Но выдохлись немцы на сегодня, на сейчас, а завтра опять начнут. Обязательно начнут.
Все успокоились, и потянулись штабные новости. И лежащая на столе карта города, расцвеченная синими и красными линиями, не говорила ничего хорошего ни комармии, ни начштаба армии.
А уже фронтовое начальство озаботилось последними данными, думало, как ситуацию исправить: бросить ещё одну или две дивизии в топку войны. Сколько их брошено, а изменений нет. И сколько ещё надо бросить, и главное – где их взять.
Наступила ночь, но и она не принесла покоя комармии. Сидел, курил, смотрел перед собой и не знал, что делать. Людей осталось с гулькин нос, а больше не дадут. Ни новых дивизий, ни маршевых пополнений.
Но никак не укладывалось в голове комармии, что не дивизии, не полки воюют, а люди. Нет этого в уставе. Но не напишешь же в приказе: Иванов наступает, Петров прикрывает, Сидоров обороняется. Ох уж это – обороняется. Пишешь и думаешь, вроде как дурака валяет, а попробуй обороняться: их десять красноармейцев, а немцев сто или двести. Даже по каждому один раз выстрелить – это уже сто, а если с одной пули не возьмёшь, бывает, промахнёшься, это уже не сто, а полтораста. Затвор назад, потом вперёд, целишься и стреляешь. Попал или нет – смотреть некогда. Опять затвор, опять целишься. И не в тире сидишь. И авиация немецкая, и их же миномёты осколки мечут, как сор из дырявого мешка. Они без перерыва, остервенело, ударяясь о стены, звенят. Голову втягиваешь в плечи и опять стреляешь. Но разве мосинкой отобьёшься?! Хорошо, пулемёт помогает. Тарахтит, а на душе приятно.
А немцам, наоборот, от такого тарахтенья одно горе: то один ранен, то другой убит.
И замолчал пулемёт, немцы подскочили – и в атаку, думая, что пропал он навеки вечные.
А другой из другого окна:
– Тра-та-та, тра-та-та.
И всё кругом гремит, грохочет. И уже в обороне не десять, семь, а дальше – меньше. Пять человек удерживают дом. А по списку – там взвод. И комдив так думает, а немцам кажется, что там рота, а то и две. Поэтому, прижимаясь к стенам домов, отступают. И наши, не дураки, спешат вслед за немцами. Выползли из дома и постреливают им вдогонку.
А фашисткая авиация давай долбить дом и всю улицу. И только после этого, когда не то что людей, а камня на камне не должно остаться, прилетают и докладывают:
– Нет больше Иванов, не должно быть.
И такие слова, как елей на сердце немецкого комдивизии. И решает он: пусть солдаты отдохнут, пообедают и с новыми силами добегут до Волги, тогда и в Берлин можно рапортнуть:
– Дивизия после трудных и упорных боёв вышла на берег Волги.
А обороняющимся красноармейцам не надо приказывать, они и так делают больше, чем могут. Трое из десяти убиты, а двое ранены, но, слава богу, один не сильно, а пятеро ещё живы. Им теперь держать оборону за взвод.
В обеденное затишье прибежит посыльный из полка, посмотрит и ошалеет. Немцев вдоль улицы лежит столько, словно они со всего Сталинграда пришли, приползли, приковыляли сюда умирать.
Стоит посыльный, недоумевает и спрашивает:
– И танки-то тоже ваши?
А пятеро улыбаются и шутят:
– Да нет, мы у немцев в долг до завтра заняли.
Он, кивая и глядя на распластавшихся недвижимых фрицев, покачивая головой вправо-влево, радостно произнёс:
– Знатные трудодни.
А ему чуть ли не хором ответили:
– За такую работу надо по полтора, а то и по два дня ставить. Ещё и премию сверху хорошую дать.
Посыльный кивает головой вместо ответа, смотрит то на не переставшие чадить танки, то на серых, как неподвижные ящерицы, убитых фрицев и, разводя руками, спрашивает:
– А доложить то что?
Переглянутся эти пятеро и, улыбаясь, скажут:
– Доложи, как есть: держимся пока.
Потом помолчат и добавят с грустью:
– Вот Сидоркин преставился. Осколок в животе застрял. Тянул, тянул, а отдышал своё. Это он танки и укокошил. Эх, хороший был человек. Муху на лету убьёт, а уж по танку никогда не промахнётся. Отмучился. Ему медаль хоть бы посмертно. А то погиб человек, геройски погиб. Пусть хоть медалью за два танка его отблагодарят.
Покачает вверх-вниз головой посыльный и, очумевший от увиденного, побежит докладывать в полк. А уж оттуда в дивизию. Оттуда в армию позвонят.
Успокоится сердце комармии: выстояли, выдюжили. И улыбнётся он, и всем от этого в штабе станет легче. Только надолго ли?
Пусть, пусть звонят из штаба фронта: есть теперь, что сказать. И главное – пусть людей пришлют.
Кожа на руках комармии порозовела и засочилась кровью, только сейчас он почувствовал боль. Затряс руками с растопыренными пальцами, но не помогло.
С тазом разведенной марганцовки прибежала медсестра, окунула его руки в раствор и стала бинтовать. Боль перешла в жжение. Но нет времени на расслабление. День ещё не кончился. Немцы пообедают и снова начнут.
И уже фронтовое начальство про наступление забыло, как будто и не собиралось этого делать.
