Повар встретил их неприветливо. Повара вообще чужих не любят. Их же кормить надо, а на всех еды разве напасёшься.
Он хотел этих истёртых войной пришельцев отправить восвояси, но капитан, думая о своём, глядя куда-то вдаль, сказал тихо:
– Накормить.
И добавил, грозя круглолицему повару пальцем:
– Как следует. Смотри у меня.
От таких слов повар огорчился ещё больше, но возражать командиру не посмел, а только бурчал себе под нос:
– Чужих корми, а своих, значит, не надо.
Ивану хотелось что-то сказать этому разжиревшему, как коту на сыродельне, человеку. И он бы сказал, но ароматная каша, попавшая в его котелок, вернула ему хорошее настроение. И из всех слов, что у него были, он сказал, как бы подводя итог:
– Спасибо.
Лицо повара растянулось в улыбке, и он спросил с сочувствием:
– Давно идёте?
– С неделю, – ответил за Ивана Григорий.
Повар покачал головой и спросил, трогая поварёшку:
– Может, ещё?
Но и первый раз хоть и по приказу положенной каши оказалось достаточно, добавки не потребовалось.
А Иван кивнул в сторону куда-то подевавшегося офицера и спросил:
– А это кто?
– Комбат, – наклонившись к Ивану, тихо сказал повар, помешивая поварёшкой кашу.
Капитан появился неожиданно, когда ложки выскребали последнею кашку со дна котелков. Подошел к Ивану и, глядя на его звезду, сказал:
– С комполка решил. Все остаётесь. Во второй роте, у меня.
Иван быстро поднялся, хотел возразить, но понял, что всё решено, и промолчал. А с другой стороны, он хоть по-человечески отнёсся. Поэтому смотрел на капитана и ждал разъяснений.
А комбат, слегка повернув голову, сказал стоявшему за спиной ординарцу:
– Проводи народ.
– Куда? – поинтересовался тот.
– Куда, куда, к Митричу, – слегка раздосадовано приказал батальонный.
– Есть, – чётко, по-уставному козырнул рядовой.
И махнув рукой, призывая идти за ним, пошел вперёд, крикнув на ходу:
– Айда!
Митрич
Все попрощались с поваром и пошли за провожатым. Долго идти не пришлось. Ординарец остановился на краю окопа и крикнул:
– Митрич, принимай пополнение.
Митрич оказался маленьким сухим мужиком в годах. С интересом посмотрел на пришедших и спросил:
– Больные, раненые есть?
И получив отрицательный ответ, сказал:
– Отдыхайте пока. Завтра посмотрим. Хорошо, к ужину поспели.
На что Иван ответил:
– Да мы только что.
– Ну, и добре.
Приставать с расспросами не стал, а развёл руками и добавил:
– Располагайтесь, хлопцы, места всем хватит.
Места было много, а людей мало, так что пристроились все. А Иван сказал со слабой надеждой:
– Хорошо бы помыться.
Митрич посмотрел на носки своих сапог и сказал с грустью:
– Воды-то где взять?
И, подняв глаза на Ивана, добавил:
– Воды нема, хлопче. Только на питьё. Сам видишь – сушь кругом.
Иван почесал затылок. А Митрич спросил:
– Что, сильно грызёт?
– Да терпимо.
– Вша, она, зараза, голодного и слабого любит. Как немец напал, так и пошла исть.
Но тут принесли ужин, и разговор сошел на нет.
А после ужина, когда свечерело, легли спать не спать, просто поваляться, при этом скинув сапоги, чтоб ноги, прошедшие несчитанные, да и, наверное, немалые километры, отдохнули.
И никто не беспокоил, не тревожил. Даже немцы угомонились. И наступила не тишина, а, скорей, затишье.
И Григорий, и Иван, и Евсей, последние оставшиеся от взвода, смотрели на звёзды, и каждый думал о своём. А о чем может солдат думать, когда сытый и расслабленный, обосновавшийся на новом месте забывает о войне, о чём он может думать – только о доме.
А утром пришёл батальонный, привёл в потёртой шинели капитана и сказал:
– Принимай, Митрич, начальство привёл.
