– Тут я не разумею, – развёл руками старшина.
Все задумались, а старшина вдруг сказал:
– С дровами разберёмся. Глядишь, Раиса нам и супчик сварганит. Во оторвёмся. После казённых харчей, рай да и только.
И все согласно закивали головами. Будущие перспективы хорошей еды согрели очерствелые сердца.
– А и то правда, – возник из темноты писклявый голос. – Казённый харч водянистый, навару нет. Хлебаешь, хлебаешь – одна вода. Хорошо, хоть соли хватает.
Все, вспомнив домашнее мирное хлебосольство, поддержали сказавшего. Из всех углов, как по команде, прозвучало одобрительное:
– Да-а.
И кто-то добавил:
– Вот отъедимся.
Вернувшийся в подвал Иван сказал Григорию:
– Завтра пойду железо искать.
Григорий удивился:
– Да посмотри, кругом полно листов валяется.
– Валяется-то оно валяется, а как ни посмотришь, одно решето. Всё осколки иссекли, а нам целый нужен. Дырки-то затыкать нечем.
– Ну, шукай, Иван, может, и попадётся.
– С утра и займусь.
Утром небо загудело, так что с железом пришлось пока отложить.
Поэтому все, задрав головы, глядя на черные кресты, проползающие над головами, думали, им ли гостинцы везут или других сегодня одарят. Но бомбовозы поползли к Волге. Вдруг ястребки наскочили на них, и те, побросав бомбы в воду, поспешили улепетнуть.
Один отставший, дымя правым мотором, спешил догнать остальных. Вдруг на него сверху свалился ястребок и клюнул огненными струями по второму мотору. Бомбовоз, качнув серыми крыльями с крестами, с протяжным воем, дымя, стал падать. Столб воды поднялся вверх, и река приняла в себя очередной кусок исковерканного металла.
Но утро ещё не кончилось, и каждый понимал, что бомбовозы к себе вернутся, бомб нацепляют, бензина дольют и обратно. И «мессеров» сверху пустят, чтоб ястребки отгонять.
Как думали, так и произошло. Кресты на крыльях проползли над всеми опять в сторону Волги. Может, там, на той стороне реки, и грохотало. Здесь своего грохота хоть продавай. И снаряды, и мины – все грохочет так, что мало не покажется.
День прошел без бомбёжки, считай тихо. И Григорий, и Иван, и все, все облегчённо вздохнули. Только надолго ли это. Не могли немцы про них забыть, так что свою порцию бомб рано или поздно получат. Вопрос только когда, к вечеру или с утра. А пока порадовавшись, что одну напасть пронесло мимо, сидели и курили, радуясь восходящему солнцу.
Григорий не унимался, напомнив про дрова. Во дворе разобрали раздавленный взрывом сарайчик. С забором было бы проще, но где взять, давно всё растащили и, наверное, сожгли.
Иван пошел искать листовое железо. Долго бродил среди разрушенных домов. Два мятых с крыши листа, полузаваленных колотыми кирпичами, лежали на виду. Долго Иван возился, освобождая их из хлама, сложил вместе и потащил в подвал. По дороге встретил Леонида и сказал:
– Где проволоку увидишь, тащи.
Тот кивнул головой и умчался.
Конечно, сделать железную трубу, да с замком, как положено, да на коленке, нет никакой возможности. И молоток нужен, и киянка, и верстак. Это не дома, где всё под рукой. Поэтому мудрствовать не стал, а скрутил железо в трубу, проволокой обвязал – и в дело.
Конечно, когда разжигал, волновался. Ну как, что не так. Хотя, если разобраться, лежанка прямая, как грабли, должна гореть, как ракета. Только дверцей поддувала тягу регулируй. Труба дымила на улицу.
Конечно, немецкие лётчики заметят. Но Сталинград всё время тлеет и дымит, тлеет и дымит, так что лишний дым не стоит внимания.
В общем, печь подняла настроение, было в ней что-то домашнее, тёплое. И каждый хотел накидать побольше дров и, открыв дверцу, глядя на огонь, порадоваться. Иван остановил и сказал:
– Хватит, пусть потихоньку сохнет, а то потрескается.
Дрова сложили в угол. Печка, согреваясь, отдавая тепло, радовала всех.
Даже Рая, незаметная, как тень, стояла и улыбалась. Вдруг Григорий, глядя на неё, сказал громко:
– Надо какую-никакую кастрюлю прииметь.
Тут старшина не выдержал:
– А я что говорил. Дайте время, Рая вам такое приготовит, за уши не оттащишь.
От таких слов Рая смутилась, покраснела и готова была сквозь землю провалиться, так, словно сейчас ей придётся готовить, а она ничего не умеет. А старшина не унимался:
– А ты не стыдись, тут все свои. Смотри, какие бойцы, таких и не накормить. Орлы, а не люди.
Но Григорий успокоил его:
– Будет день, и будет пища.
Но старшина не унимался:
– Я уж интендантов потрясу. Есть, есть у них и перец, и лаврушка, и лук, если порыщут, всё найдут. С луком закавыка, но найду. С интенданта с живого не слезу, все внутренности вытрясу. Пусть всё даёт.
Григорий улыбнулся словам старшины, но ничего не сказал, а только почесал лоб. Остальные порадовались, надеясь, что сказанное старшиной рано или поздно произойдёт.
