«Ребёнок, ребёнок», – стучало у неё в голове.
– Ничего, ничего, – сказал Иван, приседая рядом с ней на корточки и забрав винтовку, сказал: – Я когда первого убил, чуть в штаны не наложил. Первого всем страшно. Ведь человека убиваешь, не кошку.
– Правда? – спросила Рая сквозь слёзы.
– Правда, правда.
Помог Рае подняться и, придерживая её за руку, повёл вниз. Ей было стыдно за свои слёзы. Она размазывала их по щекам, а они без остановки текли. В подвале тихо сказал:
– Поспи, пройдёт.
Рая упала, ещё чуть-чуть поплакала и провалилась в сон.
Иван постоял над ней и подумал: «Вот война, всё калечит: и тело, и душу. Калеки привыкают и живут, а с душой-то как быть. Ей, женщине, детей рожать. Что она будет рассказывать им – добрые сказки или страшные воспоминания о войне, об убитом фашисте».
Но никто не знал ответа на этот вопрос. И он решил, что зря взял её с собой. Как ей с этим жить, но, может, ничего, выправится. Может быть.
Поправил винтовку, сползавшую с плеча, и пошел наверх, понимая, что, напуганные первым убитым, немцы будут осторожней. Но решил: что будет, то и будет. Зря, что ли, он рано вставал.
Вечером Рая сама подошла к нему и сказала тихо:
– Знаете, мне страшно.
– Что так? – удивился Иван.
– Страшно, а вдруг убьют и ничего не будет. Ничего не будет.
– Чего не будет? – не понял Иван.
– А ничего не будет. Я еще ничего не видела, ничего. Я мечтала, буду учиться.
– А тебе лет сколько?
Она помолчала и тихо произнесла:
– Мне восемнадцать.
Иван аж присвистнул, а вслух сказал:
– Да-а…
И еще раз поругал себя, что не отговорил её. Но теперь поздно, дело сделано, а ей сказал:
– Ты осторожней будь, голову не высовывай. А то фриц не посмотрит, что ты женщина. Ему всё равно, что женщина, что ребёнок. Все равно.
Рая молчала. Иван, покивав головой, сказал:
– Проспись, проспись. Сон в нашем деле – первое средство.
– Я больше не смогу.
– Да и не надо, мне больше достанется. Иди, иди спать.
Рае хотелось ещё побыть с ним, но он поторопил:
– Иди. А мне пора, не то все мои немцы разбегутся.
Рае не хотелось спать, но она послушалась Ивана, легла и заснула.
А проснулась оттого, что в подвале было тихо, словно все умерли. Но никого не было.
Она поднялась из подвала, все, сидя у амбразур, ждали немца. Сердце у Раи замерло. Она ещё раз посмотрела на всех, ей вдруг стало легко, и сказала сама себе:
– Будь что будет.
Немцы начали бросать бомбы, и все распластавшись махали руками, кричали стоящей Рае:
– Ложись, ложись.
Она отмахнулась от всех и, задрав голову, смотрела на чёрные кресты, думая: «Что он в меня, что ли, бомбы бросает. Нужна я им».
И показала немецким самолётам язык.
И правда, бомбы ложились далеко, поднимая тучи густой пыли. Григорий подскочил к Рае, схватил её за локоть, повернул к себе и, надвигаясь на неё, сказал раздражённо:
– Жить надоело?
Она сжалась, втянула голову в плечи и тихо ответила:
– Нет.
– «Нет», – передразнил Григорий, – а сама под бомбы лезешь. Ступай отсюда.
Рая, склонив голову, промямлила:
– Извините.
И спустилась в подвал, села на кровать и заплакала.
«За что он меня обидел?» – спрашивала себя сквозь слёзы.
И не знала, что ответить. Ещё чуть-чуть поплакала и успокоилась, легла и заснула.
Григорий, спустившись вниз, хотел устроить ей взбучку, но увидев свернувшуюся калачиком спящую Раю, стараясь не топать сапожищами, вышел и поднялся наверх. Осторожно поглядывая на соседний дом, недоумевал:
– Почему немцы не наступают? Чего или кого ждут?
Увидел и оторопел: по улице в их сторону, лязгая гусеницами, ползли два танка.
Григорию стало не по себе. Танки не семечки, их не разгрызёшь просто так и шелуху не выплюнешь.
Один навёл на дом орудие, а Григорию показалось, что он целится в него. И он, матерясь, упал на пол. Глухо бумкнул выстрел, и осколки кирпичей посыпались на Григория.
Куда угодил второй, Григорий не видел, убегая на первый этаж. Только показалось ему, что дом вздрогнул и зашатался, собираясь упасть.
И уже на лестнице нос к носу столкнулся с бегущим наверх Иваном.
– Ты куда, – хотел спросить Григорий, но, увидев в его руках две бутылки с зажигательной смесью, поспешил за ним.
Танк уже был под домом, уже нацеливал пушку на заложенный кирпичом оконный проём. Иван с ходу кинул одну бутылку, а следом вторую. И это уже не танк, а горящий факел. Немецкие танкисты, закрывая лица от огня, стали выбираться из танка.
Граната, брошенная Иваном сверху, успокоила их. В чёрных форменках, будто обугленные, так и остались лежать возле своего коптившего танка.
Второй танк, словно испугавшись, протяжно ворча, стал отползать назад.
Иван вытер рукавом вспотевший лоб, выдохнул и испуг, и напряжение и, улыбаясь сквозь силу, сказал, глядя на Григория:
– Всё.
