После очередной бучи, когда дело дошло до мордобоя между ранеными, а значит, и без крови не обошлось, сил у главврача после непрерывных операций разбираться, кто прав, кто виноват, не было. Зашел в палату, посмотрел на лежащих, на кровь на подушке, недовольно покачал головой и вышел. Раненые посмотрели ему вслед и подумали:
– Сердится.
Вернулся к себе, сел и, наклонившись к столу, хрипло крикнул в приоткрытую дверь секретарше:
– Замполита позови.
Замполит вошел и сел без приглашения перед столом. Главврач поднял на него воспалённые глаза.
– Как-то не очень у нас получается с политвоспитанием.
Замполит, качнув головой влево-вправо, ответил:
– А что, газеты все получают. Политинформация три раза в неделю. Всё, как положено.
И главврач понял, что у этого человека всегда всё в порядке, и если всё вокруг рухнет, он будет стоять с чувством выполненного долга, и никто и ничто не сможет поколебать эту незыблемую уверенность в себе.
И главврач махнул рукой, так отмахиваются от назойливой мухи. Замполит встал, ещё раз качнул головой влево-вправо и вышел. Секретарша заглянула в кабинет, главврач, уронив голову на стол, спал. И даже во сне он говорил:
– Зажим, щипцы, тампон…
Секретарша осторожно закрыла дверь и решила, что допечатает после, когда главврач проснётся, и, не зная, чем заняться, встала у окна, закурила и стала смотреть на улицу, где раненые, наслаждаясь осенним солнцем, курили, сидя на лавочке, и, размахивая руками, обсуждали последние новости.
Мимо них с важным видом прошествовал замполит. Их разговор, пока он проходил мимо, прервался и, усмехнувшись ему вслед, продолжили болтать о своём. Только кто-то, дёргая рукой на перевязи, сказал, кивая в след:
– Чегой-то он трезвый.
Ему со смехом ответили:
– Да спирт в госпитале кончился.
– Вот беда-то.
После того как ключи от кладовой передали Вере, замполит вдруг осознал, что свободный доступ к спирту для него закрыт. Он, недолго думая, пошёл к Вере. Она насторожилась при его появлении, отложила ручку, посмотрела на него, как на двоечника, и спросила:
– Вам что надо?
– Разве не знаете? – возмутился замполит, глядя на неё сверху вниз. Она взяла ручку, покрутила, опять положила, посмотрела на стол, подняла голову и, глядя ему в глаза, строже, чем вначале, спросила:
– Вы что, ранены?
Замполит хотел возмутиться, но сник и, сжимая и разжимая кулаки, ушёл к себе. Из тысячи планов, пронёсшихся в его не по случаю трезвой голове, как убрать из госпиталя эту школоту, ни один не имел недостатков. Но больше всего он боялся, что если её заберут, то раненые устроят бучу. А они, как известно, народ безумный, фронтовой. Их окриком не остановишь. Дойдёт до кого надо, за такое дело и его по головке не погладят, потому что в его ведомстве непорядок, и с него спросят. Хорошо если просто спросят, а могут и послать туда, где людей всегда не хватает. А где их не хватает, известно – на фронте. Но и спускать дело на тормозах не позволяло ни положение, ни мужская гордость. Закрывшись у себя, рычал, скрипел, но ничего не смог сделать.
Утром, как гром среди ясного неба, случилось это: вышел приказ об упразднении института комиссаров.
Когда замполит читал газету, руки у него дрожали. Долго сидел, глядя в одну точку, глотая слюну. Уронил газету на стол, упал на неё лицом и заплакал. Ему стало казаться, что жизнь оборвалась, а он зачем-то живёт и дышит. Вскочил, схватил газету и порвал её в клочья. А потом испугался, ползая на четвереньках, собрал все бумажки в карман, решив, что выкинет всё где-нибудь по дороге домой.
Но домой идти не хотелось и выходить из кабинета тоже. Стоит появиться в коридоре, и все будут тыкать в него пальцем и смеяться в глаза.
Собравшись с силами, пошёл к главврачу. Тот долго смотрел на стол, поднял голову, несколько раз моргнул красными воспалёнными глазами и безразлично сказал:
– Приказа по вам не было.
– Как же мне быть? – спросил замполит, надеясь, что врач ему непременно поможет. Обязательно поможет.
Тот, водя ладонью по столу, словно стесняясь своих слов, сухо произнёс:
– Не нянечкой же мне вас брать.
От таких слов замполит, как ошпаренный, выскочил за дверь, пробежал по коридору и умчался из госпиталя. Купил бутылку водки, вернулся, закрылся в кабинете и до утра не выходил. Рано утром, оставив кабинет открытым, исчез, как растворился. Куда закинула его судьба, никому не было интересно.
Только раненые, не дождавшись замполита на политинформацию, остановили пробегавшую Катю и спросили:
– Кудай-то замполит запропастился?
Катя дёрнула плечами и сказала смеясь:
– Не знаю. В армию небось забрали. Куда ж ещё.
На что раненые, переглянувшись, пошутили:
– С такой головой на дивизию поставят, а то и на армию.
Катя усмехнулась и, отмахиваясь от них, убегая сказала:
– Ну вас.
Раненые посмотрели ей вслед и, не сговариваясь, сказали:
– Огонь, а не девка.
