– Сентябрь уже.
– Какое число?
– Наверное, пятнадцатое.
– А день какой?
– Неважно. На войне воскресений не бывает. Каждый день будни.
А Леонид, свернувшись калачиком, спит. И если в километре от тебя грохочет канонада, а рядом с тобой ничего не взрывается, то это уже не война, а отдых. И снится ему мать и дом, и он улыбается во сне. И не думает.
Чем это кончится – битва за Сталинград и вся война?
Старик и Митя
Старика Митька заметил сразу, но подходить не стал. А что подходить? Наверное, у него, как и у Митьки, нет ничего.
Но дед, приложив ладонь ко лбу, вглядевшись, позвал, махая рукой:
– Малец, подь сюда.
Митька остановился и посмотрел на зовущего. Старик в валенках, в цветастой истёртой рубахе, в ватных стеганых штанах и засаленном картузе сидел на покосившемся табурете, дымил самокруткой и махал ему рукой.
Подошел. Старик, выпустив изо рта дым, закашлявшись, согнулся. Прокашлявшись, распрямился, вытер рот, внимательно, с прищуром посмотрел на него и спросил:
– Ты чьих будешь?
Митька пожал плечами.
– Ты что, немой, что ль?
– Нет.
Дед, слегка усмехаясь, сказал:
– А я думал, немой.
Пыхнул дымом и спросил:
– А живёшь-то где?
– Здесь.
– Понятно, что не в Москве. Здесь-то где?
– Там, – показал Митька в ту сторону, откуда пришел.
– А звать-то как?
– Митя.
– Дмитрий, значит. А родители-то где?
– Отца немцы убили. А мать пропала.
– Ничего, глядишь, найдётся. А с кем обитаешь?
– С Натальей.
– Не дочка ли Андрей Иваныча? Белокурая такая?
– Тёмная.
– Тогда не знаю, – сожалея, сказал дед.
А потом, на секунду задумавшись, добавил, кивая в сторону стоящего сбоку дома:
– Вон моя кватера.
Митька посмотрел в ту сторону, куда кивнул старик.
– Вон, вон окна на втором этаже.
Но на втором этаже и во всём доме не было окон, а только пустые проёмы.
Старик вытер глаза и сказал с горечью:
– Всё немец порушил, всё перековеркал, всё сломал. Дочка только замуж вышла, ещё и толком не жили. А зятя в армию забрали. Где теперь? Жив ли? Дай бог, чтобы жив. Дай бог. Немец, уже почитай, месяц Сталинград воюет. А толку? Сколько своих людей положил, страшно помыслить. Оно понятно. Гитлер только деньги считает, а что людей считать. Люди – навоз. Деньги – сила. Вот я плотник и немец плотник. И что он с этой войны иметь будет? Что?..
Старик возвысил голос:
– Смерть свою будет иметь. А Гитлеру что? Гитлер денюжку в карман положит. Ему радость, матери горе.
Митька стоял и переминался с ноги на ногу. Ему давно надоело слушать старика. Наконец он набрался духу и сказал:
– Мне пора.
– Постой, – сказал невыговорившийся старик.
– Меня Наталья ждёт, – взмолился Митька.
Старик затряс головой, на его тусклых глазах проступили слёзы. Сунул руку в карман, долго шарил, вытащил затёртый сухарь и, протягивая, сказал ласково:
– На, бери, бери.
Митька взял. А старик, замахав ладонью, произнёс обиженно:
– Ступай, раз ждут.
Митька уже хотел уходить, а тот опустил голову, как бы разглядывая носки валенок. Ему ещё много чего хотелось сказать. Кто он такой, Николай Мефодьевич? И спроси любого, каждый скажет – это лучший плотник во всём городе. Второго такого, поди, сыщи. Кто, кто на полгорода рамы сделал, кто? А сколько столов и табуреток, сколько? Не счесть. Где всё это? Город пропал, живого места не осталось. Всё прахом пошло. И он сказал то ли себе, то ли Митьке:
– Денег-то сколько, трудов сколько!
– Чего трудов? – спросил Митька.
– Обратно построить все. Кто ответит за порушенное это? – спросил старик, показывая рукой на свой порушенный дом. Помолчал и продолжил: – Гитлер ответит, Гитлер.
И слёзы брызнули из глаз, и кашель долго не отпускал, от которого согнулся. Распрямился и сказал:
– Вон у Васильевых прям во дворе бомба бухнула и их сыну, Ваське, ногу поранила. Лежит теперь. А раньше носился как угорелый…
Потёр кулаками глаза, успокоился, посмотрел на Митьку, и, махая рукой, словно прощаясь, произнёс раздражённо:
– Ступай, ступай, раз ждут.
Митька поспешил, боясь, что старик опять будет говорить, а ему уже надоело стоять.
– У дерев, как и у людей, свое нутро и свой норов, – рассуждал старик, поглаживая окладистую бороду, когда Митька уже скрылся из вида. Потом помолчал и сказал с горечью: – Боже мой! Когда все это кончится? Ни сил уже больше нет никаких, ни терпенья.
Митька был далеко и не слышал его слов. Одно огорчало его: вот ему дали сухарь, а он ушел неблагодарный. Но если целый день простоять, то еды не добудешь. И Наталья будет злиться. Подаренный сухарь пах табаком и грызся с трудом, а насыщения не подарил.
С такими горькими мыслями совсем забыл про осторожность и оказался лицом к лицу с немцем. Глаза у него были пустые, а в них боль, ужас и недоумение. Как этот маленький человечек оказался среди войны?!
