Каждый немецкий солдат считал, что, как только дойдёт до великой реки, война кончится. Не может же она тянуться вечно, и поедет он домой к своей фрау, и будет в кругу семьи рассказывать детям, как он одолел русского Ивана и вышел к Волге. Сталинград близко и Волга рядом, но никак не удаётся одолеть упрямого русского.
И Палыч, кивая на ползущие танки, сказал Ивану:
– Мало мы их, гадов, покрушили…
Иван согласно кивнул головой.
И спокойствие закончилось, и с немецкой стороны загрохотало. У артиллерийских позиций немецкие снаряды в который раз перемешивали землю. Но не было там нашей артиллерии. Она уже на запасных позициях. Молчит и ждёт, когда немецкие танки подползут поближе, чтобы наверняка, с первого раза.
И каково немцу, сидя в гудящем танке, смотреть в перископ и думать, что сейчас влепят в тебя снаряд, и охнуть не успеешь, как окажешься перед богом.
Вдруг грохнуло с нашей стороны, и два немецких танка остановились и задымили. Артиллеристы, чтоб сомнений не было, влепили ещё по снаряду в остановившиеся танки и переключились на другие.
Немцы бежали за танками, хоть и страшно, когда болванка, соскользнув с брони, отлетала в сторону, но на открытом месте пулемёт скосит и охнуть не успеешь. А бежать за танками – как-никак, а от пуль закрыты.
Один за другим остановились немецкие танки и стали отползать назад. И только один танк рванулся вперёд. Не ожидали наши артиллеристы такой наглости. А он уже возле первой линии окопов, перескочил через них, видно, артиллерию хотел порушить. И от страха все замерли, вжавшись в стенки окопов.
Так близко танк Митька увидел впервые. Тяжелая машина проскрежетала, пролязгала гусеницами над его головой, обсыпала землёй, а его не задела. Очухался Митька, крикнул тонким испуганным голосом:
– Получи, гад.
И холодея метнул на танк противотанковую. Тяжелая она, далеко не кинешь. А сам мигом упал на дно окопа.
И такой грохот раздался, словно большой снаряд разорвался рядом с окопами. Но не содрогнулась земля.
И после этого наступила тишина, нет, не полностью, где-то ещё стреляли, но после этого взрыва эти редкие выстрелы уже не шум.
Никто не видел, да и никто не смотрел, как граната полетела в сторону танка, а Митька на дно окопа. Ведь противотанковая грохнет так, что мало не покажется.
И махина вдруг вздыбилась вверх, осела и замерла, и из неё показались язычки пламени, словно кто-то внутри развёл костёр.
Все с осторожностью выглянули из окопа и, не сговариваясь, разом посмотрели на Митьку. А он, смущённый всеобщим вниманием, чувствовал себя немножко виноватым. К виновнику протиснулся ротный и сказал воодушевленно:
– Молодец.
Митька не по-уставному дёрнул плечами и ничего не ответил, а смутился ещё больше. И Митрич, глядя на него, одобрительно покивал головой. Палыч обнял и радовался так, словно он сам это сделал. Весь вечер разговоры крутились вокруг Митьки. И если утром он был вроде как тень Палыча, то теперь величался Дмитрием. И ничуть не меньше.
А он со смехом рассказывал, что испугался так, что чуть в штаны не наложил, и со страха бросил гранату. И не стало танка, и танкисты сгорели вместе с ним, не увидят они больше своей земли, а сгниют здесь, если не похоронят.
Война своё возьмёт. Сегодня повезло – не убили, завтра, может, не промахнутся.
Торчащий за окопами танк радовал всех, кроме ротного. Эта громадина – хороший ориентир для немецкой артиллерии.
Но наступила ночь, и пришел приказ отступить к Сталинграду.
Город, не переставая, горел. И в темноте черные клубы дыма, подсвеченные отблесками пожаров, выглядели зловеще.
И рота, оставшаяся без сна, смотрела на негаснущие огни и не думала о том, что всю ночь придётся копать окопы, а каждый спрашивал сам себя:
– Удержимся ли?
Теплилась слабая надежда, что устоим, не пустим немца к Волге, иначе не жить нам здесь. Но медленное отступление к Волге не радовало солдат, и только мысль, что там наверху виднее и они знают, что делать, успокаивала разочарованную солдатскую массу.
Каждый задавался вопросом: «Когда же супостатов погоним обратно? Или кишка тонка?»
И не было на него пока ответа. Не было.
Десять суток, с 17 по 26 августа, немецкий генерал Гот бросал армию с одного направления на другое, стремясь прорваться к Сталинграду. Ценой значительных потерь ему удалось оттеснить левый фланг 64‑й и правый фланг 57‑й армий и овладеть станциями Абганерово и Тундутово, разъездом 74‑й километр. Фронт обороны на стыке этих армий хотя и еще более растянулся, но оставался неодолимым.
Снова среди своих
Взвод встретил меня радостно. Что я им мог привезти: чуть-чуть шнапса, они же мужчины, чуть-чуть сладостей, они же как дети. Это их обрадовало. Только я не стал им говорить, чего мне это стоило.
Всем тогда было интересно, как там в Германии. И я сказал не то, что хотел сказать и, как мне казалось, должен сказать, а то, что первое пришло на ум:
– Невесты ждут вас. И каждому достанется по две штуки, а особо ретивым по три.
