Митька согласился с ней и снова пошел искать. Злясь на неё, а больше всего на Нюрку, которая ничего не делает, а только ест.
Нюрка уже привыкла к нему и не стеснялась. А тут как-то хитро улыбнулась, достала из-под подушки истрёпанную тоненькую книжицу и показала Митьке:
– Вот чё у меня есть.
Он не успел рассмотреть, как она спрятала книжку за спину.
– Покажи, – попросил Митька. Но она отрицательно замотала головой.
Мать вступилась за него и сказала строго:
– Ты что кочевряжишься? А ну покажи.
Нюрка, казалось, нехотя протянула книжку Митьке. Это был «Конёк-горбунок».
Сел на топчан и зашевелил губами. Женщина удивлённо посмотрела на него и спросила:
– А ты читать умеешь?
Митька посмотрел на неё и кивнул головой.
– Читай вслух.
Митька вдохнул и начал:
– «За морями, за долами, за высокими горами…»
Нюрка замерла, женщина села рядом на топчан. И полились, потекли слова. И на мгновение показалось, что нет войны, а если и есть, то далеко-далеко. Но совсем близко загрохотало, и затихшие на мгновение бои вспыхнули, как обычно.
Когда всё успокоилось, Наталья надела телогрейку, повязала голову платком, посмотрела на них и сказала:
– Ну, я пошла.
Все, оставшиеся в городе жители, ходили за зерном на элеватор, и настал тот момент, когда брать уже было нечего. Вернулась расстроенная и сказала, показывая Митьке кастрюлю:
– Вот, немножко насобирала пополам с землёй и всё.
Посмотрела на Нюрку с тоской:
– Придётся идти побираться.
И Митька понял, что это касается только его. А Нюрка, проснувшись, будет сидеть в своей кроватке и играть.
Утром Наталья разбудила его, подождала, пока оденется, и сказала, как прощаясь:
– Ну, иди. Немцы тоже подают, тоже люди. Иди.
Сунула ему в руку сухарь и подтолкнула к двери.
Митька, злясь на Наталью, а больше всего на Нюрку, которая ничего не делает, а только ест и спит, вышел на улицу.
Идти не хотелось. Ноги не шли. Мысли не давали успокоиться. Не будь Нюрки, жил бы с Натальей душа в душу. Он бы за дровами бегал, она бы его кормила.
Поглядывая то на небо, то по сторонам, стараясь всем своим существом предугадать возможную опасность, Митька пробирался через развалины. Дальние выстрелы и грохот разрывов уже не пугали его, как раньше.
С того августовского дня не было тишины ни днём ни ночью. Или пулемёт, или пушка, или бомба сверху – все или стрекотало, или грохотало, и город, дотлевая, не переставая, дымился.
В какую сторону идти, Митька не знал. Немножко подумав, пошел в сторону своих. Но на войне не угадаешь. Вчера наши были в этом доме, сегодня немцы. Завтра, глядишь, опять наши.
Обходя дом, нос к носу столкнулся с красноармейцем. Тот от неожиданности вскинул винтовку и тут же опустил, посмотрел на Митьку и сказал раздраженно:
– Ты чего шляешься?
Митька дернул плечами и, не ожидая ничего хорошего от человека после таких слов, сказал примирительно:
– Меня Наталья за едой послала.
– В магазин, что ли? – сыронизировал солдат.
– Голодно у нас, – опустив голову, словно стыдясь своих слов, ответил Митька.
Лицо красноармейца потеплело, и он сказал со смущением, так словно виноват в Митькиных несчастьях:
– Война, чёрт её дери, война!
Вскинул винтовку на плечо и, махнув рукой, призывая Митьку следовать за собой, сказал:
– Идём.
На душе Митьки потеплело. Просто так звать не будут.
Солдат шел впереди, слегка сгорбившись и настороженно поглядывая по сторонам.
Митька не отставая семенил за ним. Остановились у подъезда без дверей, спустились в подвал. Солдат сказал в полумрак:
– Вот, местного привёл.
Пружины кровати заскрипели, на свет вышел человек, наклонившись над Митькой, чтоб получше рассмотреть, спросил:
– Звать-то тебя как?
– Дмитрий.
– А живёшь-то где?
– Здесь недалеко, с Натальей.
Помолчал и добавил:
– И Нюрка с нами. Она ещё маленькая.
– А за Волгу чего не уехал?
– А куда? – удивлённо спросил Митька.
И, мгновение помолчав, добавил с грустью:
– Некуда. Папку убили, мамка пропала.
Человек покивал головой, словно сознавая безысходность Митькиного положения, и сказал, повернув голову во мрак подвала:
– Леонид, подь сюда.
Пружины другой кровати заскрипели, и перед Митькой явился молодой парень.
Человек сказал, кивая на Митьку:
– Дай ему брикет и сухарей.
Митькино сердце застучало часто-часто от приближающегося счастья.
Парень шагнул в темноту, пружины кровати заскрипели, зашуршала ткань и Митьке в руку сунули брикет и два сухаря.
– Ну, ступай, – сказал человек, подталкивая Митьку к выходу.
И словно извиняясь, добавил:
– А то, неровен час, начнут. Ступай.
Митька вышел на улицу, и сухарь оказался во рту, за ним другой. Брикет оказался слишком солёным и твёрдым.
Наталья, взяв из Митькиных рук надгрызенный брикет, просияла.
Запах кипевшего горохового супа будоражил ноздри и тревожил Митькин желудок.