Теперь только одно сидело в голове комармии и стучало в висках – выстоять. А для этого нужны люди, не вечером, не ночью, а здесь и сейчас.
До ночи бы выстоять. Ночью немцы спят. А за ночь, глядишь, людей и подбросят. Не могут не подбросить. Должны. Обязаны.
Наскребли при штабе и по тылам двадцать человек. А куда этих двадцать человек двинуть? Куда ни кинь – везде надо. А где больше всех надо, не поймёшь.
Позвали обедать. Что ел, даже не подумал. Еда немного успокоила. Вышел курить, опять вернулся и опять вышел. Нет покоя. Только сядешь, только сердце отпустит, а немцы опять полезут. Смотрел на часы и прикидывал, сколько до наступления темноты осталось.
Не могут же немцы вечно жать. У них тоже не семь жизней. И людей в их дивизиях больше не становится. А вновь прибывшим немцам ещё надо втянуться в войну, прочувствовать запах крови, свежего мяса и прогорклого сгоревшего пороха.
И второй раз фашисты рыпнулись. Только силы не те. А те люди, которые могли бы, лежат с открытыми глазами и безучастно смотрят кто в небо, кто в землю. И нет им никакого дела ни до Сталинграда, ни до Волги.
И не помогли самолёты с крестами, как ни старались. Оборона русских не сломалась, не рассыпалась.
И наступила долгожданная ночь. И выдохнули и с той, и с другой стороны. И полетели отчёты. Одни в Берлин, другие в Москву.
Успокоился комармии, сел, прислонился к стене и заснул. И штаб не дышал, боясь нечаянно разбудить.
Но что может сниться на войне? Только война. Вздрогнул комармии и проснулся. И первый вопрос задал, едва открыл глаза:
– Пополнение?
Начштаба повернул отяжелевшую голову и сказал:
– Не звонили ещё.
Комармии уже дёрнулся к телефону, как тот задребезжал. Комфронта недовольным голосом сказал:
– Дивизию переправляем.
От радости комармии долго тряс трубку, словно ещё не веря, что дали дивизию. Но дивизия переправилась с приказом комфронта отбить вокзал и вершину Мамаева кургана.
Комармии сначала удивился, потом возмутился, промолчал и подумал: «Что сделано, то сделано. Даже эти две задачи как магнит притянут немцев. А значит, в других местах можно продохнуть».
По-военному переправу дивизии следовало назвать форсированием водной преграды при огневом воздействии противника. Так комдивизии и сказал замкомфронта. Зря сказал, только нервы потратил. У того в голове только приказ и глаза навыкат. А уж что и как, не его дело.
Переправились с горем пополам. Немец лупит, Волга дыбится. Те, кому повезло переправиться, с берега сразу в бой.
Дивизия ударила. Взяла нахрапом вершину кургана, долго истекала кровью, пытаясь удержать курган, потом откатилась. И снова в атаку, и снова откатилась. Вокзал остался за немцами и вершина. От батальона ноль без палочки, от другого тоже, а результата никакого. Всё впустую. Как говорится, всё коту под хвост.
Кому-то очень хотелось радостным голосом, доложить на самый верх, в Москву:
– Вокзал и Мамаев курган наши.
Но не случилось. И полдивизии как не бывало, ранены и убиты. Комдивизии курил не переставая, внутри него всё кипело. Ещё день, два и неким будет командовать. Кого винить – комфронта, комармии? Кого ни вини, людей уже нет. И верхняя бездумная настырность раздражала его. Но приказ не отменяли.
На воздухе было легче. За сутки привык и уже не чувствовал запах гари. Посмотрел на часы.
Сталинградское время глазами не определишь. От дыма небо кажется сумеречным, и солнце проглядывает, как сквозь неплотную ткань. Поди пойми, то ли полдень, то ли вечер. Город чадил, догорая, к небу тянулись столбы прогорклого дыма и утекали за Волгу.
И понял комдивизии, что не взять ему Мамаев курган и вокзал не удержать. Так и случилось. Только людей зря положил. И будет дивизия истекать кровью, а когда кончатся силы, окажется всё напрасно. И кого винить в этом? Кого? Немцы все равно разрезали армию, как пирог, и вышли к Волге. Что с Мамаева кургана, что с берега, все переправы видны, как ни крути.
Встал комдив и вышел на воздух. Там и курится легче, чем в блиндаже, и мысли не так сильно одолевают. Только спокойней не стало.
Командующий фронтом
Немцы наступали. Не на стыке двух армий, где командующий фронтом их ждал, а навалились сначала на одну, потом на другую. Фронт затрещал, и казалось, вот-вот лопнет и полетит в тартарары. И ничего он не сможет сделать, а только угнувшись переживать не за солдат, не за Сталинград, а за себя.
Рухнет фронт, возьмут немцы город, и не простит ему верховный, не простит. Такие мысли угнетали ещё сильней. Дивизий бы свежих. Да где их взять.
Он хотел удержать немцев между Доном и Волгой, а они, порвав крепкую, как ему казалось, оборону, помчались к Сталинграду.
И он вдруг осознал, что город не готов к обороне. И сил, чтобы удержать город, и подготовки нет. Ни противотанковых рвов, ни траншей, ни огневых позиций – ничего. А самое главное – людей нет. Только одна дивизия НКВД да рабочие батальоны. А всё, чем он командует, далеко, и когда вернутся, отступая, неизвестно. Если вернутся. А может случиться и такое, что расчихвостят при отступлении его две армии в пыль и муку. И будет он отставной козы барабанщик.