Дом от каждого попадания гудел, даже, казалось, шатался, но продолжал стоять.
Немцы выбежали на улицу и, пригибаясь, побежали в их сторону по улице. Сзади бежал коротышка. Размахивая над головой пистолетом, он что-то кричал, подбадривая подчинённых. Они торопились под стены дома, как проникнут внутрь, ещё не знали. Главное для них – убраться с открытого пространства.
Редкие выстрелы русских почти не слышны в грохоте пушки. И пока немцы бежали к дому, Иван несколько раз успел выстрелить по ним, а попал или нет, как тут поймёшь – все стреляют. И самому поберечься надо.
И когда до дома осталось совсем ничего, по бегущим заработал наш пулемётчик. Пыль, осколки кирпичей взвились между ними. Они прижались к земле и не целясь стали стрелять по дому.
Наш пулемётчик затих. Немцы продолжали ползти. Сейчас они будут под стеной. Сейчас.
Иван выругался, сорвал кольцо, замахнулся, кинул и крикнул:
– Получи, фашист, гранату!
И все, словно спеша, стали кидать гранаты. И у стены один за одним вдруг выросли взрывы.
То ли осознав, что дом им не взять, то ли от испуга немцы стали отползать. Двое остались лежать недвижимы.
Стало тихо. Нет, где-то невдалеке грохотало. Но здесь наступило затишье. Именно затишье. Тишина давно покинула Сталинград.
Понимая, что нахрапом выкурить русских не получится, немцы отступили.
Григорий постоял у амбразуры, посмотрел на опустевшую улицу, на лежащих недвижимо в оливковых шинелях немцев и сказал, обращаясь ко всем:
– Пошли отдохнём.
Когда спустился, все уже собрались в подвале. И возбуждение от боя уже почти прошло, хотелось упасть и заснуть. Но голос Григория вернул в действительность:
– Шинели скиньте, пусть обвянут. В сырой шинели и мокрой обуви много не навоюешь.
Но Иван не послушал Григория, а повалился на кровать, как есть, и провалился в небытиё. Сколько он спал – минуту, две, а может десять?
Завтра или послезавтра это пройдёт, но сегодня, сейчас хотелось отлежаться. Кто-то буркнул, недовольный тем, что Иван разлёгся в неподходящее время. В другой раз он бы высказал всё, что думает о бурчании, но сейчас промолчал. Тратить силы на пустую болтовню не хотелось, а хотелось оказаться дома за столом среди семьи и смотреть на спокойные, не ведавшие войны, лица и самому не знать о ней.
Но она здесь, она в нём, и тут же дала о себе знать: снаряд ударил в стену, за ним ещё и ещё.
Немцы обозлились, что наступление провалилось. Их артиллерия долбила стены. Дом при каждом попадании вздрагивал, но продолжал стоять.
Вдруг обстрел закончился. Все ждали продолжения. И в минутном затишье и расслабленности не хотелось подниматься наверх.
Голос Григория вывел всех из оцепенения:
– По местам, ребятки, по местам.
А Ивану сказал отдельно:
– Пошли, Иван, гости пришли, встречать надо.
Он поднялся и пошел вслед за всеми.
Едва немцы выбежали, как застучал «максим». И они сразу залегли. Крик их командира вывел из оцепенения, и они поползли вперёд. А пушка с остервенением била в стены дома.
И Иван, и все приседали при каждом попадании. Артиллеристы, оставшись втроём, словно желая подавить свой страх, стреляли без перерыва, стреляли не целясь.
От дома отлетали куски кирпичей, но, исщерблённый пулями и снарядами, он продолжал стоять.
Ещё чуть-чуть и немцы окажутся рядом. Им до стены ползти всего ничего, но гранаты, брошенные сверху, резкими взрывами заставили их содрогнуться от страха.
Ещё секунду назад они думали, что ворвутся в этот дом, а теперь, как побыстрее унести ноги.
Вдруг немец, ползущий впереди всех, схватился за живот и, суча ногами, заорал. Кричал он, как кричат маленькие дети, когда им больно, призывая мать прийти и помочь. И этот пронзительный крик, казалось, перекрывал и грохот пушки, и выстрелы, и разрывы гранат.
Ивану стало жаль кричащего от боли немца, и он отвёл ствол в другую сторону, чтоб ненароком не выстрелить в кричавшего, которому и без того больно.
Немцы убежали, как и прибежали, только убегать, глядя на убитых и на не перестававшего кричать раненого, ещё страшней.
Кто-то бросил им вслед гранату, и раненый замолчал. И стало тихо. Нет, не во всём городе, а здесь.
Немцы отступили. Должна прилететь их авиация, но не прилетела.
Ивану даже показалось, что он слышит, как часто-часто бьётся возбуждённое сердце. Теперь можно отдохнуть. Немцы не скоро сунутся, если сегодня сунутся вообще. Иван закрыл глаза, хотелось заснуть. Но пока напряжение боя не сойдёт на нет, сна не будет. Иван встал и по привычке стал отряхивать шинель.
Принесли завтрак, и голод напомнил о себе. Иван взял котелок и стал есть подостывшую кашу. Еда не радовала. Утомление после первого боя с непривычки сказывалось сильнее.
Голос Григория, не обращенный ни к кому, заставил Ивана повернуть к нему голову.
– Не те немцы, не те. В августе пёрли напролом, а сейчас чуть пальнул уже бегут.
– Да и мы другие, – поддержал Иван. – Другие…
Все, не переставая жевать, закивали головами, соглашаясь с ними.
