Они сейчас, обороняясь, отступают. Дивизий много. Но что это за дивизии? Одни сформированы летом и сразу оказались на передовой. Другие уже успели повоевать, и людей в них столько, что и на бригады не тянут. Хорошо если наберется тысяч пять-шесть, а в иных и этого нет. Как нет пока той точки, от которой, отталкиваясь, можно создать устойчивый фронт.
Он так и не понял. Не понял, что нельзя бросать в наступление измотанные беспрерывными боями войска и при этом требовать от них жесткой обороны.
Разные мысли возникали у комдивизий, когда сверху спускали приказ, и они думали:
– Неужели он не знает нашего истинного состояния? Дивизии почти «голые». Ни артиллерии, ни людей. Много ли навоюешь одними винтовками?
В сентябре он проглядел главное. Он проглядел, что в помощь немецким пехотным дивизиям подошли танковые. И сиюминутные успехи начала сентября не принесли ничего ни армиям, ни ему. Только потери, потери. И он сам, и весь фронт висел на волоске. Но главное – он сам.
Верховный ему это не простит. Развал Брянского фронта и сдачу Орла и Брянска простил, а Сталинград нет. И горько ему стало от этих мыслей.
А немцы уже ворвались в город и вышли к Волге. Кем воевать, кем отбиваться? И послал переправившуюся с горем пополам через Волгу дивизию взять вокзал и Мамаев курган. И взяли. Радостным голосом отрапортовал на самый верх:
– Вокзал и Мамаев курган наши.
А как же, надо перед другими фронтами в грязь лицом не ударить, показать немцам кузькину мать. Чтоб на самом верху заметили его радение, чтоб всем в пример поставили. Вот какой Сталинградский фронт молодец. Немца бьёт и бьёт.
Но это только слова, слова. А результат… Доложил – и зря. Ни вокзал, ни курган не удержали.
А верховный не забудет, спросит, обязательно спросит и про вокзал, и про курган. Что ответить, что?
Курган, курган, будь он неладен. Сколько ещё дивизий надо бросить, чтоб взять, и сколько ещё, чтоб удержать. Да где их взять? Бесконечно давать не будут. И другим фронтам надо. Не ему одному.
Третий раз комармии пошёл встречать комфронта, а того всё не было. Первые два раза зря проходил. Комфронта так и не переправился. Комармии, все больше и больше раздражаясь, ходил по берегу взад-вперёд, вглядываясь в гладь Волги.
Прибытие комфронта, который не очень-то любил вылезать из блиндажа, не предвещало ничего хорошего. Появится и будет материть всех направо и налево, и плевать, что армия держится из последних сил.
Комармии, озлобленно пиная валявшиеся на песке под ногами деревяшки, ходил по берегу взад и вперёд и без конца курил.
Бесконечной, непрерывной вереницей тянулись к переправе раненые, в окровавленных повязках, поддерживая друг друга. За ними, работая локтями, извиваясь, как змея, с забинтованными ногами, тяжело и часто дыша, полз красноармеец.
Комармии отвернулся и стал вглядываться в темнеющую гладь волжской воды. Только в третий раз комфронта, перед этим долго раздумывая, решился на утлом бронекатере, как на какой-нибудь рыбачьей лодке, как какой-нибудь босяк, переправиться в Сталинград.
Как он не хотел в Сталинград, а пришлось. С самого верху позвонили. Сам позвонил. Вот и пришлось рисковать.
И мысль, что он может погибнуть от случайного снаряда или бомбы, не давала ему покоя. Даже раненого его не спасут. Попробуй вытащи с середины Волги с тонущей скорлупки хоть комфронта, хоть кого, когда немцы палят так, что небо с овчинку кажется. И чихнуть не успеешь, как рыб кормить отправишься.
И всё-таки его переправили. Скрипнули сходни под тяжестью комфронта и замолчали.
Он появился в штабе армии неожиданно и прямо с порога сказал:
– Пришел поглядеть, как вы тут живы.
Все встали и, глядя на него, ждали, что он ещё скажет. Может обматерить, за ним не заржавеет. Судя по голосу, думали, грозы не избежать.
И, правда, он недовольным голосом, делая на последнем слове ударение, сказал:
– Товарищ Сталин приказал самому побывать у вас и доложить, что здесь творится.
Где-то далеко грохотало. Он, оглядев стоящих и подавшись вперёд, спросил:
– А где комармии?
Начштаба вдохнул и выдохнул:
– Пошел встречать вас.
– Где его чёрти носят? Или думает, он один у меня?
Начштаба дернул плечами, не зная, что ответить, чтоб не вызвать бурлившее недовольство в комфронта наружу. И приготовился докладывать обстановку, потянулся рукой к карте.
Но комфронта отмахнулся, не за этим приехал. У него было только одно желание: побыстрее убраться отсюда. А то наступит ночь и придётся куковать на этом берегу. Оставаться не хотелось. В этом непрекращающемся грохоте ему было не по себе. И он по поводу отсутствия комармии выругался:
– Шляется х…р знает где, а я сиди жди. Больше мне делать нечего…
И желая сказать хоть что-нибудь штабным, раз комармии нет, произнёс:
– Думал, у вас тут дым коромыслом, а у вас тут ничего, спокойно.
Начштаба вслух не сказал, а про себя подумал, глядя на комфронта:
– Днём бы посмотрели, как нам тут весело.
