Комиссованные, стуча костылями, бродили по городу в ожидании попутного поезда. Выздоровевшие, с грустью оглядываясь на госпиталь, отправлялись в запасной полк. Может, через неделю они вернутся сюда обратно, и такое случалось. Каждый солдат надеялся дожить до конца войны и вернуться домой если уж не невредимым, то хотя бы живым.
В школе каникулы. Вера ходила в госпиталь. Санитарки всегда нужны. Раненых много. Таскала носилки, так что рук не чувствовала. Иной раз везло, когда прибыло около двухсот человек, большинство ходячих; носилочных было немного. Поила, подкладывала судно, мыла полы и удивлялась, с каким безразличием относились раненые к себе, словно они последние в этом мире. Но стоило раненому попросить воды и не получить её сразу, то он начинал кричать благим матом. Вера приходила и говорила:
– Что ж вы так ругаетесь? А если б это ваша сестра была или мать? Вы б тоже так ругались?
И вся палата, поддерживая Веру, наседала на чересчур расшумевшегося:
– Чего кричишь, всем больно, все раненые, не ты один. Люди стараются, а ты их обижаешь. Они сутками не спят, а ты их материшь. Сам бы побегал.
– А я и бегал, – не унимался герой.
– Кушать бегал.
– Скажи лучше, от немцев драпал.
От этих слов герой вскочил и бросился на лежачего. И если б их не разняли, то поубивали бы друг друга.
Сознание своей правоты и обиды на этот мир смешивалось в нем. И человек, отвернувшись от всех, затихал.
Но возвращалась Вера. Садилась на краешек койки и молчала. Нарушителю спокойствия становилось не по себе, он нервно сжимался под одеялом, а она, так словно ничего не произошло, говорила:
– Все вы герои, все вы кровь проливали в борьбе с врагом, а силы и ненависть надо тратить на фашистов.
– Правильно, – поддержали её голоса с разных сторон.
А когда она ушла, нарушитель спокойствия повернулся и сказал:
– Простите, братцы. Чёрт попутал.
– Ладно, чего уж там.
И мир воцарился в палате. И в тишине и покое прошёл день.
Нет, она не обижалась на них. Помогая им, ей казалось, она помогает сыну, и от этого на душе становилось легче. И еще она подумала, что жизнь в госпитале не такая, как описывала Катя.
Вечером пришла соседка и рассказала, что её одноглазый напился на работе, свалился в канаву и прохрапел там всю ночь. Хорошо, осень на дворе, а то бы замёрз. А она, дура, всю ночь бегала, искала, а он к утру явился. Мало того, явился, еще опохмелиться просит.
– Дала пожрать и на работу прогнала. Вот скотина.
Вера улыбнулась рассказанному и стала собираться на дежурство. Соседка посмотрела на неё, осунувшуюся и похудевшую, и сказала:
– Во, я тебе подсуропила, подсунула работёнку. Тебе и самой теперь не в радость.
– Я уже привыкла, – отмахнулась Вера.
– Придёшь со смены, заходи, махнём по чарочке.
– Хорошо, – согласилась Вера и собралась в госпиталь.
– Не пишет?
Вера вдохнула поглубже, чтоб не разреветься.
– А ты молись.
Она отшатнулась, как от чего-то скверного. Но соседка, надвигаясь на неё, сказала:
– Если бога нет, то ничего страшного не будет, а если есть, молитва поможет.
– Поможет? – неуверенно переспросила она.
– Поможет, поможет, – махая рукой, сказала та.
И она поверила. Сначала ей показалось странным говорить с кем-то, кого нет, но потом привыкла. Это была её тайна. В комнате она подходила к окну, смотрела на небо и просила:
– Господи, спаси и сохрани сыночка моего единственного. Нет у меня ничего дороже, чем он. Господи.
Слышал ли её бог, она не знала, но на сердце становилось легче. Она словно выговорилась тому, кто её поймёт.
Катя подхватила её, едва вошедшую в госпиталь, усадила на лавочке в приемном покое и сказала радостно:
– Мне письмо пришло.
– От кого? – спросила Вера, так словно у Кати не могло никого быть. Катя хитро улыбнулась, посмотрела по сторонам и, убедившись, что никого рядом нет, шепотом сказала:
– От жениха, от кого же ещё. Карточку просит. Надо пойти попросить нашего фотографа, пусть снимет.
Вере вдруг стало интересно, и она спросила:
– А познакомились-то где?
– Нигде.
– Как? – удивилась Вера.
– А так, он написал на госпиталь, я ответила. Ему наш бывший раненый адрес дал. Вместе служат.
Вере вдруг захотелось прикоснуться к чужой радости. Она обняла Катю и прошептала:
– Счастливая ты.
И вдруг ни с того ни с сего расплакалась. Катя гладила её по спине и успокаивала:
– Всё у вас будет хорошо. Вот увидите.
Вера поверила ей. Хотела верить.
Мимо них прошел комиссар, безразлично посмотрел на Катю и пренебрежительно на Веру, встал перед ними и спросил:
– Новенькая?
– Да, – ответила она, не понимая, зачем замполит интересуется ею.
– Освободишься, зайди.
– Зачем? – удивилась она.
Но он, торопясь по своим делам, повторил скороговоркой:
– Зайди, зайди, пообщаться надо.
