Артиллеристы спускаются к нам. У них двое убитых и один раненый. Они сидят на корточках в углу и молчат, ещё не осознав, что остались живы. Седоусый артиллерист, глубоко вздохнув, сказал раздраженно:
– Что они так вцепились в этот дом? Можно подумать, у них там жена и дети. Черт раздери этих русских.
Он стучит кулаком по коленке, выбивая из себя накопившуюся злость, и спрашивает нас:
– Когда же это кончится? Когда?
Ему никто не ответил. Настроение у всех отвратительное. Пирожок в конуре и его не слышно. Переживает, что не взяли дом. Лучше б переживал за убитых.
Вилли уже второй год на войне, а ему кажется, что всю жизнь. А вся предыдущая жизнь – сон. А может, наоборот: проснусь дома, а война – просто кошмарный сон, просто сон. И Сталинград – сон, и Пирожок, и всё, всё…
Хелен так ни разу и не написала. Наверное, кто-нибудь другой крутится вокруг неё. Ей льстит чужое внимание. Может, она думает, что меня нет среди живых. Писать мертвецу выше её сил.
Злоба охватывает Вилли, и он думает: «Будь она проклята, и все вместе с ней».
Писем от отца давно нет. Может, он тоже понял, что взять Сталинград не просто. Ох как не просто. Перестал писать и спрашивать: «Когда, когда, когда?»
Мать пишет только про себя и чуть, про отца. Наверное, благодаря её молитвам он жив. Он ещё жив…
Наш фронт сейчас – широкая улица между выгоревшими дотла домами.
Вилли, осторожно выглядывая, смотрит на соседний дом и говорит сам себе:
– Война в России – это война.
Кто-то, стоящий рядом, спрашивает:
– Ты о чём?
Вилли не отвечает, только отмахивается. Говорить не хочется. А хочется спрятаться куда-нибудь, не видеть никого и ничего и не слышать, а только повторять как молитву:
– Война в России – это война.
И просить бога, чтоб она поскорей закончилась. Поскорей. От былого лоска и уверенности прошлого года нет и следа. Мы – кучка завшивленных, покрытых грязью, безумно уставших людей.
Из приёмника раздаётся его голос. Мы распрямляемся, затихаем, боясь пропустить хоть одно слово. Он воодушевляет нас. Мгновенно забываем, что было пять минут назад. И каждый повторяет, как молитву:
– Кто, кроме него. Кто, кроме него.
Приёмник хрипит, исковерканные слова вылезают из него, и всё равно радуют слух и дарят надежду. Мы ловим каждое слово, словно боимся, что слов не хватит на всех. Молчим, и каждый готов кричать:
– Мы возьмём этот чёртов Сталинград!
– Мы, мы…
Приёмник перестаёт хрипеть. Как только он замолкает, все теряют последние силы. Надо упасть и лежать, лежать, отдохнуть хоть чуть-чуть, до ужина. Спать и только спать.
Утром собраться с силами и взять треклятый дом. Может, это последний дом, который защищают русские. А за домом – Волга.
После они сдадутся, и мы, наконец, разъедемся по домам. Все вспоминают про Рождество и думают, что будут встречать его дома, вспоминают своих домашних и улыбаются.
Одна надежда, что всем воевавшим дадут по медали «Сталинград». Не можем же мы приехать в Германию на Рождество без медалей. Можно произнести тысячу слов о нашем героизме здесь, но одна медаль перевесит все слова.
Когда рассказываешь о боях, все глядят не в рот, а на медаль. Она красноречивее всех слов.
Вилли смотрит в небо, над головой проплывают закопченные облака, он с сожалением думает:
– Только бы нам не надорваться в этом наступлении.
Но откуда-то прилетают снаряды и рвутся на улице, брызгая осколками во все стороны, поднимая столбы пыли до неба.
Если вдруг наступит тишина, все сойдут с ума. Тишина пугает людей, привыкших к грохоту. В тишине есть что-то противоестественное для людей, живущих на войне.
Наступает ночь, и становится тише. И всё равно где-то грохочет, стрекочет. Даже ночью война не отдыхает.
Вилли падает и проваливается в сон. Снится мать, и он улыбается, но вдруг ему становится страшно. Что она делает в Сталинграде? И их дом как оказался тут? Если русские разрушат их дом, где они будут жить? С чувством страха просыпается. И думает: «Слава богу, это только сон. Только сон».
Долго ворочается с боку на бок, но заснуть не удаётся. Хуже того, вши тоже проснулись и решили плотно поужинать. Вилли ругает их:
– Когда же, чёрт вас возьми, вы угомонитесь.
Они не слышат его. От сытой жизни только жиреют. Вилли с остервенением скребёт искусанные места, чтоб унять нестерпимый зуд. На секунду это помогает. Скорей бы наступило утро, может, тогда они угомонятся. Не могут же они бесконечно, сутками напролёт, пить его кровь.
Нюрка
Митька обвыкся на войне и чутьём маленького зверька научился находить еду. Её всё время надо искать и искать. Ведь завтра можно ничего не найти. А бегать целый день с пустым желудком не очень-то весело. Забираясь в разбомбленные дома, он первым делом искал кухню в надежде, что люди, покидая свои квартиры, оставляли хоть что-нибудь съестное.