Митька хотел бежать, но ноги вдруг стали ватными. И в голове мелькнула мысль, наполнившая его страхом:
– Погиб.
Немец смерил его взглядом, заметил навернувшиеся слёзы, порылся в кармане и сунул Митьке что-то в блестящей фольге. Повернулся, дёрнул плечом, поправляя сползший ремень карабина, и ушел. А Митька остался стоять. Как только немец скрылся за углом, бросился бежать в другую сторону, влетел в первый попавшийся подъезд и в первой попавшейся квартире забился в угол и осторожно развернул фольгу.
Плитка шоколада растаяла во рту в один миг. Вместе с шоколадом исчез испуг. И он осознал, что немцы, как все люди, разные. А ведь мог вместо шоколада подарить пулю. Так, ради смеха.
Небо загудело и наполнилось серыми железными птицами.
Когда прилетают бомбовозы, надо уходить на немецкую сторону. Своих-то они бомбить не будут. И когда бомбы падают, немцы вылезают из своих нор и любуются взрывами. Тогда их сердца теплеют, и они могут дать что-нибудь, кроме заплесневевшего хлеба, – конфету или не до конца выжатый тюбик мармелада.
Наталья
Однажды Митька вернулся с толстой доской и радовался, что её надолго хватит, чтобы топить очаг. Ждал, что Наталья его похвалит.
В землянке стоял крик. Нюрка, пока мать находилась на улице, добралась до сухарей и не столько изгрызла, сколько перекрошила, за что была выдрана. А женщина, перекрывая Нюркины вопли, спрашивала, потрясая перед её лицом полупустым мешком:
– Чем я вас теперь кормить буду? Чем?
Митька попал под горячую руку и, вместо слов благодарности за принесённые дрова, услышал:
– Вот что, дорогой, ступай ты подобру-поздорову. Мне тебя кормить нечем.
Митька от таких слов остолбенел, и слёзы навернулись на его глаза. Хотел бежать, куда глаза глядят, но она остановила, схватив его за руку. Митьке даже показалось, что всё будет по-старому, она погорячилась. Но она и сказала сквозь слёзы:
– Ступай.
Протянула сухарь и отвернулась.
Митька взял сухарь и пошел не оглядываясь. Слёзы, одна за одной, не останавливаясь, текли по его щекам, а в душе кипела злость на Наталью, на Нюрку, в голове крутились мысли, как он жить будет.
Вдруг подбежала Наталья, схватила его за руку и потащила обратно. Он не упирался. Остановилась рядом с Нюркой, прижала их к себе и тихо заплакала. Митька забыл про свои обиды и стал гладить её. Нюрка громко заревела. Наталья села на корточки, поглаживая её по голове и глядя ей в лицо, сказала:
– Ну что ты, что ты. Я с тобой, и Митя с нами.
Слёзы ещё текли по Нюркиным щекам, но она улыбнулась. И Наталья с грустью улыбнулась, глядя на них. Резко встала, посмотрела на Митю и ласково сказала, всплеснув руками:
– Посмотри, на кого ты похож, грязный, нечесаный. Господи, что мне с тобой делать?
Нюрка захихикала, но Наталья одёрнула её:
– Ты что смеёшься, хухря нечесаная?
Та замолчала. Наталья, подумав, сказала:
– Вот что, соколики мои. На элеватор пойдём. Глядишь, и зерна насобираем. Жрать-то надо.
Шли долго. Хорошо, Нюрку не взяли, а то бы ещё больше времени потеряли. Пока по этим завалам полазишь, пока пройдёшь. И всё время надо слушать, не свистнет ли снаряд или мина, а то жахнет так, что мокрого места не оставит.
Не они одни шли в эту сторону. И справа, и слева туда же двигались люди. Голод не одного Митьку терзал, другим было не слаще.
На элеваторе доскребали последнее. Напополам с землёй и песком сыпали в грязные наволочки. Главное – набрать побольше, а там видно будет.
Митька ладонями сгребал в кучу зерно и тут же высыпал Наталье. Наволочка полнела, но больше от земли, чем от зерна. Но Наталья всё равно радовалась. Тем более, пока она ковырялась, он успел сбегать и принести две полных горсти коричневатого зерна.
Не заметили, как стемнело. Надо возвращаться: на сердце у Натальи было неспокойно за Нюрку.
Шли быстро, часто спотыкаясь на скользких кирпичах, боясь порвать наволочку о какой-нибудь торчащий гвоздь или рваное крышное железо. Тогда все труды пойдут прахом.
Добрались хорошо. Нюрка, свернувшись калачиком, спала. Наталья поставила наволочку, села и вздохнула. Митька сел рядом, глаза слипались. Наталья, довольная, похлопав ладонью по мешку, сказала, повернув голову к Митьке:
– Вот и хорошо, теперь живём.
Митька почти спал. Она сказала ласково:
– Давай, давай снимай чёботы и пальто и спи.
Митька нашёл в себе силы всё снять и тут же провалился в сон. Нюрка так и не проснулась. А Наталья, сидя в темноте, думала. О чём она могла думать? Когда война закончится и что делать дальше? И где брать зерно? Чем кормить Нюрку и Митьку?
Не заметила, как заснула. Спала тревожно, словно это не сон, а забытьё. Просыпалась, поправляла на Нюрке и Митьке одеяла и снова проваливалась в небытиё. Хорошо бы приснилось хоть что-нибудь приятное, но дневные заботы давали о себе знать даже во сне.
И утро, едва Наталья раскрыла глаза, не обрадовало её. Вчерашние заботы навалились. Подумала про себя: «Когда же всё кончится?»