Постояли и пошли в курилку, куда, собственно, и шли. Но дойти они туда не успели, чёрная тарелка хрюкнула, кашлянула, словно поперхнулась, зашипела. Они замерли, боясь пропустить самое важное, и, затаив дыхание, глядя вверх на репродуктор, ждали. В каждое слово вслушивались, потому что по радио лишних слов не говорят, а только по делу.
И откуда-то издалека донёсся голос с металлическими нотками:
– В районе Сталинграда наши части вели активные боевые действия и продвинулись вперед.
Последние слова порадовали их. Кивали головами, говоря друг другу:
– Воюют ещё.
– Держатся.
И за этими хрипловатыми, ничего не значащими для гражданских фразами, раненые понимали многое такое, что никогда не поймут не побывавшие там.
Стоило появиться почтальону, и все первым делом спрашивали не письма, а газеты. Легко раненные спешили разнести их по палатам. И весь госпиталь замирал.
Выбранный за хороший и чистый голос читальщик, осознавая свою важность, развернув газету, говорил:
– Тихо.
Но тишина наступала и без этого напоминания. Начинал с первой страницы. Даже нянечки, входя на цыпочках, забирая раненых на процедуры, старались не шуметь. Стоило кому-нибудь закашляться, как все тихо шикали на него. Виновник, сдерживая кашель, готов был лопнуть, но не нарушать тишины. А после чтения долго рассуждали, что изменилось на фронте, пока они в госпитале прохлаждаются. Все устали от каждодневных неудач и ждали хороших ободряющих слов. А их все не было.
А все разговоры в палатах, в курилке были о Сталинграде. Тогда никто еще не знал, чем и когда закончится эта битва. Но все понимали одно: там идет борьба не на жизнь, а на смерть. И каждый физически ощущал нечеловеческое напряжение этой битвы, потому что дальше Волги немца пустить нельзя. И так сколько земли потеряно. А почему, никто не знал. Вроде воевали хорошо, а прёт немец, и нет ему остановки. Сколько крови пролито, кто-кто, а уж лежащие на койках знали.
Но едва черная тарелка, висевшая на стене, издавала хрип, весь госпиталь замирал. И тишина наступала такая, что, казалось, слышно, как люди дышат. А из репродуктора неслось:
– Вчера после упорных и продолжительных боёв освобождён…
Пирожок
Он долго смотрел на немца в прицел: маленький круглый фельдфебель, держа одной рукой за грудки, ладонью другой бил по лицу молодого солдата.
Зайцеву давно хотелось убрать надоевшее круглое лицо, но как-то не предоставлялся случай. И этот «колобок», как его окрестил Зайцев, был предельно осторожен. Война даже дурака выучит, если он выживет. Нет, он не дурак, чтоб подставлять голову под пули. Но сейчас злоба на молодого солдата, опрокинувшего на него котелок с горячим супом, кипела в нём, и, забыв про осторожность, Дитер Бирц стал его воспитывать. Схватил за грудки левой рукой, а правой бил наотмашь по щекам. Злость выбила его из колеи, злость заставила забыть об опасности.
Молодой солдат отступал, а он, не отпуская, шел за ним и продолжал бить наотмашь ладонью по лицу. И голова Пирожка поднялась над бруствером. А этого не следовало делать.
Сколько раз он повторял другим про осторожность. Сколько раз, тыкая пальцем в убитого снайпером, а снайпер всегда стреляет в голову, говорил, брызгая слюной:
– Я говорил, я предупреждал.
И вот забыл сам золотое правило – не стой на линии огня. Высунулся больше чем следовало.
Зайцев, затаив дыхание, плавно нажал на курок. Толчок в плечо – и голова фельдфебеля на другой стороне улицы, брызнув кровью и студенистыми мозгами, откинулась в сторону. Руки разжались, и он, выпустив Эриха Юнга, как обмякший мешок, сполз на дно окопа, чтобы больше никогда не подняться.
Никогда Эрих Юнг не испытывал такого страха, как сейчас. Он упал на дно окопа и кожей чувствовал, что капли крови фельдфебеля, застывшие на его лице, обжигали. Его трясло, хотел стереть, но руки, сделавшись ватными, не слушались. Сидя на земле, разрыдался. Боясь высунуть голову, рыдая, на четвереньках помчался по окопам и вбежал в блиндаж в не самый подходящий момент.
Шла игра в карты на жалованье, а это серьёзно. Никто даже не повернул голову в его сторону. На кону деньги, и отвлекаться на мелочи не стоило, а смерть в этом городе обыденность. И было бы странно слышать, что за целый день никого не убили. Из всего, что мог произнести Эрих Юнг, все поняли только одно – фельдфебель.
Когда вышли посмотреть, в общем, никто и не ожидал другого. Не палец же он себе прищемил.
Хоронить? В этом не было потребности. Главное – чтобы не воняло. Сбросить в воронку за окопами и слегка присыпать землёй. Но делать это нужно ночью, когда снайпер отдыхает.
Весь день Дитер Бирц пролежал на дне окопа, мешая нормально двигаться. Сначала осторожно переступали, а потом ходили так, словно под ногами земля. Впрочем, на войне ко всему привыкаешь.
Ночью Пирожка оттащили, именно оттащили, взяв за окоченевшие, негнущиеся руки, в дальнюю воронку и слегка присыпали землёй. Он был уже третьим в этой вырытой снарядом яме. По этому поводу Роберт Надь пошутил: