– Перцу так перцу. Раз надо, зададим.
И он, оглянувшись на танк, крикнул механику, ещё полусонному, с полуоткрытыми глазами:
– Заводи.
Тот вскинул голову, силясь понять, что от него требуют. Но несколько матерных слов лейтенанта вернули его к действительности, нажал кнопку стартёра.
Танк затарахтел и, выбросив чёрные клубы из выхлопных труб, дёрнулся. Всё, что было сверху, посыпалось вниз.
Шкадов смотрел в перископ. Но чёрта ли там в него что увидишь?! Дизель подвывал, и танк выкатился из своего убежища.
Вдруг из переулка вывалился немецкий танк, облепленный фрицами так, что башни не видно. Шкадов, пока немцы его не увидели, осколочным снарядом ударил по ним. Танк, конечно же, не подбил, но фрицев как корова языком слизала. Ещё и бронебойный хотел послать, да немцев и след простыл.
Только на секунду отвлёкся Шкадов от того, что происходило вокруг. И вдруг что-то сильно встряхнуло и танк, и сидевших в нём. Он ещё не успел ничего сообразить, а танк уже горел. Задыхаясь в дыму, открывая верхний люк, истошно крикнул:
– Все вон! Горим!
Повторять не пришлось. В мгновение все оказались на земле. А танк ухнул, как последний раз вздохнул, и утонул в дыму.
Экипаж бросился подальше. Начнёт рваться боезапас, всем головы поотрывает.
Только в подвале Шкадов огляделся. Все живы и распластались рядом, и он порадовался этому. И все были рады, что тётушка смерть никого не позвала к себе в гости, и улыбались друг другу.
После уже капитан, словно оправдываясь перед Шкадовым, сказал, опустив глаза:
– Наша вина, поздно пушку заметили. Она вас и пропесочила. Все живы?
– Все, – буркнул Шкадов.
– Немец тоже не дурак, ночью пушку прикатил и затаился. Вас ждал. Мне и самому не в радость. Ваш танк – знатная опора. Без вас трудненько будет. Жаль, жаль.
Шкадову захотелось матернуться по этому поводу, но он, повернувшись, только махнул рукой, как отмахнулся, и вышел.
Экипаж ждал. Шкадов только поманил рукой, призывая следовать за собой, и они гуськом пошли за ним. Ноги соскальзывали с наваленных кучами кирпичей, на что заряжающий заметил:
– Эх, танкисты, по-пешему и ходить не могут.
Механик и радист усмехнулись, но ничего не ответили. Все думали, когда им дадут другой танк. И никто не думал, что с ними будет дальше.
Вера
Как добралась до дома с вокзала, как вошла, как упала на постель, она не помнила. Вжавшись лицом в подушку, не заплакала, а завыла, и слёзы, всё это время не смевшие набухать, вдруг хлынули рекой.
Ночь прошла, а утром она посмотрела на себя в зеркало и не узнала. На неё смотрела какая-то старая тётка с опухшим лицом.
Мир опустел. До начала учебного года ещё полтора месяца. Как жить?
Целый день бродила по городу. Кто-то здоровался с ней, она, не останавливаясь, отвечала на приветствия, не поднимая головы и не понимая, кто поприветствовал её. Возвращаясь к себе, ложилась на его кровать, брала его рубашки и, прижав к лицу, долго лежала с открытыми глазами. Запах сына успокаивал. Но ночью наваливалось одиночество и хотелось не кричать, а выть, орать.
Соседка, с которой раньше и словом не перекидывались, вдруг стала близкой. Ей тоже не писали. Брат у неё пропал. И это общее сблизило их. Соседка, глядя на неё, вздохнула и предложила:
– Давай погадаю.
Вера не возмутилась, не отказалась, сейчас эта единственная надежда узнать хоть что-то про сына обнадёжила её. Она с радостью согласилась, часто-часто закивав головой.
Соседка смахнула ребром ладони со стола крошки, разложила карты. Раньше бы Вера на это посмеялась, но сейчас сидела и слушала. Соседка, словно забыв о её существовании, говорила:
– В голове у него женщина. – И подумав, добавила: – Ну, какая женщина – ты, больше некому.
И эти слова согрели её больше всего. Он живой, живой. Хотелось петь и плясать.
А соседка говорила про дальнюю дорогу, про хлопоты. Потом долго смотрела на разложенную колоду и, не увидев ничего, что ещё можно добавить, смешав карты, откинувшись на спинку стула, как после тяжёлой работы, сказала:
– Всё.
Посмотрела на неё и предложила:
– Давай выпьем, пока мой на работе.
Вера промолчала. А соседка залезла под кровать, долго там чем-то шебаршила, наконец, вылезла и со словами:
– Вот нашла, – водрузила бутылку водки на стол. – Теперь прятать приходится. Мой-то найдёт, глазом не успею моргнуть, как всю вылакает. Хрюда, а не человек. Всю совесть пропил…
Из закуски оказался подсохший хлеб. И пока молча пили, соседка сказала:
– Тебе работать надо.
– Да я же в школе.
– Школа в сентябре. А до сентября с ума сойдёшь. Ты посмотри на себя.
– А что?
– А то, работать иди.
– А куда? – поинтересовалась Вера, ухватившись за эту мысль, как за спасение.
– Куда, куда. – Соседка почесала в голове, и добавила: – В госпиталь. Там всегда люди нужны.
