Санитарная машина полная под завязку. У них даже нет сил стонать. Смотрят на всё безучастно, кажется, им всё равно, выживут они или нет.
Сталинград Вилли
Сталинград близко. Иногда, кажется, вглядываясь в степную даль, я вижу этот город. Я помню, как мы входили в опустевший Минск, в почти не тронутый войной Смоленск и вот очередь Сталинграда. Каким будет этот город? Наверное, не хуже тех, где я уже побывал. Город есть город, это не чистое поле.
Как только мы займём Сталинград, я буду гулять по улицам, купаться в великой реке. Я пошлю отцу фотографии на фоне Волги, пусть радуется. Напишу Хелен, пусть знает, какой я герой.
Я никак не отвыкну мыслить категориями сорок первого, а сейчас сорок второй. До Волги близко, до города ещё ближе. Надо пройти эти километры.
Солдатские километры не бывают прямыми. То сто метров бежишь вперёд, поспевая за танками, глотая поднятую ими пыль, то ползёшь, вжимаясь в землю и вздрагивая вместе с землёй от близко разорвавшегося снаряда. И кажется, что сегодня нам повезёт, и мы доберёмся до этого проклятого города.
И как только я ступлю на первую улицу, русские будут сдаваться. Почему же они сейчас не сдаются? Может, у них некому сдаваться? Кто тогда с нами воюет? Или мы воюем с пустотой. Но эта пустота огрызается огнём. От этой пустоты мои друзья и знакомые гибнут каждый день.
Приёмник каждый вечер до хрипоты орёт:
– Сталинград наш. Или почти наш. Наш, наш, наш…
Хочется взять и грохнуть его о землю. Чтобы он замолчал навсегда или сказал правду.
Мы наступаем, наши танки ревут и рвутся вперёд. Мы бежим пригибаясь. Лучше глотать выхлопные газы, чем захлёбываться собственной кровью.
Русские накрыли нас. Снаряды рвались без перерыва. И танки, те, что ещё не горели, остановились и стали отползать задним ходом.
Наступление провалилось. И мы ползём назад, стараясь сохранить свои жизни. Среди тысячи взрывов и свистов ты различаешь свой.
Стомиллиметровый снаряд узнаёшь по звуку, ложится рядом. Инстинктивно замираешь и вжимаешься в землю. Осколки летят над головой. Теперь вскакиваешь, бежишь, догоняя остальных.
Окопы, как спасение. Все целы, и это радует.
Пирожок злой оттого, что наступление не удалось. Он вообще сильно переживает любую неудачу. Его лицо багровеет. С губ срываются ругательства. Левая рука трясётся, ладонью правой бьёт по стенке окопа, чтобы хоть на чём-то выместить своё раздражение.
Все, все, стоящие с ним в рядом, виноваты в том, что атака не задалась. Все, кроме него. Наоравшись, замолкает и сгорбленный уползает в свою нору.
Взвод облегчённо вздыхает. Можно расслабиться, он не скоро вылезет наружу. Все закуривают, на войне некурящих нет.
Новички, первый раз попавшие в переделку, ещё никак не успокоившись, возбуждённо дышат. Остальные невозмутимы.
Даже если смерть заберёт кого-нибудь из нас, мы не будем сильно переживать. Наши сердца окаменели. Мы не были такими. Война нас сделала бездушными. Война.
Три раза мы атаковали русских и три раза нас отбрасывали назад.
Словно побившись головой о каменную стену, наше командование, наконец, осознало, что здесь не пробить оборону русских. Бессмысленные, кровавые атаки прекратились.
Но во взводе царило уныние. Мы не можем продвинуться вперёд. Мы уже неделю топчемся на месте. Мы побеждали, мы только побеждали. Мы привыкли побеждать. Сколько раз мы это делали. Что мешает теперь? Что?
Стоять на месте – это гибель. Германии нужна победа в этом году, нам нужна победа. Мы не в силах пережить ещё одну зиму.
Многие говорят: если до наступления зимы не наступит конец войне, то пешком уйдут из России.
И погода с дождями и сильным ветром нагоняет тоску. Хочется не плакать, а выть.
Приемник здесь, на передовой, – единственная связь с миром. Мы слушаем, что творится в мире, и думаем, неужели никто не знает, как мы здесь страдаем.
Радио передаёт бравурные марши. Музыка умиротворяет нас.
После диктор радует хорошими сообщениями с фронта. Даже про Сталинград сказано, что армия наступает. Но мы-то стоим на месте. Может, наступают все, кроме нас. Почему мы не движемся к цели? Вот она рядом, она совсем рядом – это Сталинград, это Волга.
Пирожок успокоился, вылез из своей норы и, наткнувшись на меня, говорит напыщенно, скорее, чтобы успокоить себя:
– Мы скоро выиграем войну. Пол-России мы захватили. Наши резервы неисчислимы. Питание замечательное. Зимнее обмундирование будет. В мае я слушал речь Гитлера. Он сказал, что до конца этого года с русскими будет покончено. И ещё нам на помощь едут дивизии из Франции и Германии. Как только они прибудут, начнётся последнее большое наступление. Сталинград будет взят. Москва и Ленинград падут сами. Война с Россией будет окончена. Сталину некуда будет деваться, он подпишет капитуляцию.
Его рука касается моей руки, словно ищет опоры. Я согласно киваю головой, ёжась от пронизывающего ветра. И все стоящие, в ожидании, когда он уберётся к себе и не будет мешать жить, словно болванчики, вместе со мной тоже кивают головами.