Лейтенант вместо Григория
Шестинедельной выпечки взводные никуда не годятся. Как офицеры они безграмотны, как юнцы, у которых молоко на губах не обсохло, они не авторитеты для солдат. Они могут только героически гибнуть, но воевать разумно не умеют. Вот такого взводного и дали командовать.
Старшина, гремя каблуками по ступеням, вбежал в подвал и радостно сказал:
– Вот, принимайте командира, – хотел сказать «дали», осёкся и сказал: – Назначили.
Лейтенант вышел на середину подвала, оглядел окруживших его людей и спросил:
– Ну, кто у вас за старшего?
Григорий встал перед ним, отдал честь и доложил:
– Красноармеец Григорий.
Лейтенант коснулся пальцами зимней шапки и сказал:
– Лейтенант Авдеев.
После этого улыбнулся и произнёс:
– Вот и познакомились.
А потом подумал, что надо что-то сказать людям, как-то подбодрить, и решил, что нельзя ничего важного сказать им, пережившим не один бой. И люди, много раз смотревшие смерти в лицо, уважают не чины и звания, а человека, пришедшего с ними пережить опасность. И он такой же, как они, пусть и с петличками лейтенанта.
Но эти люди знают про войну больше него, и никакие уставы, которыми в училище набивали ему голову, не помогут им воевать лучше, чем воюют они. А он, волею начальства поставленный над ними, должен вникнуть, понять их опыт, а уж потом думать, как воевать дальше и лучше.
Вдруг Григорий прервал ход его мыслей:
– А петлички спорите.
Лейтенант едва не взорвался, но Григорий продолжил:
– Немецкий снайпер вас в первую очередь подстрелит.
Лейтенант молчал, а Григорий, понимая всю неловкость его положения, сказал:
– Вон лишняя шинелька у нас есть. Наденьте и ходите, а по делам или в штаб в своей пойдёте.
Лейтенант молчал. А Григорий не унимался:
– Их снайпер только и караулит нас. Приехал по наши души, чёрт его дери.
– Откуда знаете?
– Во, – сказал Иван, сняв с головы каску и ткнув пальцем во вмятину. Снова надел и продолжил: – Это я дурак. Подумал, что просто фриц. Ан нет, снайпер. Хорошо споткнулся, упал. А то б не разговаривал с вами. Коленку только раскровянил. Коленка заживёт. Хорошо, жив остался.
Иван умолк, а лейтенант ждал, что он ещё скажет, потому что не знал, что сказать им, и, чтобы как-то снять затянувшееся молчание, повернувшись к Григорию, сказал:
– Ну, пойдёмте, покажите своё хозяйство.
А Григорий настоял:
– А шинельку все-таки наденьте. Хуже не будет.
Больше себя лейтенант упрашивать не стал. Шинель оказалась коротковата, и руки торчали, как у пугала, и коленки наружу. Но Григорий успокоил:
– Нечего, привыкните.
Они ушли, а старшина сказал:
– Серьезный товарищ. Ну, теперь будет нас уставу учить.
– Ничего, посидит с нами, обмякнет, – успокоил его Иван.
А старшина спросил:
– Как он тебе, Рая, показался?
Она дёрнула плечами, не зная, что ответить, а потом сказала:
– Молодой.
– То-то и оно, что молодой. Может, и правда, Иван, обмякнет он с нами.
Все понимали, что новая метла по-новому метёт. Но, как говорится, поживём – увидим.
Лейтенант, пройдя по этажу, поглядев, как люди спокойно и деловито поправляли кирпичи амбразур, осматривали оружие или с легкой улыбкой говорили о чем-то своем, может, более важном, чем то, что он может им сказать, шел и улыбался. И ему улыбались в ответ. Улыбались, потому что здесь все равны. И пули, и осколки не выбирают, лейтенант ты или красноармеец, а косят всех без разбору.
А Григорий вдруг сказал:
– Пойдёмте, нечего тут глаза мозолить.
И пропустив лейтенанта вперёд, стал спускаться за ним в подвал. Лейтенант оглянулся на Григория и, позавидовав, подумал, что не нужно тому гнуться перед начальством, доказывая свою важность и незаменимость. Ведь не дадут, хоть обстарайся, Григорию звезду на погоны. Он живёт войной и думает только об одном, как немцу насолить и людей сохранить. Правильно думает. А если разобраться, на войне все равны, и главное – действовать по уму. А пулемёты грудью закрывают от безысходности или от чужого верхнего головотяпства, когда верхнее начальство, выпучив глаза, брызгая слюной вперемешку с матом, только и может кричать:
– Вперёд! Вперёд, я кому приказал.
Так можно воевать, за напрасно убитых не спросят, а они тем более не спросят, а самые верхние спросят только за результат. А что наступление плохо подготовлено и огневые точки не то что не подавлены, а даже не разведаны, никому нет дела. Вот и чихвостят немцы наступающих. И если не случилось того, что планировалось, то ищут причину, чтобы доложить правильно, и рапортуют, не сознавая своей вины в неудаче:
– Артиллерии мало, пехота плохая.
И говорят так, словно всё вокруг плохо, и даже он, такой выдающийся, ничего не смог с этим поделать, а будь кто другой на его месте, сделал бы ещё хуже. Верит ли он сам, что говорит, или, как говорится, на войне врут больше, чем на охоте.
Немцы пошли в атаку. Нет, они не шли в полный рост, не перебегали согнувшись, а ползли, постреливая в сторону дома.