И ему однажды повезло. Здорово повезло. В одной квартире нашёл мешочек сухарей и был так счастлив, что вскрикнул от радости. Эту находку таскал везде с собой. И рука, повинуясь зову желудка, нет-нет да и тянулась туда. Поэтому не прошло и трёх дней, как от сухарей ничего не осталось. Даже пыльные крошки, с осторожностью высыпанные в ладонь, принесли хоть и не чувство насыщения, но маленькую радость.
Вот и сейчас Митька, поглядывая то по сторонам, то на небо, то под ноги, пробирался через развалины дома.
Какая-то женщина в черном платке и засаленной телогрейке пыталась вытащить торчащую из горы кирпичей толстую доску. Она тянула, а та ни с места. Сделав несколько попыток, хотела бросить. Но Митька, увидев живого невоенного человека, обрадовался. В одно мгновение оказался рядом с ней и разбросал кирпичи, потом пошевелил доску сначала вправо, потом влево и ещё вверх и вниз. Доска неожиданно подалась.
Женщина, удивлённая его неожиданным появлением, порадовалась тому, как он ловко освободил доску, и восхищённо сказала, всплеснув руками:
– Во, молодец.
Взяла доску за конец одной рукой, оглянувшись и махнув рукой, сказала негромко:
– Пойдём.
Второго приглашения Митька ждать не стал, а схватившись за доску позади неё, старался не отставать. Она оглянулась на него и сказала улыбнувшись:
– Маленький, а всё мужичок.
Шли недолго. Свернули во двор. Собственно, окруженный полуразрушенными домами, это уже не двор. В середине, возвышаясь небольшим холмом, была землянка, рядом из кирпичей очаг.
– Вот и пришли, – сказала женщина, бросая доску у входа, нырнула внутрь и вернулась с топором. Протянула Митьке и сказала строго:
– Дров наруби.
Митька в надежде, что его за его труды непременно отблагодарят, рьяно взялся за работу. Топор был тупой, и дело не спорилось. Митька злился на женщину, на доску, плохо поддающуюся его стараниям, и весь вспотел, пока превращал её в короткие дрова, которые тут же сложил кучей у входа.
Дверь землянки распахнулась, оттуда вышла знакомая женщина, а следом маленькая белокурая девочка. С любопытством посмотрела на Митьку, стеснительно опустила глаза и спряталась за мать.
Женщина посмотрела на дрова, на него и спросила:
– Тебя звать то как?
– Дмитрий.
– А меня Наталья. А это Нюрка, – сказала женщина, пытаясь вытащить и показать Митьке прятавшуюся за ней девочку. Но та, обхватив сзади мать, упорно не хотела показываться. Женщина забрала топор, зашла вместе с девочкой в землянку и вернулась с кастрюлей и Нюркой. У Митьки повеселело на душе. Значит, его накормят.
Женщина долго била зубилом по кремню, высекая искру, и при этом негромко чертыхалась. Огонь не хотел разгораться, она, склонившись над ним, долго дула. Нюрка дула с другой стороны. Её неуклюжие старания рассмешили Митьку.
Дрова занялись, и весёлые языки пламени, как пальцы, обхватили кастрюлю. Не прошло и получаса, как аромат варившейся каши добрался до ноздрей Митьки и повеселил его больше, чем новогодний подарок.
Женщина исчезла в землянке и вернулась с тарелками и ложками. Нюрка исподтишка нет-нет, а поглядывала на Митьку. Сейчас еда занимала её, и она перестала стесняться.
Женщина положила всем поровну и подала Митьке со словами:
– Тебя зовут-то как?
– Митька.
– А меня Наталья. Ешь на здоровье.
Уговаривать себя он не заставил. Каша на воде казалась немножко подгоревшей, но щепотка соли скрасила неприятные ощущения. Хотелось ещё, но кастрюля была пуста.
Митька подумал, что пора собираться, но женщина неожиданно сказала:
– Оставайся.
Он от такого неожиданного предложения даже оторопел. А она, помолчав, добавила:
– Будешь мне помогать.
Он подумал, что на него неожиданно свалилось счастье, и последующая жизнь представилась ему в розовом свете.
Что больше всего удивило Митьку, когда он вошел в землянку, это детская никелированная кровать, стоявшая у стены слева. Она казалась противоестественной среди всеобщего хаоса и разрушения.
Широкий топчан, накрытый лоскутным одеялом, занимал большую часть землянки, оставляя узкий проход к маленькому оконцу.
Женщина вошла следом и сказала, указывая на топчан:
– Здесь будешь спать.
Потом добавила:
– В тесноте, да не в обиде.
С этого дня Митька таскал дрова, бегал за водой к Волге, а получал пустую похлёбку из горелого зерна, от которой в животе урчало, а чувство голода не проходило.
Доски просто так не валялись, их надо добыть, и не он один рыскает по городу за дровами и едой. Хорошо если в развалинах, в какой-нибудь квартире попадались целые полы, но такое случалось нечасто, хотя и случалось, а чаще за одной доской полгорода обегаешь, пока найдёшь что-нибудь путное.
Как-то повезло, наткнулся на поленницу, присыпанную землёй. Два дня ушло на перетаскивание дров к землянке. Он даже подумал, что может немножко отдохнуть, но Наталья опять послала его.
– Зима не за горами. Дров нужно уйму, а под снегом, поди, их найди.