Пирожок уползает в свою нору. Я не сомневаюсь в победе, но мысль, что это произойдёт не скоро, не покидает меня.
Сейчас не май, сейчас сентябрь. Сентябрь. Ветер разыгрался не на шутку. Я сажусь на дно окопа и думаю о Хелен. Запах её духов словно появляется из небытия.
Наверное, зря я ушёл не попрощавшись. Теперь можно черкнуть ей пару слов и извиниться. Тоска меня совсем заела, пожалуй, стоит написать ей. И томительно ожидать ответа. Если, конечно, она не вышла замуж. Слово «любовь» незнакомо ей. Она прекрасно понимает, что женихов с каждым днём всё меньше и меньше. И надо брать здесь и сейчас, завтра и этих не останется.
Ей надо найти мужа и родить ребёнка. Статус старой девы пугает её. Хотя статус вдовы страшит ещё больше. Но и выбирать-то практически не из кого. По городу бродят молодые калеки. Муж на костылях – да ни за что. Она и в мыслях этого представить не может, рядом с собой мужа без ноги, пусть и героя войны. Нет, её муж будет молодой красавец. И весь в орденах.
А, поди, заслужи хоть один. У неё будет муж, она уверена в этом. Кто, пока не знает. И никто не знает, что останется жив сегодня, завтра или вообще.
Ночь прошла тихо. Даже ночные бомбардировщики пролетели мимо. И скоро стало слышно, как они отбомбились по соседям. Хорошо, что не по нам. Хорошо.
Утром русские пошли в атаку. Ну, чёрт с ними, с русскими, если бы не их танки. Их танки. Они грохочут и лязгают так, словно это какой-то железоделательный завод надвигается на нас. Все, вжимая головы в плечи, спрашивают, испуганно оглядываясь друг на друга:
– Где наша артиллерия?
– Почему молчит? Почему не стреляет?
И смотрят на Пирожка так, словно это он командует артиллерией и не даёт ей приказа открыть огонь. Он молчит, словно чувствует свою вину за молчащую артиллерию.
Она, наконец, просыпается. Снаряды, брызгая искрами, скользят по броне и вонзаются в землю. Этим монстрам всё нипочём. Они, не прерывая движения, даже не вздрагивая от попаданий, продолжают ползти. Ещё сто метров, и они доберутся до нас. Пирожок вжался в стенку окопа, словно земля могла спасти его от наползающих танков.
Я не могу отделаться от мысли, что этот монстр движется прямо на меня. Единственное желание этого зверя из стали – раздавить меня. Меня? Я для него враг номер один.
Он ползет медленно, словно вынюхивая место, где я прячусь. Он идет прямо на меня, и с ним ничего не поделаешь. Я сползаю на дно окопа, прижимая бесполезный карабин к груди. Мне и в голову не приходит стрелять. Я замираю, как мышь, внутри меня всё холодеет, мурашки по всему телу. Боюсь и пальцем пошевелить.
Грохот с каждой секундой всё ближе и ближе. Даже моё сердце перестало стучать и замерло вместе со мной. Вдруг он почувствует шорох, и его сверкающие и лязгающие гусеницы вонзятся в меня, как зубы.
Я шепчу про себя, втягивая голову и опуская её к земле:
– Господи, спаси. Господи, помоги мне. Господи…
Грохот танка набивается в уши и вонзается в мозг. Я прощаюсь с жизнью.
Вот когда нужны нервы, крепкие, как стальные тросы. Адольф Беккер, сидевший рядом со мной, вдруг поднялся и, как кошка, выпрыгнул из окопа. Он хотел убежать. Пирожок не двинулся с места, только успел крикнуть:
– Куда? Назад.
Но в этой какофонии звуков, состоящей из лязга танков и грохота взрывов, услышать ничего нельзя. Танк проехал над нашими головами и двинулся в наш тыл. Я выглянул из окопа. Лучше бы я не выглядывал.
Беккер бежал впереди, а танк ехал за ним. И, наверное, его спина холодела от страха. Он свернул в сторону, надеясь, что русские поедут прямо. Но танк повернул за ним. Беккер оглянулся, споткнулся и упал. У него сильно болело плечо. Врач дал ему мазь, но она не помогала. Он не успел подняться, танк наехал на него.
Из-за грохота двигателя и лязга гусениц мы не услышали крика. Если он вообще мог кричать. Его лицо на мгновение стало красным. А руку, оторванную от тела, гусеница взметнула вверх. Сверкнуло на солнце обручальное кольцо. Господи, хорошо, этого не видит его жена.
Русские повернули обратно. Я сел на дно окопа и сжался, повторяя:
– Господи, помилуй. Господи, помилуй.
Они снова прогрохотали над нашими головами, никто не смог им помешать.
И чем дальше они удалялись от нас, тем спокойнее становилось у каждого на душе.
Пирожок, распрямившись, ругал русских на чём свет стоит. Словно только они виноваты во всём этом.
Пока танки гуляли по нашим окопам, каждый решил, что это последний час в его жизни, но никто больше не удирал. Страх парализовал всех.
Монстры ушли, но остался запах свежей крови и солярной вони.
Мы долго молчали, страх, как неизлечимая болезнь, отпускал медленно. Даже встать и посмотреть, куда уползли эти чудовища, не было сил. Страшно, но глаза смотрят туда, где только что был Адольф Беккер, там никого нет.
Кажется, что он куда-то ушёл и скоро вернётся. И там, где он был, только вывернутая наизнанку земля. Рука с золотым кольцом – вот и всё, что осталось от него.