Митрич, понимая, что ему с новым ротным жить, подошел и отрапортовал по-уставному:
– Рота в количестве сорока семи человек, больных и отсутствующих нет.
Батальонный пошел дальше, обронив фразу:
– Ну, вы тут сами.
И продолжил совершать утренний обход.
Новый ротный посмотрел на щетинистое лицо Митрича и спросил:
– Как вас зовут, товарищ лейтенант?
– Захар Дмитриевич.
– А что, Захар Дмитриевич, воды что, совсем нет?
– Только на еду.
– А побриться? – новый ротный провёл ладонью по шершавому подбородку.
Митрич вздохнул, сглотнул слюну и сказал с горестью:
– Эт можно.
Кивнул и боец, до этого наблюдавший за их разговором; сорвавшись с места, исчез в ложбине. Через некоторое время вернулся с наполовину наполненным котелком.
– Откуда? – поинтересовался ротный, заглядывая в котелок.
Вода была мутная.
– Там, – Митрич кивнул за спину ротному, – в ложбинке сочится мал-помалу. Так, на питьё иной раз хватает.
Ротный, наконец, сел на своё место, где под натянутой плащ-палаткой была земляная постель. Оглянулся и, понимая, что это самое лучшее из того, что можно иметь здесь и сейчас, привалившись к стенке окопа, закрыл глаза.
Митричу надоело стоять, и он спросил, поднося слегка изогнутые пальцы к виску:
– Разрешите идти?
Ротный, не открывая глаз, кивнул. Митрич повернулся и пошел в такое же расширение, где и у него под натянутой плащ-палаткой такая же земляная постель. А ещё у него был самовар с пораненным и плохо запаянным боком.
И когда набиралось достаточно воды и собранные ветки, щепки и сухая трава летели в ненасытную топку самовара, душистый травяной чай согревал истосковавшуюся по домашнему уюту не одну солдатскую душу.
Те несколько метров, которые разделяли место нового ротного и Митрича, он прошел быстро и, взгромоздившись на свою постель, где вместо настенного ковра пришпилена двумя штыками истёртая шинель, подумал, что новый ротный у него уже четвёртый.
Первого убило, а двух последующих поранило. Где они теперь? И живы ли?
Появление нового начальства всегда встречал настороженно, потому что дураков на своём веку перевидал много.
Вдумчивый командир, в каком бы он чине не был, – благо. Такой сто раз подумает, пока что-нибудь прикажет. Солдат у такого и сыт, и обут, и не гибнет за просто так. Таким был второй ротный.
Но немецкая мина шлёпнулась и поранила руку. День проходил с перевязанной рукой, а к ночи его залихорадило. Пришлось нести три километра на руках. Хорошо, врачи спасли. В тыл его отправили на поправку, а что дальше – неизвестно.
Каким-то будет новый? Судя по первому впечатлению, он уже понял что к чему: и сам на рожон не полезет, и роту на убой не погонит. Но время покажет.
На войне, как нигде, нутро человека сразу видно. Тут напускное как ветром сдует, а, верней, взрывной волной. После размышлений о ротном вспомнилась Митричу работа.
До войны он работал мастером в паровозном депо и любил, когда большие, черные с красными колёсами машины, ритмично пыхтя, заволакивая сизым дымом световые фонари, вползали в цех и замирали, ожидая, когда стоявшие вокруг люди займутся их болячками.
А теперь, почитай, полгода и паровоза в глаза не видел. Только однажды, отступая вдоль железной дороги, наткнулся на лежащий на боку, видимо сброшенный взрывной волной паровозик – кукушку. Из тех, что совершают маневровые работы на станции.
Все это было противоестественно для глаз Митрича.
Митрич тогда остановился, как перед близким человеком, и едва удержал слёзы. Но расслабляться некогда, война ждать не будет. Здесь не до сантиментов. И живое, и неживое – все в одно мгновение может превратиться в тлен. И ты, ты сам можешь стать ничем. Именно ничем.
Поэтому Митрич тогда лишь на секунду пожалел, что он не там, на своей работе, а здесь, среди крови и грязи, где людей не успевают жалеть, а то какую-то железку. И пошел, внутренне сознавая, что его задача – сохранить живших с ним бок о бок людей, а уж потом они наладят разворошенную войной жизнь.