Немцы, увидев, что стало с первым танком, посмотрели на дом, на горящий танк и отступили.
Григорий пошел смотреть, как там народ поживает.
А народ, только что переживший смертельную опасность, рассказывал друг другу о чувствах, когда танк повернул на них пушку.
– Я уж подумал, что всё – каюк пришёл.
– Можно подумать, я не испугался.
И оба расхохотались, и смех выдавил наружу сидевший в них страх.
И Григорий, глядя на них, улыбнулся и порадовался, что не очерствел народ, не загрубели души.
Наступил вечер не по-осеннему тёплый, и луна засияла на небе. В такой вечер гулять бы по берегу и любоваться на Волгу, а не думать, сунутся немцы с утра или немного погодя.
Но люди смотрели на луну и думали о чём-то своём, о тёплом, о домашнем.
Кот
Когда кот появился, никто не помнил. Пришел он к ужину. Сел на пороге и стал заунывно мяукать, словно пытался на своём кошачьем языке объяснить бестолковым людям, что он хочет есть.
Они долго не понимали, а потом положили перед ним кусочек мяса и стали смотреть, как он торопливо пытался откусить кусок побольше, давясь и пытаясь прожевать, от удовольствия урчал.
Все стояли над ним и смотрели так, словно никогда в жизни не видели ни кота, ни то, как он ест.
Наевшись, разлёгся возле печки и заснул.
– Тихо, кот спит, – сказал Хельмут.
А Вилли пошутил:
– Теперь он всех мышей переловит.
Хельмут возразил:
– Если его так кормить, он про мышей забудет.
Теперь каждый вечер кот стал появляться. Вилли пошутил:
– По коту хоть часы сверяй.
– Он своего не упустит, – поддакнул Хельмут.
А сейчас кот шёл посередине улице, и никто не стрелял, потому что кот, это что-то противоестественное, что-то теплое, домашнее в этом клокочущем хаосе.
Вилли, увидев кота, обрадовался и, указывая рукой, воскликнул:
– Смотрите, наш кот.
Потом осторожно, то выглядывая, то прячась, сказал радостно:
– Наш кот возвращается.
И весь взвод, прижавшись к стене, на все голоса звал:
– Кис, кис, кис…
И с другой стороны, из дома напротив, на разные голоса кричали коту:
– Кис, кис…
Иван смотрел на него через снайперский прицел и удивлялся, как кот мог выжить. Если подумать, то ни в домах, ни во дворах, ни на улице живого места не было. Все перепахано минами, снарядами, бомбами. Как среди этого всего, гремящего и скрежещущего, он выжил? Где он прятался во время обстрелов? Только ему одному и известно про кошачий блиндаж.
Кот приходил в подвал к Вилли каждый вечер, получив свою порцию мяса и повалявшись полчаса, позволяя почесать себя за ухом, с наступлением ночи долго и заунывно мяукал, ожидая, когда его выпустят.
– Собрался к своей подружке, – шутил Хельмут, провожая его взглядом, и продолжал: – Я думаю, что он скоро приведёт её показать нам.
– И своих котят, – подхватывает Пауль.
Все смеются и представляют, как будут тискать маленькие пушистые комочки и вспоминать о доме.
– Стоп, – кричит Пауль, берёт в одну руку кота, в другую одеколон, оставшийся после смерти взводного, и обрызгивает его.
Все удивлены и спрашивают:
– Ты что, с ума сошел?
Пауль смеётся:
– Пусть придёт к ней, как порядочный кот, а не как окопный выкормыш.
Всем понравилось, что он сказал, и все улыбаются, и Франц добавляет:
– Она, наверное, накрыла для него стол. Парочка только что пойманных мышей и бутылочка довоенной валерьянки.
Хельмут подхватывает:
– Представляю, каким он вернётся.
Ходит перед всеми, покачиваясь из стороны в сторону, и, подражая коту, издаёт звуки:
– Мяу, мяу.
А кот садится и хочет себя вылизать. Запах одеколона не нравится ему, смотрит как будто с укоризной на Хельмута и убегает наверх.
Хельмут говорит всем:
– Ну, сегодня он покажет своей подружке.
Кто-то подхватывает:
– Раз двадцать, не меньше.
Никто не пошел смотреть, куда он направился. Снайпер может наказать за любопытство.
А кот перешёл на другую сторону улицы и спустился в подвал к Григорию.
Иван взял его на руки, сморщил лицо и сказал:
– Фу, как ты воняешь.
– Чем? – спросил Григорий.
– Чем-чем – немецким одеколоном.
Старшина втянул носом и произнёс:
– Это, скажу я вам, не «Красная Москва».
А Иван, подержав на руках кота, сказал слегка возмущённо:
– А ты нам ещё и блох немецких приволок.
– Вот, гады, – возмутился старшина.
– Что ж с ним теперь делать? Одеколон выветрится, а с блохами-то как быть. Одно средство опалить его, как свинью.
Рая осторожно взяла у Ивана кота и стала чесать его за ухом. Тот, вылизывая лапу, замурлыкал. Она понюхала кота и сказала:
– Одеколон как одеколон.
Иван посмотрел на них и сказал:
– Чувствует женскую руку.
– Интересно, а как его немцы зовут?
– Ганс или Фриц. Ему всё равно, лишь бы кормили. Правда, Василий?
Но Рая, сидя на краю кровати, прижав к себе кота, ощущала себя, как дома. Вот войдёт мать и позовёт обедать.