Уж так повелось на войне, люди внимательно вглядывались друг в друга, словно искали если не знакомого, то хотя бы из одной области, а ещё лучше, из одного города. Но земляки попадались нечасто, и если встречались, то было о чём поговорить и что вспомнить.
Вот и Митричу не везло, никто не встречался ни с Брянска, ни тем более с маленького пристанционного городка на Брянщине. Гришка случился ему как подарок. Хоть и жили они друг от друга дальше не придумаешь, а всё одно земляки.
По такому стечению обстоятельств Гришка был приглашён на вечерний чай к Митричу. Самовар пыхтел, ожидая приятного гостя.
Но первым вместо Гришки заглянул на огонёк новый ротный. Митрич смутился, но указать на выход новому начальству не положено, потому что начальство всегда у себя дома.
Ротный присел на край постели и, глядя на пыхтящий самовар, спросил:
– Кипяточком не угостишь?
– Можно и чаем.
Чай пили недолго, разговор не клеился. Митрич отвечал односложно, понимая, что ротному надо осознать происходящее. Но в происходящем не было ничего необычного. Война, она и есть война.
Так что рассказывать Митричу особенно было нечего. Ротный выпил чай, понимая, что сразу человек душу не раскроет, для этого время нужно. Поблагодарив за чай, пошел к себе.
Гришка, занявший его место, сначала смущался из-за внимания к своей персоне, но почувствовав почти отеческую теплоту Митрича, расслабился и, согретый теплым чаем, да ещё с кусочком сахара, обстоятельно рассказывал о своей жизни. И эти слова о доме, о матери, о корове Зорьке согрели сердце Митрича, как письмо от родных.
Палыч
Палыч смотрит на вновь прибывших без радости в глазах. Это не желторотое пополнение, это тёртый народ с передовой. А это значит, может поколебать его авторитет в роте.
Рядом с ним стоит Митька. Нельзя сказать, что они друзья или приятели. Митька не может быть один, он должен жить рядом с кем-то. Палыч для него главный, Палыч для него авторитет. Митрич где-то далеко, а он здесь, рядом – главный.
Григория не замечает, а Иван ему сразу не понравился. Так и выпячивает свою звезду везде и всюду. Можно подумать, он один такой герой.
Палычу даже показалось, что у Ивана с Митричем наметились тёплые отношения. И он, раздраженный такими мыслями, глядя в глаза Ивану и не улыбаясь, спросил, кивая на звезду на его груди:
– За танк, говоришь?
Ивану стало не по себе от интонации голоса. И он сказал, как огрызнулся:
– За так не дают.
Палыч надулся, как мышь на крупу, и выдавил из себя:
– Так, значит.
– Так, – твёрдо отрезал Иван.
И Митька, всё время стоявший за спиной Палыча, тонким голосом подтявкнул:
– Эт мы ещё посмотрим, какой ты герой.
И посмотрел на Палыча, ожидая одобрения. И тот кивнул, как бы говоря: правильно сказал.
С тем и разошлись. Но недоговоренность осталась. Иван и не сразу понял, чем он так не угодил человеку, которого видит в первый раз. Но раздумывать на эту тему не стал, мало ли что может быть: бывает, человек плохо поспал, или письма из дома давно нет.
На войне и так весь на нервах, так что грех на других обижаться, сам не лучше. Откуда он мог знать, что Палыч, хоть и был так же, как Иван, рядовым, хоть ел со всеми из одного котелка, но считал себя выше других, и если не комвзвода, то хотя бы замкомвзвода, поэтому каждого нового человека встречал настороженно. А Ивана с орденом встретил вообще в штыки. Вдруг он покусится на его главенство во взводе. Соперник ему не нужен.
Утром в начале сентября Иван проснулся с тяжелой головой. Посмотрел на спящего Григория. Он улыбался во сне. Видно, дом ему снился, мать и корова Зорька.
Немцы не беспокоили, наверное, и сами решили подольше поспать в это осеннее утро. Спокойно начавшийся день не предвещал ничего плохого.
И потихоньку рота стала просыпаться, послышались сначала вздохи, потом громкие чертыханья на больно укусившую вошь. В подтверждения этого громкий голос сказал:
– Вот сволочи, всю грудь искусали.
И солдат, сунув руку в отворот шинели, стал тереть грудь. Но вшам это, как мёртвому припарка. А он, глядя на проснувшихся и наблюдавших за его действиями соседей, сказал как бы оправдываясь:
– Хуже немца, ни днём ни ночью покоя не даёт. Чертова война, поскорей бы закончилась.
И все, кивая, согласились с ним. Прервав утренние разговоры о надоедливой живности, ротный прошел по окопу сначала в одну сторону, потом в другую. Митрич шел за ним, не понимая смысла этой прогулки.
При их появлении все вскакивали и отдавали честь, ротный, не останавливаясь, говорил каждому:
– Вольно, вольно.
Митрич обычно по утрам не бегал по окопу, давая солдатам проснуться и прийти в себя. Ротный ещё не привык к новому месту, вот и мечется.
– А что шататься туда-сюда. Сиди и жди завтрака. Поешь, отдохни, а потом службу исполняй, – думал Иван, глядя на проходящего мимо него ротного.
Ждали недолго. Завтрак принесли как никогда быстро. А когда доскребли котелки до чистоты и облизывали ложки, немец завел свою музыку.