Всех это веселит, и никто не спросил, как там живут в Германии, в письмах всего не напишут. А если бы спросили, что бы я ответил им? Что там так же трудно, как и здесь. И там тоже гибнут, но только от бомб.
Слава богу, за время моего отсутствия во взводе никого не убило. Сразу после моего отъезда взвод сменили. Пять километров от передовой, и можно ходить, не пригибаясь и не опасаясь русских снайперов. Снаряды сюда в тыл не долетают. И только далёкий гул напоминает, что там на прередовой идёт война.
Раз в день приезжает санитарная машина, и мы помогаем выгружать раненых и убитых. Раненых в лазарет, у них есть шанс вернуться на передовую и получить ещё одну пулю или осколок. Убитым всё равно. Их кладут в гроб, священник отпевает по очереди. Некоторые гробы закрыты. Там не на что смотреть, просто куски мяса. Иногда и этого не остаётся.
Сегодня прибавилось ещё восемь могил, а ведь на первых цветы не успели завянуть. И так каждый день.
После войны наше кладбище оденут в гранит и мрамор. И я буду водить неоперившихся юнцов среди красивых могил и рассказывать им неправду о войне. И они будут верить мне. И я буду верить сам себе. Поэтому повторяю:
– Ты геройски погиб.
Кому я это говорю, возможно, себе.
Дорога побед покрыта могилами. Нашими могилами. Нашими. Я устал от войны. После отпуска я всё сильней это ощущаю.
– Да, война в России – это война.
Смысл этой фразы ясен мне, как никогда.
Когда-то Гитлер сказал:
– Нам нужно жизненное пространство, и мы его завоюем.
Все обрадовались этому. И пока мы платили малой кровью, всё было хорошо.
Но здесь, в России, кровь полилась рекой, и нам уже не нужно жизненное пространство. Мы хотим жить. Просто жить.
Скоро, скоро кольцо сомкнётся. Шестая армия с севера, а четвертая с юга выйдут к Волге и соединятся. И всё, война закончится. Тогда мы займем роскошные зимние квартиры в Сталинграде, и я, мама, пришлю тебе такие русские подарки, что тетка Марта лопнет от зависти.
От фельдмаршала фон Бока до солдата все надеялись, что вскоре мы будем маршировать по улицам этого города.
Фюрер не ошибается. Это всё наши генералы. Они не так расторопны, как он. Проходит день, неделя, месяц, а мы всё топчемся на месте. Мне хочется крикнуть отцу на его настойчивые вопросы, когда мы возьмём Сталинград:
– Я не знаю, не знаю…
Но в каждом письме я обещаю, что скоро, очень скоро.
Война. Но война скоро закончится. Должна закончиться. Не может же она продолжаться вечно. Нам надо пройти до Волги еще только один километр, но мы никак не можем это сделать. Мы ведем войну за этот километр дольше, чем за всю Францию, но русские стоят, как каменные глыбы…
Я думал о том, что война скоро закончится.
Тогда можно сесть за стол и помянуть погибших и пропавших без вести. Без вести – значит, они то ли в раю, то ли в плену.
Но если бы мёртвые, вдруг ожив, встали рядом с ещё живыми, то, наверное, удивились бы, как их много собралось в одном месте.
О чём думал я, Вилли Хейндорф? О завтрашнем наступлении, о родных или о еде, вернувшийся неделю назад из отпуска и попавший в самое пекло?
Ночью, пока прохладно, мы бредём на передовую. Одно радует, что не надо всю ночь копать окопы.
Никто никогда из нашего взвода не думал, что солдат – это прежде всего землекоп. Хочешь жить – копай. Хочешь спать – копай. Хочешь есть – копай. Нет лучше укрытия, чем земля.
Готфрид Пагген хвалит эту землю и, растирая её между ладоней, говорит всем, что после окончания войны непременно поселится здесь. Он мечтает об урожаях, ему это всё близко, он – батрак.
С ним соглашается Вальтер Салвей, бывший фермер. Они одного поля ягоды, они всегда вместе. Земля их роднит. Остальные не понимают их.
Смена. Они с радостью вылезают из надоевших окопов. Куча неиспользованных гранат, горы патронов. Мы смеёмся вслед уходящим.
– Чем же вы тут занимались, если всё цело?
Они отвечают:
– Русские не приходили за своей смертью.
Теперь наша очередь сидеть и ждать, что решат там на самом верху, в высоких штабах. Наступать ли нам или обороняться? Хоть и страшно, но нам до чёртиков надоело сидеть на одном месте.
Внезапное, невиданное до тех пор сопротивление русских порождает в нас тихую ярость. В каждом рассказе сквозит уважение, смешанное с наигранным негодованием, к стойкости противника.
Но дни сменяются ночами, ночи и опять дни. Мы не выходили из боя уже вторую неделю и целыми днями и ночами только и делали, что окапывались.
На передовой не было воды, и если кто-либо брился, то он использовал для этого часть своей порции чая или кофе.
Четырнадцать дней я не умывался и остальные тоже, и мы похожи скорей на чертей, вылезших из преисподней. Мы давно забыли, что когда-то были рабочими, крестьянами, торговцами.
Густ Джозефнер, бывший студент.
Фриц Таддикен, бывший стекольщик.