Григорий – не мать. Скажет вроде мягко, а делать надо. Потом спросит, обязательно спросит, никогда не забывает спросить.
Леонид вспомнил, как его первый раз послали за водой. Когда стемнело, собрали фляжки, что были, и пополз потихоньку. Страшно, сердце стучит, сыпанёт немец пару снарядов, и от него мокрого места не останется. Темно кругом. Пока темно, ползёшь. Как осветительная ракета вспыхнет, прижмёшься к земле и ждёшь, пока погаснет. Погасла – быстрей вперёд. Немцы тоже не дремлют, не глухие. Услышали шорох, и давай палить. И казалось, все пули, все трассеры летят только в него. Наши, хоть и редко, отвечают.
Как до Волги дополз, не помнил. Сначала лицо умыл, по голове мокрой рукой провёл. За столько дней и забыл, когда умывался. И только потом напился. Воды набрал, портянками фляжки обмотал, в вещмешок сложил, на Волгу посмотрел. В темноте много не разглядишь, другого берега и не видно. Ещё раз лицо ополоснул – и обратно.
Немцы опять за своё. Сам-то в канавке спрятался, а вещмешок торчит, вот одну флягу и зацепило. Она вдребезги, вода на спину, неприятно, мокро, а что делать. Слава богу, жив, даже не ранен. Успокоился и дальше, где ползком, где на карачках. И уже не о себе думаешь, а надо воду людям донести.
Как до своих добрался, трудно сказать. Пришел, вещмешок на пол осторожно положил, и силы кончились. Лег и лежит, спина мокрая, а вставать неохота. Все понимают, никто слова не сказал. Дырки в вещмешке сами собой не возникают.
А после бегал за водой, как в магазин. И напоминать не надо.
А раз как-то ползёт за водой, а немец взялся стрелять. Долбит и долбит, не пройти, переждать надо. Юркнул в подвал и свалился на что-то. Сначала подумал, кирпичи. Руками потрогал – книги. Под самую завязку завален. Держит в руках книгу и радуется, словно старого знакомого встретил. А что за книга – поди, пойми: темень, хоть глаз коли.
Целый час немцы не унимались. Затихли. Пополз Леонид дальше, место заприметил. Хотелось ему книг набрать и себе и другим, а то иной раз и заняться нечем. Лежишь, в потолок глаза пялишь и о близких думаешь, и чем больше думаешь, тем тяжелей становится на сердце. И такая тоска нападёт, что всю душу выест, хоть волком вой. Людям нужна отдушина, а на войне, как нигде.
Вот и заведут разговор о довоенном житье-бытье. У кого какой дом был, у кого хозяйство. И оттают заскорузлые от войны сердца, и та далеко ушедшая мирная жизнь заставит их улыбнуться. И уже не так горек их удел, есть свет и в их оконце. Ведь пока жив человек, никто не может разорвать связь с его родиной и родными.
А иной раз после боя так устанут, так устанут, что хоть падай, где стоишь. Ни до кого нет в такой момент дела. Упадут на койки и провалятся то ли в сон, то ли в забытье. И хоть из пушки над ухом пали, не очнутся.
Пока все спали, Леонид взял пустой вещмешок и потихоньку вышел. То, что его нет на месте, уже привыкли. Шило у него в одном месте торчит, вот ему и не спится. Не знает он простой истины: солдат спит, служба идёт. Всё бегает, всё суетится, так, неровен час, можно пулю или осколок схлопотать.
Вернулся Леонид не скоро и, уронив тяжелый вещмешок на пол, перебудил всех.
То, что на улице мина или снаряд грохочет, этим не разбудишь, к этому привыкли. А здесь, в подвале, любой незнакомый звук пугает хуже гранаты.
Все подскочили и давай Леонида костерить на чём свет стоит. А он топчется на месте, плечами пожимает, вроде как свою вину осознает, и сказать что-то пытается. Наконец, сказал:
– Я книги принёс.
Это удивило всех. Кто – то даже переспросил:
– Что?
– Книги!
Сон как рукой сняло. Враз кровати заскрипели. Все подскочили к вещмешку и давай книги доставать. Друг у друга рвут, каждому хочется первым взять. Про Леонида и забыли. И вдруг кто-то смеясь сказал, прочитав вслух название – «Гинекология». И уже с хохотом добавил:
– Это надо перед боем каждому читать вместо устава.
Леонид смутился. А Григорий сказал:
– Было у него время, разбираться что где.
После этих слов Леонид улыбался вместе со всеми. А из мешка достали Жюль Верна, Гоголя, Горького…
И пока народ радовался новому нежданному приобретению, забыв про Леонида, Григорий подошел к нему, положил руку на плечо и сказал, глядя в глаза:
– Молодец, паря. – Помолчал и добавил: – Молодец.
А Леонид смутился, опустил голову, словно он виноват в чём-то. И каждый считал своим долгом выразить благодарность ему, всё ещё стоявшему посреди подвала.
А когда все, забыв про него, взялись читать, поднял пустой сидор, положил на место и пошел наверх. Хотелось побыть одному, потому что давно он столько теплых слов не получал, а уж от Григория, который скуп на похвалу, вообще, казалось, первый раз.
Вспомнилась мать. Хотелось заплакать, но сдержал слёзы, вышел на воздух.
Ночь рассыпала звезды, и они блестели на самом верху. А здесь, внизу, что-то клокотало, что-то грохотало, словно ненасытная война никак не могла успокоиться и заснуть, а всё требовала и требовала новых жертв.