От взрывов земля вздрагивала и здесь, в окопе, это хорошо чувствовалось. В обстреле есть свой ритм. В промежутки, пока снаряды ещё не прилетели, наблюдатели высовывались из окопа и смотрели, наступает ли немец или ждёт, когда артподготовка закончится.
А то, что немец будет наступать, никто не сомневался. Когда он просто постреливает, снаряды ложатся кое-как, а перед наступлением всё норовит окопы накрыть. Долбит так, что уже каждый про себя думал: «Всё, каюк».
И даже самые прожжённые атеисты, вжимаясь в стенки окопов, вспоминали бога. И как не вспомнить, когда нет у тебя никакого заступника, кроме того, что на небесах.
Григорий бормотал молитву крестясь. Но вот стало утихать и не то чтобы совсем, а вроде вторую линию окопов крушит. А там и крушить нечего. Людей там раз-два и обчёлся, а пулемётов ни одного. Не окопы – так, одна видимость.
А здесь, на переднем краю, солдаты стали выползать, как тараканы из щелей. Грязные, пыльные, землёй обсыпанные, вздыхают и думают: «Пронесло».
Но серые танки с крестами, натужно гудя, показались из-за холма и поползли в их сторону.
И замерли все и ждали, когда проснётся наша артиллерия и даст о себе знать. Но танки ползли, а артиллерия молчала. И от этого не по себе становилось каждому. Хоть и гранат полно, а страх перед ползущей на тебя громадиной сидит внутри, давит и давит.
Это в горячке боя можно с голыми руками на танк броситься, а сейчас все напряглись и смотрят, куда поползёт грохочущая машина.
Ротный прошёл вдоль окопа не пригибаясь. Шел так, словно никаких танков и в помине не было, и не приказывал, а спокойно говорил:
– Проверить гранаты.
И второе появление ротного и спокойные слова понравились всем. Сразу видно – свой человек, не штабист чернильный, зря людей гробить не даст. Одно слово – окопная душа.
Вдруг затараторил «максим», танки, повернув в его сторону свои хоботы, плюнули осколочными. Пулемёт на короткое время замолчал и, казалось, уже не проснётся. Но «максим» ожил вновь, и поредели цепи фашистов.
И снова немецкие танки стрельнули, желая навечно успокоить и пулемёт, и прислугу. И вздыбилась земля в том месте фонтанами, и показалось всем, что никого живого не должно остаться там.
Но ожил, ожил «максимушка», ожил… И полоснул по успокоившимся немцам. И тошно им стало. Не от того, что он корёжит и рвёт их плоть, а от того, что не могут они никак его порешить. И такая злость их взяла, что всё, что только могло стрелять с их стороны, полетело в сторону пулемёта.
Но он не умолкал ни на минуту. И проснулась наша артиллерия и ударила по танкам, потом по пехоте.
Но пересилили себя немцы и, несмотря на павших, не останавливаясь, продолжали бежать.
А танки, забыв про пулемёт, поворачивая орудия то влево, то вправо, искали позиции артиллерии, и обнаружив, без перерыва стреляли и стреляли.
И там, где стояли орудия, земля поднялась вверх, словно полетела на небеса, и души артиллеристов тоже было рванулись вверх, но где-то на середине опомнились и вернулись к своим орудиям и стреляли часто и долго. Так что немецкие танкисты и опомниться не успели, как уже половины танков не стало, и пехота, бежавшая за ними, нахлебавшись крови, залегла.
И всё-таки один танк прорвался. Он был из ремонта, а экипаж молодой, необстрелянный. Болванка разнесла голову водителю и разворотила моторное отделение. Танк, истошно взвизгнув умирающим мотором, замер. Оставшиеся в живых вылетели из танка и припали к земле, но это не спасло их. До того озлобились наши, что, попади к ним немецкие танкисты, голыми руками бы задушили и не посовестились. А так как немцы были не очень далеко, каждый считал своим долгом прицелиться и выстрелить в ненавистные чёрные мундиры. Так что трое оставшихся в живых успокоились сразу и остались лежать на нейтральной полосе возле застывшего танка.
Наступавшие немцы отползли за холмы зализывать раны. А народ, радуясь маленькой победе, потянулся за кисетами, сладковатый дым разлился по окопам. Бойцы успокоились и расслабились. Каждому хотелось хоть на мгновение отстраниться от ненавистной войны.
После боя Палыч, всё время наблюдавший за Иваном, переменил своё мнение о нём. И в знак особого расположения достал кисет, протянул Ивану и сказал улыбаясь, как старому, приятному знакомому:
– Угощайся.
Иван посмотрел на него, взял кисет, расправил листок газетной бумаги и, взяв щепотку табаку, ответил, кивая головой:
– Благодарствую.
С этого момента наметившийся между ними холодок прошел. И Палыч, и Иван осознали, что делают одно дело, а дуться друг на друга не время и не место.
Когда все докурили и, расслабившись, хотели, чтобы немец оставил их в покое и сегодня больше не наступал, а если и наступал, раз он без этого не может, то не здесь, а в другом месте.
Но немец пошёл на них. И как ни геройствуй, как ни кричи, что не страшно, это только видимость и бравада, а душа трепещет. Ей не по себе. Ведь не в гости немцы к ним идут. Там, там за спиной Ивана и Палыча – Сталинград и Волга.