Пароходик, пыхтя, прибился к берегу. Живы, повезло.
Седоусый капитан в мятой форменной фуражке с поломанным козырьком буркнул в рупор. Звуки не превратились в слова. Но матросы быстро спустили сходни и все торопливо стали спускаться.
Скрипучий голос сказал громко:
– Ящики, ящики не забываем. Чем воевать будете?
Иван водрузил свою ношу на плечо и посмотрел на берег. Вдруг кучи зашевелились, ожили и бесконечной непрерывной вереницей к сходням потянулись раненые.
Белые повязки на головах бросались в глаза, а некоторые, покраснев от крови, терялись в темноте.
Кто-то из вновь прибывших, словно пытаясь узнать свою судьбу, спросил у ковылявшего раненого:
– Как там, браток?
– Держимся, – не останавливаясь ответил тот, приподняв висевшую на перевязи забинтованную руку.
Прошли санитары с носилками. И никто из впереди идущих не расступился, не пропустил вперёд. Всем дело только до себя. Только до себя.
А какие-то кучки так и остались недвижимы. Никто не поднялся, не шевельнулся.
– Не дождались, – подумал с горечью Иван.
И все шли мимо с полным безразличием, словно не люди лежат, а брёвна.
Ивану стало не по себе.
– Неужели они не заслужили, защищая город, быть по-людски похороненными, хотя бы здесь, на песке у реки.
До живых мало было дела, а о мёртвых и подумать некому.
Пришли какие-то люди и стали отбирать и уводить столпившихся бойцов.
– Мне б человек десять, – просил звонко молодой красноармеец.
– Вон бери двух, – проскрипел знакомый голос.
Молодой солдатик подбежал к Ивану и стоявшему с ним рядом и скомандовал:
– Взяли по ящику и пошли. А то немец налетит, небо с овчинку покажется.
Шли полутёмными улицами, то и дело спотыкаясь о валявшиеся кирпичи и доски, поглядывая в пустые глазницы окон. Были видны или противоположная стена, или начинающее светлеть небо.
Ивану стало казаться, что идут долго. И неизвестно, сколько ещё идти, сгибаясь под тяжестью врезавшейся в плечо ноши. Но провожатый юркнул в подворотню и, дождавшись всех, негромко сказал:
– Тихо, немец рядом. Услышит, начнёт палить.
От этих слов все слегка пригнулись, словно прячась от невидимого противника.
Прошли пустой двор. Вошли в подъезд без дверей и стали спускаться в подвал.
Колышущийся огонёк коптилки, стоявшей на школьной парте, почти не давал света. Казалось, здесь никого нет. Опустили ящики на пол.
– Принимай пополнение, – бодро, как докладывая, сказал сопровождающий.
Скрипнула пружинами кровать, и из темноты послышался, как показалось Ивану, знакомый голос:
– Чего расшумелся?
Из мрака к свету вышел человек, посмотрел на пришедших и, указывая рукой в темноту, сказал:
– Располагайтесь.
Знакомый голос не мог обмануть, сердце Ивана застучало часто-часто, и вырвалось:
– Григорий!
Человек повернулся на голос, взял Ивана за рукав и потянул ближе к огню. Долго всматривался, а потом воскликнул радостно:
– Иван!
Он не успел ответить, как ухнула бомба, и подвал содрогнулся от взрыва. Все инстинктивно пригнулись. Свет от коптилки качнулся вместе с партой и успокоился. Они обнялись.
– Живой, – радостно прошептал Григорий.
Ивану стало так хорошо, словно в родную семью попал.
Сначала обнялись, потом сели за парту, и потекли воспоминания.
Сопровождающий пропал и вернулся с дымящимся котелком. Почувствовав запах, Иван спросил удивлённо:
– Чай?
– Обживаемся потихоньку, – улыбаясь, сказал Григорий.
И, повернув голову к вошедшему, спросил:
– Самовар-то убрал?
– А то как же, – ответил тот, удивлённый таким вопросом, и исчез.
Свет сквозь небольшие протёртые стёкла оконца потихоньку стал проникать в подвал.
Иван посмотрел на кровати и спящих на них бойцов, на стоящие вертикально у входа автоматы, винтовки и метлу. Во всём чувствовалась хозяйская рука.
– Постой, – вдруг сказал Григорий, осторожно, чтобы не опрокинуть коптилку, выбрался из-за парты.
Протиснулся между коек и вернулся с вещмешком, достал пару сухарей и положил перед Иваном.
– К чаю.
И пока Иван разглядывал сухари, Григорий достал и положил перед Иваном нож.
– Вот обронил, когда раненого увозили.
Иван поднёс к глазам и прочитал:
«Другу Ивану во второй год войны».
И грустно ему стало, и вспомнил, что лежит Семён один-одинешенек посреди голой степи, и ни матери, ни невесты рядом, чтобы прийти и поплакать на его могилке. Но слова Григория: «Пей, а то чай совсем простынет» – вернули его в действительность.
И не успел он сделать несколько глотков, как вбежал молодой солдатик и с порога крикнул:
– Товарищ сержант, немцы зашевелились. Небось наступать будут.
Григорий слегка покачал головой, как бы переваривая сказанное, и произнёс:
– Народ, подъём.
Пружины заскрипели, все поднялись, взяли оружие и исчезли.
– Пойдём, – сказал Григорий. – Небось сегодня жарко не будет. Наш дом у них, как бельмо на глазу. Лезут и лезут, как будто другой дороги нет. Ты, главное, Иван, не высовывайся. Они как: сначала пробомбят, потом артиллерия поработает, а потом наступают. Танки здесь не страшны. Танки здесь не развернутся, простору нет, а всё одно лезут. Наших двоих поранило. Не знаю, довезут ли? Не знаю.