Вернулся комармии и пошли ужинать. А как же, начальство, да ещё с дальней дороги, и не покормить. Ели молча, говорить не хотелось.
Прибыл вызванный комдивизии. И комфронта, строго глядя на него, вытирая замасленный рот салфеткой, недовольным голосом спросил:
– Как же вы немцам тракторный завод-то отдали?
Комдивизии, не чувствуя за собой никакой вины, глядя в глаза комфронта, доложил:
– Сколько могли, держались. Нет людей. Кончились люди.
И этому уставшему до безумия человеку хотелось упасть и заснуть хотя бы часика на три. А стоял перед комфронта и держал себя из последних сил, чтобы не упасть и не заснуть.
Комфронта махнул рукой, не желая продолжать раздражавший его разговор, и склонился над тарелкой.
Комдивизии, повернувшись и опираясь на стенки блиндажа, тяжело переставляя ноги, вышел.
После этого комфронта заспешил к себе, на другой берег, чтобы позвонить и отчитаться, что лично побывал в городе, и по голосу уловить, доволен верховный или нет.
Бронекатер ждал. Опять сходни скрипнули, освободившись от грузного тела. Катер задрожал, сползая с песчаной отмели и развернувшись и поднимая волну, направился к другому берегу.
Только у себя в блиндаже комфронта с облегчением выдохнул.
А в штабе после его отбытия слегка успокоились и занялись повседневной работой. Ночь-полночь, а бумаги заснуть не дают. И пока последняя не будет заполнена и подписана, надо работать.
«Сидел бы на месте и людей бы не беспокоил. И без него голова идёт кругом», – подумал комармии, проводив важного гостя и вернувшись к себе. Настроения не было.
Утро не принесло спокойствия. Немцы наступали. У них приказ – взять Сталинград к концу сентября. Вот и лезут вон из кожи. Дом за домом берут, хоть и черепашьим шагом, а идут к Волге.
Комармии думал, что напишет ещё один приказ. А все приказы вроде бы правильные, но только бумажки, а бумажками, даже сто раз правильными, немца не остановишь, не заставишь пятиться. Сидел и ломал голову, а в голове только одно – наступать. Сил нет, а наступать, наступать. Другого он не знал, да и не хотел знать.
Если б не Волга, давно бы обошли и расчихвостили русскую армию в пух и прах. Волга не даёт немцам развернуться. Словно не русская армия, а город и река встали на пути. Город и река.
Сколь ни старался Паулюс, а отковырнуть русскую армию от берега Волги и окружить не получалось. У него не получалось.
Вилли
Первое, что увидели, подъехав к Сталинграду, – плакат «Посещение Сталинграда опасно для жизни».
Все улыбнулись, думая, что это просто шутка и их это не касается.
Машина вздрогнула, зачихала и остановилась, дальше надо идти пешком.
– Далеко до Волги? – спросил Вилли водителя.
Тот оторвался от копания в моторе и, махнув вперёд, сказал:
– С километр, не больше.
Его слова повеселили всех. Тут дел на полдня, от силы на день, не больше.
Кто-то уверенно-радостно сказал:
– Завтра будем купаться в Волге.
Даже Пирожок улыбнулся.
Неужели скоро конец войне? Жаль, многие останутся без наград. Наверное, всем, кто побывал на восточном фронте, следует давать по Железному кресту.
Мы идём, как цыгане, обвешанные оружием, вещмешками, противогазами, шинелями.
Стены с пустыми глазницами на месте окон, груды кирпича поперёк улиц и торчащие во все стороны балки.
– Это и есть Сталинград?
Зря мы думали, что попадём в город, где кафе, кинотеатры и какое-никакое жильё.
Сталинграда больше нет. Днём – это клубящийся то ли дым, то ли пыль, а ночью – отблески и непрекращающийся грохот.
До Волги – два квартала, мы верим, что не сегодня завтра, в крайнем случае, послезавтра, мы сомнём русских, мы раздавим их. Выйдем на берег, посмотрим, как река величаво течёт перед нами, а волны то набегают на песок, то отступают. Мы будем не раздеваясь бросаться в воду, брызгать друг в друга волжской водой и радоваться как дети.
Пирожок, закинув руки за спину, на своих коротких ногах будет, как чайка, бродить по берегу и слегка улыбаться, глядя на нас.
Фюрер верит в нас, мы верим в него. Мы верим только в него. И повторяем, как мантру:
– Кто, кроме него? Кто?
Все только и думают о доме и Рождестве. А о чём ещё думать, не о войне же. О Москве больше никто не вспоминал. Зима, Москва остались в прошлом. Теперь только Сталинград.
Мы спускаемся в подвал, туда же тащим дверь. Приставляем её к стене и осматриваемся. Подвал пустой. Никто не позаботился о нас. Просто показали на дом и сказали:
– Располагайтесь.
Пирожку не нравится быть вместе со всеми. Он не привык. Ходит по подвалу взад-вперёд, от одного окна к другому, все чувствуют его раздражение.
Из досок и листов кровельного железа у одного из окон, похожего на амбразуру, в углу сооружаем подобие конуры. Устанавливаем дверь, его дверь с окошечком, с которой он не расстаётся даже здесь. Затаскиваем кровать и бросаем на неё матрас.