Она дернула плечами и кивнула головой. Посмотрев на Катю, спросила:
– Зачем замполит зовёт?
Когда ушел, Катя оглянулась и, прислонив губы к уху Веры, зашептала:
– Ты осторожней с ним. Языком не тренькай. Спросит, скажи – не знаю, не видела, не слышала. Он, хитрый жук, доносы строчит. Его все боятся. Он тут с немцами воюет, а по вечерам спирт жрёт. С такой мордой фашистов бить, а он к нянечкам пристаёт. Так бы и удавила гадину. Война кончится, будет ходить и кричать:
– Я фронту помогал… Я герой… Сволочь – одно слово.
Из коридора, ведущего в палаты, раздался крик. Катя недовольно сказала:
– Опять кто-то бушует.
Вера встала и, одёрнув халат и поправив волосы, пошла на крик. Рядовой Степанов, со слезами на глазах, прочитав полученное из дома письмо, размахивая им над головой, жаловался соседям по палате, что председатель колхоза за какие-то старые обиды не дал матери зерна, положенного за трудодни. И вся палата возмутилась, и крик стоял такой, как где-нибудь на партсобрании.
Через три недели рядовой Степанов получил от матери письмо, в котором сообщалось, что в сельсовет пришла бумага с гербовой печатью, и в бумаге было прописано, что если председатель не исправит свое отношение к матери красноармейца, имеющего правительственные награды, то о таком поведении будет сообщено в соответствующие органы. И председатель, не дождавшись утра, ночью сам привёз все зерно, и даже сверх того добавку, вроде как премию.
Инициатором этого письма, как выяснили раненые, была Вера. С этого момента её авторитет вырос ещё больше. Её внимание и обязательность сделали её в глазах раненых человеком, который позаботится о них. Она понимала, где они побывали и что с ними сотворила война, поэтому к ним надо относиться чуточку снисходительнее. Её ровный, как на уроке, голос, ни у кого не вызывал раздражения.
А начальник госпиталя, встретив её в коридоре, сказал, устало улыбаясь:
– Вы, Вера Ильинична, находка для нас.
А потом, узнав, что она учитель русского и литературы, приказал ей заняться оформлением документов. И при этом добавил:
– А то пишут, как курица лапой. И сам чёрт не разберёт, что они там понаписали. А нянечки и без вас справятся. Нянечек нам хватает, грамотных нет.
В маленькой кладовке без окон сделали канцелярию. Если раньше кричали: «Вера, судно в палату. Вера, раненых разгружать», то теперь в её комнатку потихоньку боком входили, протягивали карточки и говорили:
– Новеньких привезли.
Она словно выросла в глазах окружающих. И теперь, если кто из раненых разбушуется, звали её:
– Вера Ильинична, там, в палате, солдатик бушует.
Она аккуратно, как хрупкий предмет, кладёт ручку, встаёт, оправляет халат и идёт в палату. Подходит к матерящимуся, смотрит на вздувшиеся вены у него на шее и спокойно спрашивает, так, словно ничего не происходит:
– Не стоило кричать, уважаемый, если что-нибудь не так, я доложу главврачу, и мы примем меры.
И она, наклоняясь к нему, долго смотрела, словно хотела понять, кричит человек по делу или это война, спрессованная в окопах в злобу и ненависть, в этом спокойном месте криком выходит наружу.
Раненый вдруг съёживался. От её голоса успокаивался, и ему становилось стыдно, словно он обидел близкого человека, и готов был сквозь землю провалиться. Но и тут Вера находила выход, говоря:
– Ничего, со всяким бывает. Отдыхайте, товарищ. А если что, жалуйтесь мне лично.
И это сказанное мягким, почти материнским голосом, успокаивало его. А после её ухода зачинщик беспорядка, оглядывая всех, говорил:
– Простите, братцы.
И остальной лежавший с ним в одной палате народ полураздраженно, полублагодушно отвечал:
– Ладно, чего уж там.
И палата продолжала жить, как жила, словно не было крика.
Сколько же бумаг проходило через её руки, и всё надо просмотреть, прочитать, рассортировать, заполнить. И она старательно, как первоклассник, заполняла графу за графой. Сначала фамилия, имя, отчество, дата и место рождения, а после всё остальное. У неё даже появилась должность – делопроизводитель медканцелярии. В её голосе появилась строгость. К тому же длинные волосы делали её не похожей на остальных медсестёр, и бойцы видели в ней какого-никакого, а начальника и сторонились её. Чем она внушила им благоговение перед собой? Наверное, тем, что всем от неё было что-то нужно.
А Вера просила их писать письма домой. Письма, письма – вот что они должны делать. Они отнекивались. Она не выдерживала, давала всем карандаши и бумагу и просила:
– Себя не жалеете, то хоть жён, матерей своих пожалейте. Мы-то страдаем и не знаем, как вы, живы ли. Хоть бы весточку, хоть слово. Одно слово – жив.
Они смотрели на неё с непониманием. А она, стоя посреди палаты, прижав руки к груди, чуть не плача, просила.
– Пишите. Пишите матерям, женам, сёстрам. Себя не жалеете. Их пожалейте. Я мать, я знаю. У меня сын на фронте.
Не очень хотелось с больничной койки писать о ранениях. Но она находила слова, она говорила, что их писем ждут, что матери ночи не спят. И письма, как сочинения в школе, писали