Леонид постоял, вернулся в подвал и увидел, что все, сгрудившись у коптилки, беззвучно шевеля губами, читали. Упал на койку и погрузился в сон.
Снилась мать. Хорошо на душе стало, он улыбался. И вдруг что-то тяжёлое ворвалось в его сон, и он вскрикнул. На войне чаще всего снится война.
Кто-то кашлянул, и ему сказали шепотом:
– Тихо, Леонид спит.
И наступила тишина. Нет, там, на улице, все так же грохотало и стрекотало. Но это там, а здесь, в подвале, было тихо, и только слышно, как шелестели переворачиваемые страницы. Тишина была благодарностью этих людей за подаренную им радость.
И с того дня никто уже не тыкал ему «Лень», а говорили с уважением: «Леонид». И он почувствовал себя взрослым, таким же, как и все. И не надо ничего подсказывать и напоминать, потому что, если сам не сделаешь, никто за тебя не сделает. Война кругом. Его, Леонида, война, Григория война, Ивана и всех остальных, вроде как у каждого своя, но получается их, их общая война.
Когда везли в Сталинград, ему казалось, что если придётся погибнуть, то перед этим он уничтожит тысячу врагов. Но вот он уже второй месяц в городе, а спроси его: «Сколько ты убил немцев?» – что ответит Леонид? По правде сказать, он и сам не знает. Может, сто, а может, ни одного. Это в рукопашной – вот ты, вот враг. А в бою ты стреляешь, другой стреляет, поди, разбери – ты попал или кто-нибудь другой постарался. А может, просто осколок прилетел, мало ли их летает туда-сюда, туда-сюда. Мух столько не летает, сколько осколков.
И мёртвый ли немец лежит, а может, просто ранен или притворился, упал и ждёт, когда бой закончится, чтоб после или назад вернуться, или бежать вслед за всеми. У них хитрецов хватает, всем жить хочется.
Первого убитого немца Леонид увидел случайно: повернул за угол дома, а он лежит. Руки раскинуты, шинель распахнута, глаза открыты, и каска рядом со стриженой головой. На френче не медали, а так, побрякушки.
Леонид на мгновение опешил и, скидывая с плеча винтовку, хотел припасть к земле и уже коснулся пальцами, опомнился, распрямился и посмотрел на немца.
Молодой, может, даже моложе него. Тоже небось рвался на войну, тоже, наверное, думал: «Я этим русским покажу. Я… Я…»
Надеялся, что вернётся домой героем, вся грудь в наградах. То-то все знакомые удивятся, то-то девушки будут на него посматривать и вздыхать тайком. Надеялся. И вот лежит. Успел ли он хоть раз выстрелить, успел ли он хоть раз отписать матери? Или для него первый день на войне стал последним? И матери напишут другие. Сколько, сколько горестных бумаг улетело в фатерлянд и сколько ещё улетит. И лежит он, и смотрит в небо, и ни о чём не думает, и ничего его больше не заботит.
Пролетела ворона с выдранными из одного крыла перьями, каркнула, словно сказала что-то, и скрылась за домом.
Леонид опомнился. На войне стоять и ждать нельзя, а то место рядом с немцем свободно. И много, много мест ещё свободно. И пока они не заполнятся, не кончится эта война.
Немец не выходил из головы. Но посторонние мысли на войне – лишние. Они отвлекают от главного – выжить, выжить любой ценой.
И Леонид согнувшись побежал. И пока не почувствовал себя в безопасности, пока не выдохнул с облегчением, сердце тревожно билось. Стоял и ругал себя:
– Дурак, схлопотал бы пулю и лежал бы рядом с немцем.
Страх вылез наружу, и мороз пробежал по коже. Понял, в какой тревоге за него мать. Защемило сердце, полились слезы. Благо Леонид был один и их никто не видел. Напряжение пережитого, должно быть, спало. Он достал из кармана обмусоленный сухарь и стал грызть. А ведь мог и не вернуться. Пуля-дура могла и его найти. Впервые почувствовал, что жизнь может оборваться в любой момент. Для этого совсем не нужны чрезвычайные обстоятельства. Любая случайная пуля или осколок – и все. Так просто уходит из жизни человек. И это может в любой момент случиться с ним. Раньше об этом не думалось.
К своим вернулся, когда волнение улеглось. Рассказывать не стал, ещё засмеют. Что-что, а смеяться не разучились, был бы повод. Так вывернут, так распишут, что три дня хохотать будут да ещё неделю посмеиваться. Так что лучше промолчать, и он промолчал.
Только Григорий, посмотрев на него, спросил:
– А ты часом не заболел, Леонид, а?
Он дёрнул плечами и ничего не ответил. Григорий по-доброму, кивая на койки, сказал:
– Ну, иди, полежи, полежи.
И добавил, покачивая головой:
– Отдохнуть тоже надо…
И не знал ни Григорий, ни Леонид, что война – это болезнь, заболеваешь сразу, на передовой. И вонзается страх, и живёшь с этим страхом. Он то прижимает так, что дышать тяжко, то отпускает, а когда отпускает, сил не остаётся. Остаётся озноб. Только мирные сны и спасают, как отдушина. Уснуть бы, и спать, спать, спать, пока бы война не закончилась, а проснуться в тишине и покое и вспоминать войну как страшный сон. Просто сон.
Леонид лег, не снимая шинели, и не заметил, как заснул. И сквозь сон услышал разговор.