После еды хотелось лечь и заснуть. Иван бы так и сделал, но голос Григория призывал:
– Ребятки, оружие чистить.
Защёлкали затворы, запахло ружейным маслом. Почистив винтовку, Ивану захотелось выйти на воздух, тем более и причина была. Надо глину с песком искать, и корыто бы неплохо найти, в нем можно будет глину замочить. Настоится глина, водой напитается. Пух, а не глина. Песку добавишь, пробуешь, ещё песку. Мнешь в руке раствор и понимаешь – то, что надо.
Иван взял пустой вещмешок, закинул на плечо и пошел к выходу. Он волновался: ну, как печь не выйдет или толком греть не будет, или дымить. И перед другими совестно, и Григория подведёт. Хорошо бы оттянуть это дело. Но как? Зима не за горами. Тут торопиться надо. Туда-сюда, глядишь, снег выпадет.
Долго стоял у выхода и смотрел по сторонам, не притаился ли где-нибудь немецкий снайпер. А то будет тебе, Иван, глина на веки вечные. Потом вглядывался на двор, изрытый воронками, и подумал: надо в них посмотреть. Какая там глина?
Ещё раз осмотрелся. Прикинул, сколько бежать по открытому пространству до первой воронки. Любая пуля, любой осколок могут вмиг отправить на тот свет, а ему ещё сына растить и растить.
Иван выбежал и, кидая тело то вправо, то влево – так труднее в него целиться, – вмиг оказался перед воронкой и нырнул туда. Лёг на спину, посмотрел на небо. Сентябрьский воздух был прозрачен, и оттого небо отдавало синевой сильнее, чем летом. Повернулся набок. Воронка свежая, ещё не оплыла, не замусорилась. И глина с красным отливом блестела, как снег. Взял кусочек в руки и долго мял, стараясь понять, хороша ли она. И сколько потребует песка, чтоб стать после высыхания такой крепкой, что её из пушки не расшибёшь. Открыл пустой сидор и стал бросать туда куски глины, стараясь набить как можно плотнее.
С полным сидором возвращаться тяжелее. Уже не попрыгаешь туда-сюда. А всё равно бежишь согнувшись – привычка, чем ниже к земле, тем меньше вероятность, что зацепит.
В подвал влетел, отдышался, посмотрел на отдыхавших, и на вопрос Григория: «Ты чего, Иван?» – ответил, вынимая руки из лямок:
– За глиной ходил.
Григорий порадовался тому, что дело сдвинулось и у них скоро будет печь. Иван вытряхнул мешок в углу на пол и пошел опять. Успокоился, когда куча в углу выросла и ему показалось, что теперь точно хватит. После этого лёг и подумал, что простое дело сложить печь в другое время не вызвало бы столько забот, как сейчас. А здесь на войне трудно найти даже самые простые, но нужные вещи: мастерок, молоток, корыто, ведро.
Правда, стараниями Леонида мастерок обнаружился в соседнем подвале. Капля цементного раствора, прилипшая к нему, говорила о том, что к печному делу он касания не имел. Корыто, пробитое в двух местах осколками, Леонид нашел на втором этаже, а молоток обычный плотницкий, оставалось найти песок и принести воду.
Песок Иван надеялся найти в соседних воронках, а с водой закавыка. Волга рядом, в ней воды, хоть залейся, но таскать придется фляжками. Другой тары нет, да и с другой под пулями не набегаешься. Придётся Леониду потрудиться, не один раз за ночь сползать туда-сюда. А пули и ночью летают. Фашист патроны не считает. А чего считать, вся Европа не покладая рук круглые сутки на него работает. Вот он и лупит и день и ночь, пока самому не надоест. Многое произошло за эти дни. Многое.
Немцы почувствовали, что не могут безостановочно рваться вперед. В сорок первом все легко давалось, в сорок втором всё по-другому.
Здесь, в Сталинграде, каждое наступление стоило большой крови, а побед не наблюдалось. Почему, никто не знал ни здесь, в Сталинграде, ни в далёком, далёком Берлине. Словно время остановилось, и стрелка качалась туда и сюда, не зная, куда она двинется, то ли в прошлое, славное и вдохновляющее, то ли в неизвестное будущее, и когда эта стрелка будет двигаться, никто не ведал.
А город продолжал содрогаться от взрывов. И все, волею судеб, оказавшиеся в нём, вздрагивали и мечтали только об одном, чтобы скорее это всё закончилось. Они – новые, временные жители Сталинграда. Сколько им ещё тут пребывать, где каждая противоборствующая сторона считает, что город их. Но пока всё это грохочет, взрывается, он ничей, и чьим и когда будет, неизвестно.
Леонид
Город, казалось, вымер, ветер гонял по улицам обрывки газет и высохшие листья. Только стрёкот пулемётов и хлопки орудий говорили о том, что город живёт, живёт не свойственной ему жизнью, с другими жителями, с другими правилами, но живёт.
В качестве рядового стрелковой роты Леонид оказался в Сталинграде. В другой бы раз после их городишки стоящий над Волгой город показался бы громадиной. Но сейчас это были просто развалины, которые и назвать-то городом язык не повернётся.
Как-то так получилось, что Леонид стал на посылках: воды с Волги принеси, донесение доставь, сбегай немцев посмотри. Другой бы обиделся: всё он да он, а Леониду вроде как нельзя. Он же самый молодой, и матери рядом нет, которая не только скажет: «Отдохни, Лёнчик», – не только прижмёт к себе и погладит по голове, а и успокоит его взбудораженную душу.