Помолчал и опять сказал:
– Не знаю.
И чувствовалась в его словах тоска по людям, которые были с ним в тяжелые минуты, когда, казалось, не выстоят. Но выстояли. А теперь они неизвестно где, и что с ними, калеченными, и как они где-то там без него. И кто теперь о них позаботится? Кто спросит их с душевной теплотой:
– Как дела, ребята?
И вдруг, словно встрепенувшись, спросил:
– Евсея помнишь?
– А то как же, – сказал Иван.
– Вот его, раненого, и отправил, и ещё Мишку. Хорошие ребята, дай бог, чтоб довезли.
– Да, – сказал Иван с сожалением.
И в этом «да» прозвучали и тоска, и сожаление, и многое такое, что накопилось на душе за время войны.
И не стал Иван рассказывать про увиденное на берегу, чтобы ещё больше не растревожить и без того расстроенное сердце Григория.
На улице просветлело. Все смотрели на небо и напрягали слух, чтобы первыми услышать гул приближающихся самолётов.
Затараторил, словно со скуки, пулемёт, ему ответил другой.
– Что ж они патроны не жалеют, – вздохнул, сокрушаясь, Григорий.
И словно услышав его слова, пулемёт замолчал. И с другой стороны пулемёт тоже затих.
В наступившей тишине послышался гул. С каждой секундой он всё нарастал. И вот уже по небу поползли, как неторопливые хищные птицы, самолёты с чёрными крестами.
– Летят, – сказал стоявший рядом молодой солдатик.
Григорий встрепенулся и скомандовал:
– В подвал!
Все, поглядывая на небо, стали спускаться вниз.
Бомбы падали недалеко. И каждый раз подвал вздрагивал и находящиеся в нём вздрагивали.
Иван посмотрел на Григория, и зависть закралась в его сердце.
Вот он стоит рядом, но стоит ему сказать слово, и все прислушиваются, и Иван теперь должен прислушиваться.
А давно ли Григорий был ни рыба ни мясо, а теперь, гляди ты, – сержант.
Война, как Всевышний, так меняла судьбу, так открывала тайники души, что не только близкие или знакомые, но и сам человек удивлялся произошедшим изменениям в себе.
Взрывы стали удаляться. И Григорий, нисколько не стесняясь, перекрестился. И многие, стоявшие рядом с ним, перекрестились. И это было так естественно, что Иван не удивился.
И вдруг раздался громкий голос Григория:
– Гранаты в подсумок, патроны в карман. Головы не высовывать, снайперы не спят.
По засыпанной кусками штукатурки лестнице поднялись на второй этаж. На другой стороне широкой улицы, в доме напротив, в заложенных кирпичом окнах, в маленьких бойницах мелькали немцы. А вся улица сплошь была усеяна телами в серых шинелях, словно они устали и прилегли отдохнуть навсегда.
Григорий кивнул на них и сказал, обращаясь к Ивану:
– Вчерашние, видно, убрать не успели. Жарко вчера было. Думал, не выстоим. Но ничего, обошлось. Людей им совсем не жалко. Совсем. Прут и прут. Вот и получили.
Потом вздохнул и добавил:
– Небось думали, война – сахар. Вот и наелись. Эх, немчура…
Потом помолчал и добавил:
– Ты, Иван, обвыкнись, а там видно будет. И ещё просьба к тебе. Надо нам печку сварганить, а то зима не за горами. А мёрзнуть, сам понимаешь, нам не с руки.
– Когда? – поинтересовался Иван.
– Сейчас и приступай. Матерьяла хватает, – кивком головы указал Григорий на валявшиеся вокруг кирпичи, – а глину с песком сам найдёшь. Инструмента нема, но ничего, как-нибудь приспособишься. А Леонид тебе поможет.
Григорий махнул рукой стоявшему в отдалении молодому пареньку. Тот, словно ждал приглашения, мигом оказался рядом с ними.
– Вот, Ивану поможешь.
– А что делать? – поинтересовался Леонид.
– Что скажет, то и делай. Понятно?
– Понятно.
И Леонид стал смотреть на Ивана, ожидая, что тот скажет.
А Григорий уже забыл про них, и другие мысли подхватили его и понесли в непрерывные заботы войны. И он произнёс с сожалением, обращаясь то ли к ним, то ли к кому-то ещё:
– Московских газет уже три дня нет. Что там в мире деется?
И повернувшись, ушёл. Везде нужен глаз да глаз.
Иван почесал висок, посмотрел на стоявшего перед ним Леонида и сказал:
– Вот что, паря, собирай кирпичи и тащи вниз, в подвал. Только целые. Половинки мы завсегда найдём.
И не дожидаясь, что ответит Леонид, стал спускаться вниз.
И забота, какой ему сложить печь, отвлекла Ивана. Тут главное лицом в грязь не ударить. А то будет дымить, если тяга плохая. И ходи и совестись перед людьми.
В подвале походил взад-вперёд, постоял у окна и подумал:
– Вверх трубу не выведешь, там бетон, только в окно.
И мысли о предстоящей работе вернули в мирное время, когда, согласившись поставить печь, долго ищешь глину, потом песок. Всё это перемешиваешь, пробуешь на ощупь, потом опять перемешиваешь и опять пробуешь, пока не понимаешь, что раствор подойдёт. Долго прицеливаясь, кладёшь первый кирпич. Смотришь, ровно ли лежит. А уж потом дело идёт споро. Печь не стена, её руками кладут. В неё душу вкладывают.