Нюрка оживилась и ходила вокруг костра, не спуская глаз с кастрюли. И хотя по Митькиным представлениям суп давно сварился и Нюрка своим нытьём уже измучила всех, Наталья сказала строго:
– Пусть потомится.
Но невдалеке загрохотало, застучали пулемёты, зацокали винтовочные выстрелы. И Наталья, словно проклиная всех и вся, оглянувшись по сторонам, сказала недовольным голосом:
– Ну вот, поесть не дадут по-человечески.
Торопливо схватила грязной тряпкой кастрюлю и поспешила в землянку. Митька, а за ним Нюрка поторопились за ней.
Горячий суп обжигал губы. Митька, поднося ложку к губам, долго дул на неё и отправлял в рот. Казалось, ничего вкуснее он в жизни не ел.
Нюрка, ожегшись первой ложкой, заревела. Но получив от матери подзатыльник, захлюпала носом и стала старательно дуть, как и Митька, на ложку.
Хотелось ещё, но суп кончился. Хорошо бы сейчас отдохнуть, привалившись к стене, понежиться на солнышке. Но Наталья сказала строго:
– Ступай, дрова ждать не будут. На них охотников хватает.
Митька послушно встал, думая, что отдохнёт в другом месте. Посмотрел на доедающую суп Нюрку, проглотил слюну и пошел.
Завернув за угол и подумав, что Наталья его здесь не увидит, уселся на груду кирпичей, посмотрел на небо, потом на обшарпанную стену полуразвалившегося дома. Желание отдохнуть прошло. Встал и пошёл искать дрова.
Толстые стропильные балки ему были не по силам, а досок попадалось всё меньше и меньше. А скоро зима и найти под снегом дрова будет тяжелее. Так сказала Наталья, и он с ней согласился. Она взрослая, она больше понимает.
Когда вернулся, Наталья сидела у погасшего очага и плакала. Митька встал перед ней. Она рукой вытерла слёзы и сказала дрожащим голосом с обидой:
– Когда военкомат эвакуировали, всё забрали, даже балалайки и керосиновые лампы не забыли, а меня, жену красного командира, немцам на съеденье бросили. Военком, жирный, как боров, глаза бессовестные, руками разводит и говорит:
– Сами видите, места нет.
– Сволочь, одно слово…
Она опять заплакала, а когда успокоилась, сказала:
– Что с мужем, знать не знаю. На сердце тяжело. А мне ведь только двадцать пять.
Помолчала и повторила:
– Двадцать пять. Считай, что и не жила. Когда только эта треклятая война кончится?
Митьке стало жаль её. Встал, подошёл и стал гладить по спине. Она успокоилась и сказала ласково:
– Мужичок ты мой маленький.
Помолчала и добавила:
– Одна ты у меня надежда.
Митьке хотелось уйти в землянку, но он продолжал стоять, словно ожидая, что Наталья ещё чего-нибудь скажет.
Григорий
Григорий выдал всем по сухарю: когда ещё завтрак принесут. И принесут ли? И оглядывая всех, спросил:
– Гранаты взяли?
Все закивали головами, а Григорий продолжил:
– Патроны зря не тратить. Один немец – один патрон. В крайнем случае, два.
Иван так и не привык, что Григорий главней всех, даже главней его. И зависть не давала ему покоя.
Вышли на воздух, подбежал молодой солдат и сказал тихо, словно сообщая военную тайну:
– Немцы пушку притащили, вон стоит.
И показал на угол противоположного дома.
Григорий, обернувшись и поманив Ивана, показывая на орудие, сказал:
– Стреляй только по прислуге. Только по прислуге.
Иван, соглашаясь, кивнул и пошел по лестнице на второй этаж. Пушка была, как на ладони. Немцы засуетились, то там, то сям мелькали их головы. Значит, наступать будут.
Вдруг всё затихло, и в наступившей тишине сквозь облака пробилось солнце и осветило израненную и не перестававшую дымиться землю.
С немецкой стороны застрочил пулемёт, и кирпичи брызнули осколками в разные стороны.
Иван видел только каску пулеметчика, спускавшуюся на глаза. Прицелился, затаил дыхание и плавно нажал на спусковой крючок. Винтовка выстрелила и толкнула Ивана в плечо.
Немец вскрикнул, упал лицом на пулемёт, словно решил отдохнуть. Кто-то, невидимый Ивану, оттащил убитого в сторону. И другая каска нависла над пулемётом. Иван подождал, пока немец прицелится и начнёт стрелять, потому что в грохоте пулемёта его выстрел будет не слышен.
Пулемёт затарахтел, и Иван, затаив дыхание, нажал на курок.
И немец заорал так, словно из него одну за одной вытягивают жилы. Видно, пуля только зацепила его. Крик перекрывал грохот и свист.
Кто-то невидимый убрал пулемёт. И Иван стал смотреть, куда они его поставят, а немцы, словно передумали, и больше не показывались.
Вдруг из-за сложенной кирпичной стены выскочили артиллеристы, быстро зарядили орудие и выстрелили. Как говорится, в белый свет, как в копеечку.
Иван прицелился в подносчика снарядов. Тот шагнул и, не выпуская снаряд из рук, упал. В грохоте немцы ничего не поняли, а потом, словно опомнившись, пригнулись и стреляли без перерыва. Пушка, выплёвывая огненные струи в сторону Ивана, каждый раз вздрагивала и подпрыгивала.