– А кто ж меня возьмёт без образования?
– Полы мыть и судно подать образования не нужно. Санитаркой всегда возьмут.
Госпиталь в городе один, искать не надо. Бывшая больница, за товарным двором, возле вокзала.
Гражданские больные теперь редкость, всё больше раненые. Долго ждала главврача. Без его ведома никого не брали. Он был на операции.
Вера смотрела то в окно на бесцельно бродивших раненых, то на седовласую секретаршу, которая, не выпуская дымящейся папиросы изо рта, стучала с остервенением по клавишам печатной машинки.
Вдруг вошел высокий седой мужчина в военной форме, прошёл в кабинет, сел за письменный стол. Она осторожно последовала за ним. Он взял её документы, посмотрел на неё безумно уставшими, красно-воспалёнными глазами, вернул ей её документы и спросил:
– Нянечкой?
– Да, – ответила Вера, кивнув при этом.
– Не курите?
– Нет, – уверенно сказала она.
Наклонившись над столом, словно хотел упасть лицом на столешницу, крикнул секретарше в приоткрытую дверь:
– Оформить нянечкой.
Откинулся на спинку стула и закрыл глаза.
Так Вера оказалась в госпитале. Её наставница Катя, которую раненые за маленький рост и толщину прозвали «Шарик», учила Веру, как обращаться с ранеными. Ровным голосом говорила:
– Раненые, как избалованные, капризные дети. Захотят пить, кричат:
– Сестра!
Прибегаешь, он командует:
– Воды!
Катя замолчала, потом, подумав, продолжила:
– И стоит хоть на секунду опоздать, крик будет стоять на весь госпиталь. И как ни старайся, бойцы всегда найдут к чему придраться. Работа у нас неблагодарная. Стараешься, стараешься, и спасибо не скажут, словно ты не человек, а истукан.
Вера молчала, не зная, что сказать.
– И спуску не давай, – наставляла её Катя и, о чём-то подумав, продолжила: – Они тебе слово, ты им два. И не раздражайся, всё переводи в шутку, над ними посмеивайся, над собой. Они же больные, понимать надо. В окопах насиделись, намаялись, вот страх из них наружу криком и лезет. Ничего, время пройдёт – успокоятся. Все успокаиваются. Только смотри, чтоб не щипали. А то у меня поначалу все ноги в синяках были. Сейчас только тронь, я так тресну, век помнить будут. И главное, всем внимание поровну. И нам хорошо, и им не обидно. И никаких отдельных вниманий, а то влюбишься, считай, пропала.
– А что, было? – удивилась Вера, так словно война наложила на все чувства запрет.
Катя взмахнула руками, удивлённая тем, что Вера не знает эту историю, которую знает весь город, и стала рассказывать:
– Ещё как было. У медсестры Клавдии Васильевны, высокая такая была, стройная, светловолосая, мужа убило, а у нас лейтенантик раненый лежал, чернявенький, так себе, не видный. И ранение-то пустяшное, говорила мне, на мужа очень похож. В общем, слово за слово, там улыбнулся, здесь слово доброе сказал, она и влюбилась. Госпиталь на ушах стоит, а она, кроме него, ничего не видит. И ему покоя нет, и ей, и нам. Хорошо, выписали.
Вера спросила:
– А она?
Катя словно удивилась, что Вера не слышала эту историю, которую знает весь госпиталь.
– За ним на фронт уехала.
– А потом? – поинтересовалась Вера.
Катя дернула плечами и сказала:
– Не знаю, ещё не написала.
Новый человек в госпитале, что новое развлечение. Это Вера поняла сразу, как в школе: или ты школьниками верховодишь, или они сядут тебе на голову. Она даже подумала, глядя на раненых:
– Как дети. Или найдёшь общий язык, или тебя съедят с потрохами.
Катя первое время заступалась за неё, стыдила их:
– Зачем же вы так, она вам в матери годится.
Раненые молчали, но всё равно считали себя правыми. Это их госпиталь, это их новая часть, а остальные лишь обслуга, как тылы при дивизии. А отношение боевых частей к тыловикам известно какое – всегда пренебрежительное, как к людям второго сорта.
В первое ночное дежурство Вере не повезло. На товарный двор прибыл санитарный поезда с фронта, и целую ночь разгружали раненых. Руки немели от носилок, спина болела, присесть некогда, не то что отдохнуть.
К утру Вера была чуть жива. Все коридоры, вестибюль заставлены носилками. А раненых надо отмыть, очистить от вшей, грязи и перевязать. Измученные дорогой, заросшие щетиной, бледные, смотрели на новое место своего пребывания, надеясь, что здесь им помогут и они, наконец, отдохнут от беспрерывных скитаний. Кто-то тихо стонал, кто-то сидел, прислонившись к стене, ожидая, когда к ним подойдут и хоть чем-нибудь помогут, даже просто скажут приветливое слово, и то будет на душе веселее.
Вера смотрела на них и чуть не плакала. Один, приподняв в серых бинтах со свежими кровавыми пятнами руку, попросил её:
– Доктор, перевяжи, кровь утечёт.
Она улыбнулась ему сквозь слёзы, застилавшие глаза, и успокаивающе сказала:
– Сейчас, сейчас.
Пальцы после носилок, как деревянные, не слушались. Отдирая с засохшей кровью бинты, старалась не смотреть ему в глаза, понимая, что каждым своим движением причиняет ему невыносимую боль.